Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Впервые светлое впечатление об этом городе возникло у меня в Крыму,
когда одна молодая особа, уже несколько лет как переселившаяся
из Ялты в Гейдельберг, в процессе трёхчасовой беседы не то чтобы
убедила меня ехать в Германию... Но, так же, как Б. Хазанов (в
качестве Шингарёва) помог преодолеть мне внушавшие до этого ужас
образы моего внутреннего устройства, эта девушка как бы растворила
в свете дня мои сумрачные представления о Германии. Я не буду
подробно на этом останавливаться, это всё вполне очевидные вещи,
я хотел сказать, что при слове «Мюнхен» её энтузиазм (которым
она постепенно заражала меня) многократно усилился. «А если в
Мюнхен,— сказала она,— то тогда вообще не о чем думать. Там прямо
по городу текут горные реки. Ты и в городе, и одновременно в Альпах».
Этого оказалось вполне достаточно, чтобы в моём воображении возникла
картина, которая по приезде, как ни странно, не была опровергнута
реальностью. Особенно легко в неё попасть (в картину Мюнхена,
нарисованную в Крыму девушкой из Гейдельберга), если летом обойти
Das Haus der Kunst и оказаться на берегу Айзбаха (Ледяного ручья).
Там, где течение натыкается на невидимое препятствие, какую-то
подводную стенку, от чего образуется достаточно высокая волна,
которую используют на всё 100% люди в чёрных термокостюмах, шныряющие
взад и вперёд поперёк ручья на досках для сёрфинга. Они катаются
и день и ночь, в любое время года, туда-сюда, туда-сюда, чтобы
не потерять свою форму, ну а потом они летят куда-то в Австралию,
или в ЮАР, или на Гаваи, где скользят уже в настоящем прибое.
Здесь у них только кусок волны, но они рады и этому куску, вы
только посмотрите на них. Как резвятся в воде эти ельцы — вот
радость рыб! Впрочем, они больше напоминают чёрных лягушек, особенно,
когда падают с доски — такой момент почти у всех у них наступает
— и плывут к берегу в быстрой пене реки. Это нелегко — устоять
на доске, но это и не нужно, мы просто отвлеклись на них, всё,
что нужно на самом деле,— это сразу броситься в Айзбах. Ничего
лучшего я не могу ни придумать, ни вспомнить, ни пожелать, ни
в Мюнхене, ни за его пределами. Конечно, ещё лучше, если лето
будет таким же жарким, как это, я ведь тоже не морж и не такой
уже «ледяной сластолюбец варварства»... Течение после моста очень
быстрое, река достаточно глубокая, вас подхватывает и несёт, лучше
всего при этом лежать на спине и смотреть на пролетающие ветви
деревьев... Достигнув места в Английском саду, где Айсбах совершает
поворот на 180 градусов, нужно немного пройти по дну (там кому-то
будет по грудь, кому-то по горло), в этом месте вода замедляется
и из изумрудно-хрустальной становится тёмно-зелёной, но, совершив
U-turn, она как-то моментально разгоняется и снова несёт вас со
скоростью, которую вряд ли разовьёт пловец в стоячей воде, разве
что чемпион мира в вольном стиле... И теперь это может продлиться
долго, если вы не замёрзли, не испугались волн под первым же мостом,
не таких высоких, как возле Нaus der Kunst, но всё-таки... Если
вы ещё не схватились за корни деревьев и несётесь дальше, то тут
начинаются совсем странные вещи: мимо теперь проносятся не деревья
Английского сада, а жилые дома, выходящие прямо к потоку, на прозрачных
балконах сидят люди, вы можете помахать им рукой, всё равно вы
ею не гребёте, течение делает все ваши усилия смехотворными...
Вы проноситесь под низкими широкими мостами, от этого ощущение
полёта ещё больше усиливается... Потом где-то нужно схватиться
за железную скобку, вбитую в отвесный каменный берег, глубина
здесь уже небольшая, и это совсем не сложно, и по скобкам же залезть
наверх, перевалиться через бордюр и оказаться прямо на улице,
в центре города, прямо на Тиволи-брюке, вокруг люди, ну и что,
на вас купальный костюм, а если даже его нет, всё равно ничего
страшного, теперь назад к одежде придётся идти пешком, но дома
быстро закончатся, улица перейдёт в тропинку Английского сада,
и тут уже точно ничем никого не удивишь, главная поляна нудистов
расположена в сотне метров от Баварской правительственной канцелярии.

Я на самом деле рекомендую всё это проделать, приехав в Мюнхен,
в первую очередь, если, конечно, повезёт с погодой. Минздрав,
правда, предупреждает, что Изар (Айсбах — один из его притоков)
в городе не такой чистый, как кажется, и если вы настоящий пурист,
то, конечно, лучше воздержаться. Или подняться немного вверх по
течению, на поезде, или на машине, в часе езды исток... Но это
совсем другое дело, ясно, что в Альпах есть много красот и чудес,
но чтобы в городе вот так можно было броситься в горную речку
и нестись, глядя, как сверху быстро мелькают ветки, а потом рядом
с тобой возникают балконы, и люди сидят на них и пьют свой утренний
кофе, читая SZ? В общем эта девушка в Ялте меня не обманула. Она
приехала в отпуск в родные места со своим немецким мужем, а два
её бывших русских мужа пришли к ней в гости. Это была довольно
смешная сцена. Один из мужей был проводником по Яйле и её окрестностям
(он и привёл меня в квартиру своей бывшей жены), водил туристические
группы, а в свободное время учил английский язык. Он учил этот
язык уже больше тридцати лет, с детства, но, когда я предложил
ему книжку (какая-то у меня была с собой в рюкзаке), он сказал,
что книжки ему читать ещё рано, по плану это должно начаться через
полтора года... Другой её муж был ботаником, у него в этот момент
был гость, американец, который сравнивал в своей диссертации мхи
Байкала с мхами Мичиганского озера. Американец сам поехал на Байкал,
на свои деньги, на свой страх и риск, жил там в каком-то лесничестве,
потом уже совсем без денег (украли где-то по дороге) добирался
на перекладных из Иркутска в Ялту, я написал это, ожидая, что
вспомню истории, которые он рассказывал о своём путешествии, но
ничего я не вспомнил... Короче говоря, это была довольно странная
компания, второй её благоверный, кстати, был ещё и уфологом, и
пока эти учёные мужья говорили о мхах и о пришельцах, она мне
в другой комнате рассказывала о Мюнхене. Она сказала мне, что
Мюнхен находится на той же параллели, что и Крым. Может быть,
так это и есть, а может быть, тогда же и началась моя параллельная
акция... «Deep inside of the parallel universe, it's getting harder
and harder to tell what came first...» Я так и не проверял с тех
пор, то есть по карте, а так в Мюнхене обычно холоднее, чем в
Крыму или в Калифорнии. Но это скорее коварство Альп, если проехать
немного, всего два часа на машине, то там, в Италии, как правило,
настоящая жара, в то время как в Мюнхене холодно и дождливо. Это
несправедливо, конечно, такие перепады температуры на таком коротком
расстоянии. Отсюда разница в настроении, темпераменте народонаселения,
и если даже увидеть мюнхенцев так, как это сделал кто-то в SZ:
«мюнхенцы — это итальянцы, перешедшие через Альпы», нельзя при
этом не заметить, что в процессе перехода эти итальянцы сильно
изменились. По мне, так в лучшую сторону, но это дело вкуса, конечно,
а также воспитания и прочих факторов, зависящих от температуры
воздуха, см. например у Гоголя, как менялось его отношение к Германии
и немцам после того, как он открыл для себя Италию. До этого немцы
были хорошие, и города у них красивые, но после открытия Италии
всё сразу поменялось, и аллегорией ада для Гоголя стала комната,
полная бледных прыщавых немцев, или что-то в таком роде. Один
москвич, побывавший здесь недавно в гостях, сказал: «Глаза у них
напоминают аквариумы без рыб». Наверно, это тоже какая-то цитата...
Но, во-первых, даже если это так, когда вы приблизитесь к этим
глазам достаточно близко, ваше отражение станет в них плавать
этакой рыбкой, аквариум уже не будет пуст. Behind the blue eyes...
Во-вторых, нас больше интересует не то, какую сторону Альп любит
русский человек, а то, «с какой стороны Альп больше ценят русского
человека...» (В.Ерофеев) Я наконец нахожу свою одежду, она лежит
в кустах как раз в том месте, где Айсбах делает поворот, рядом
японский домик, там производятся чаепития, но сейчас мимо меня
проходит голая дама с полной литровой кружкой пива... Это Английский
парк, это свобода. Свобода пока... Рядом колонный Haus der Kunst,
в одном из залов сидит на коленях маленький Гитлер в сером детском
костюмчике, в покаянной позе — так его посадили, вид у него при
этом достаточно неприкаянный. Его сделал какой-то известный испанский
художник, или итальянский... Он стоит на коленях в большом пустом
зале, предназначенном для огромных нацистских статуй, и когда
я увидел его второй раз, я понял, что это анимированная фигурка
из компьютерной игры, какой-то супер-3D. Дотронуться до него я
не решился, всё-таки экспонат, но я почти уверен, что моя рука
прошла бы насквозь. Когда в зале нет посетителей, Гитлер озирается
по сторонам, а по ночам ходит и смотрит другие выставки... Он
никак не может понять, где он. Haus der Kunst, кунсткамера, камера
обскура? На гранитных ступеньках, там, где была «Плешь для поругания
евреев» теперь стоит еврей, смотрит, как вьётся плющ на камне,
он, похоже, даже не знает, что стоит на лобном месте. Во всех
залах сплошь дегенеративное искусство, непонятно, с кого за это
спросить. Выставка «Партнёры» — читает он... Кто куратор этой
выставки? И кто кому партнёр? Малютка-Гитлер в детских штанишках
смотрит на бесчисленные фотографии из семейных альбомов в рамочках
— их связывает воедино то, что на каждой присутствует плюшевый
мишка, этими фотографиями всё покрыто, все стены, от пола до потолка,
серая фигурка поднимается по лесенкам вверх, целые леса выстроили
возле этих фотографий («так вот они, лурики!» — изумлённо воскликнул
фотограф, когда мы туда зашли... а я вспомнил, что в каком-то
его альбоме есть под одной из фотографий такая запись: «Она
сказала, что я похож на Гитлера, играющего Чарли Чаплина»),
а потом собака, которую я принял за живую, спящую... Но сидевший
рядом с ней пожилой служитель грустно сказал: «Умерла собачка».
Рядом висел цикл фотографий, на которых отслеживался путь «Гинденбурга»
— самого большого дирижабля за всю историю воздухоплавания. Его
построили в конце тридцатых годов, и он долетел из Германии до
Америки. На всех снимках гипнотическая тень, появляющаяся в разных
странах, на панорамах европейских столиц, на каких-то инопланетных
ландшафтах с извивами высохших рек, написано, что это где-то в
южной Испании... Почти долетев до Нью-Йорка, дирижабль со свастикой
на фюзеляже по непонятной причине взорвался, на последних снимках
— пожар, обгладывающий гигантский остов, кажется, что горит сам
металл... Утро, уже слышатся шаги, маленький грустный Гитлер медленно
качает головой и уходит в свой зал, где он снова становится на
колени и так замирает, пока по залам ходят посетители — такой
договор. Мы выходим в холл с фотографом и его женой, а потом,
после некоторых колебаний, направляемся в залы другой выставки.
Роковая женщина Пэтти Смит на этот раз предстаёт перед нами в
качестве художницы, фото-графини и даже просто коллекционерши...
В Haus der Kunst всегда сразу несколько выставок, я не припомню,
чтобы какая-то одна заняла его весь целиком, разве что «Ночь»...
Когда бывший директор, швейцарец Витали, сделал такой безумный
запрос по базе данных — «ночь», просто «ночь», и в Haus der Kunst
из всех музеев мира были свезены все картины, как-то связанные
с ночью... Ну, не все и не из всех, конечно, но из таких, как
«Прадо», «Эрмитаж», «Метрополитен»... Меня поразила тогда эта
выставка, вот этим фантастическим волюнтаризмом, набрали, значит,
слово «Ночь», и всё, и начались гигантские перемещения картин
по миру, прямо какой-то закат солнца вручную... Тёмная ночь, начинает
звучать в голове, и я вспоминаю, что когда-то здесь работал Ш.,
мой знакомый художник, он всегда пропускал меня бесплатно, и как-то
я зашёл, точнее, вышел с какой-то выставки достаточно поздно,
и он ушёл вместе со мной, рабочий день его закончился, мы шли
вместе на какое-то парти. Может быть потому, что он перед этим
должен был закрыть парадный вход Haus der Kunst, мы выходили из
здания через подвал — гигантские катакомбы, мы шли и шли и шли,
Ш. впереди меня, его лысый череп то поднимался, то опускался,
и я таким образом замечал, что здесь ступенька и здесь... Я вдруг
ощутил пространство над собой... Я вспомнил, что Haus der Kunst
после войны хотели взорвать. Как монумент, отлитый из абсолютного
зла, негодного для переплавки. Но потом передумали. В здании какое-то
время было казино для американских офицеров, потом он снова стал
Домом искусства. Подвал, в который мы в тот вечер с Ш. как будто
перешли прямо из подвала Haus der Kunst, был довольно-таки живописен:
красный свет, какие-то шкуры на полу, на стене огромная фотография
повешенного с табличкой на груди «Ich war Feigling» (Я был трусом),
какой-то русский гитарист из Коми АССР скручивал гигантские, гротескные
какие-то косяки, я до этого такие видел только в кино... В фильме
«Космопомпа, или Ковбой 2002 года», хотя год я точно не помню,
но в фильме играл Фасбиндер, кажется, это была его последняя роль...
В подвале было очень много людей, в тусклом красном свете я не
сразу узнавал знакомых, в углу сидел фон Шток, на плечи он набросил
шкуру, он спал... Я столько раз видел на самых разных парти спящего
фон Штока, что мне иногда кажется, будто мы просто периодически
попадаем в его сны... В сновидении фон Штока в тот раз играла
техно-обработка «Тёмной ночи»... «Только ветер гудит в проводах...»
Всё это очень быстро и на немецком, получилась такая пурга...
Откуда-то в подвале появилась собака, А., наверное, под влиянием
самокруток из Коми, подошла ко мне и сказала: «А почему этот ходит
на четвереньках...»

Борису Хазанову принадлежит замечательная метафора: литература
— это некое таинственное учреждение. Ты пишешь и думаешь, что
это просто так, кому какое дело, и ты можешь писать как тебе заблагорассудится.
Но если ты не прекращаешь писать, наступает момент, когда ты неизбежно
обнаруживаешь, что на самом деле... работаешь в некоей организации.
Невидимой, но более чем реальной, со своими законами, отделами...
Этот бюрократический образ сразу показался мне завораживающим...
Я начал писать в огромном здании, которое формально считалось
научно-исследовательским институтом... Можно рассыпать сейчас
целый веер образов, но лучше их попридержать в памяти для более
человеческой прозы. Вот один, раз уже зашла об этом речь, как-то
мы курили на последнем пролёте лестницы, точнее, на боковой площадке,
и увидели, как наверх поднимается замдиректора по научной части,
в руках у него была кипа отчётов. Он недовольно на нас покосился
и прошмыгнул в маленькую каморку, в которой был люк на крышу.
Назад он шёл уже без отчётов, я позже слазил туда, то есть и в
каморку, и на крышу, всё там обшарил, но ничего не нашёл, ни одной
бумажки. Мой коллега сказал мне, что часто видит замдиректора
по дороге на крышу с кипой папок... В общем, когда Борис Хазанов
сделал при мне это сравнение, этому и так было с чем аукаться
в моей памяти... Но полностью мне стал понятен этот образ, когда
я поехал с К. на виллу Вальберта — на вечер Алана Черчесова. К.
ехала туда по делу, ей надо было написать о вечере для утренней
газеты, ну а я — за компанию. Я читал «Венок на могилу ветра»
в журнальном варианте, к тому же не дома, а в Баварской библиотеке,
поэтому впечатление несколько смазанное. Кажется, роман начинается
с описания стремительного горного потока, который несёт труп...
Или это так кажется, а на самом деле это живой человек... А может,
живой труп, я не помню, и очень может быть, что в том-то всё и
дело, что нельзя понять, живое это или мёртвое, вода анимирует
тело, оно переворачивается, дёргает руками, его несёт бурный поток...
Я только не помню, ре-анимируется ли тело таким образом до конца,
вполне возможно, что этот труп становится главным героем романа,
надо бы перечитать. Ну да, и первый роман Черчесова назывался
«Реквием по живущему», всё это как-то аукается, кроме того я вдруг
вспомнил, что в начале вот этой главы тоже тело, несомое горным
потоком по улицам Мюнхена... Но это не сравнимые вещи, то есть
эти потоки не выдерживают сравнения, наверно, я бы и не стал писать
о горных реках, если бы вспомнил мощное черчесовское вступление...
Не надо сейчас гадать, живой ты или мёртвый, пальцы твои стучат
по клавиатуре, или дёргают мышку, так что, как говорил другой
большой писатель: не надо хоронить себя заживо... Итак: Сверхлитератор,
вид спереди. Черчесов был первый писатель, которого я
видел в этих краях в костюме, в белой рубашке и в галстуке. Он
сидел за столом роскошного приёмного зала виллы Вальберта и напоминал
при этом председателя временного правительства. А может и не временного,
скорее он даже напоминал президента страны, название которой ты
никак не можешь вспомнить... Может быть поэтому, когда после чтения
вслух перевода «Реквиема по живущему» Черчесов выступил с короткой
речью, его слова звучали как-то особенно веско. «Литература —
это не игра,— сказал Черчесов,— хватит играть в бирюльки!» При
этом он стукнул по столу кулаком. «Должен быть герой, должна быть
фабула, всё это совершенно обязательные вещи. Я повторяю: пора
кончать игры!» Как раз когда стало ясно, что он не шутит, К. стал
разбирать смех, и она спрятала голову за мою спину... Она была
не одна, смех раздавался и тут и там, но Черчесову это только
придавало новые силы. Я вспомнил, что за неделю до этого на вилле
должен был выступать Владимир Сорокин. К. собиралась брать у него
интервью, и меня опять-таки взять для моральной
и языковой поддержки. Если бы Сорокин приехал (в последний момент
в редакции К. сказали, что Сорокин поехал в каком-то другом направлении),
они бы с Черчесовым непременно здесь встретились, и тогда слова
Черчесова имели бы конкретного адресата. А так было на самом деле
непонятно, кому он это всё говорит? Я представляю их себе как
двух антиподов, то есть они бы здесь наверняка схлестнулись...
Да-да, глядя на Черчесова, я почти воочию увидел бой двух титанов...
Кто бы победил? — мысленно прикинул я,— зависит от того, какой
был бы бой, или борцовская схватка, или бой без правил... У Сорокина
в любом случае было бы огромное преимущество, рост у него метр
девяносто, или даже больше того... Но Черчесов, возможно, владеет
какой-то национальной борьбой... В четырнадцать лет я ездил по
путёвке на Кавказ, нас завезли довольно высоко в горы, и мы там
четыре дня жили в палатках, сплавляли лес по реке (ходили при
этом по пояс в воде такой цепью, взявшись за руки, чтобы не унесло
по одиночке), в общем, это была путёвка с полным погружением в
иную реальность. Самое яркое впечатление от гор — это когда мы
переносили провиант из автобуса в лагерь, по подвесному мостику,
который так раскачивался, что лотки с яйцами полетели вниз...
Яйца, которые разбиваются с такой высоты о камни реки, такие моментальные
жёлтые вспышки... У нас были два вожатых-проводника, и, когда
один из них узнал, что я занимаюсь классической борьбой, он уговорил
меня устроить состязания. Это было смешно, конечно, я был ещё
ребёнок, проводник был на голову выше, лет на десять старше и
вообще состоял, казалось, из другой материи. Мы боролись на поляне,
я шёл, как танк, вперёд, он ускользал, а потом он схватил меня
за ногу, и я оказался вдруг вниз головой, он поднял меня за ногу,
как барана... При этом я почему-то очень явственно ощутил, что
мы находимся на высоте трёх с половиной километров над уровнем
моря... Когда проводник меня отпустил, я возмущённо сказал, что
мы договаривались бороться по классическим правилам и за ноги
хватать нельзя было. Он уговаривал ещё раз побороться, клялся,
что теперь будет соблюдать правила, но я категорически отказался.
В отряде была некто Ф., девушка, с которой у меня были связаны
определённые надежды, и мне совсем не хотелось, чтобы меня у неё
на глазах снова подняли в воздух и бросили, играючись, на траву...
Глядя на Черчесова, стучавшего кулаком по столу, я, впрочем, подумал,
что бой у них с Сорокиным наверняка был бы кулачным... Но самое
смешное, что где-то так оно всё и было, потому что примерно через
два года Сорокин выступил в Literaturhaus'e с неожиданным для
его поклонников заявлением.

Сверхлитератор: вид сзади. После его выступления
мы сидели в литературном кафе за соседними столиками, Сорокин
сидел к нам спиной и говорил с какими-то славистами, а у нас за
столом были два русских режиссёра. Один то есть русский немец,
другой осетин, но какое это имеет значение. Оба были одинаково
потрясены, а я был потрясён, что их это могло потрясти. Я на самом
деле был этим потрясён, потому что Сорокин на сцене... Это отнюдь
не упрёк, ещё Шкловский, кажется, говорил, что скаковая лошадь
хороша на ипподроме, но это вовсе не повод её приглашать к ланчу.
По-моему, это цитировала Т. Толстая, это надо было бы вычеркнуть,
но я уже вспомнил, что «гениальная скаковая лошадь способствует
созреванию убеждения, что ты — человек без свойств!»,
и так как я давно уже не цитировал Музиля, пусть всё это вместе
остаётся. По-моему, всем ясно, что моя беспартийная компаративистика
не имеет ничего общего ни со школой злословия, ни с упражнениями
в славословии... Я просто «продолжаю играть в эти игры», составляю
какой-то puzzle, зачем, я сам не знаю, чтобы себя развлечь, но
уж во всяком случае не для того, чтобы puzzlить кого-то конкретно...
Короче говоря, мы обсуждали Сорокина у него за спиной, оба режиссёра
говорили, что они потрясены до глубины души. Мне стало интересно
— что именно их потрясло? «Это сверхчеловек,— сказал С.,— я ещё
никогда не видел сверхчеловека...» Заикание Сорокина режиссёры,
кстати, тоже сочли некой сверхъестественной отметиной, С. то есть
вполне серьёзно сказал, что это знак свыше... Я далёк от того,
чтобы смеяться над дефектами чьей-то речи, Сорокин вполне симпатично
заикается, я просто никогда не слышал раньше, как он говорит,
и поэтому мне в начале выступления показалось, что он заикается
потому, что чем-то сильно напуган... «Я понял, я признаю... Всё,
что я до этого писал, было экспериментами...
Это была ненастоящая проза... Я понял, что так больше писать нельзя...
«Лёд» — это уже другое... Это первый мой настоящий роман... Но
с тех пор, как я его написал, я уже два года, как вообще ничего
не могу писать. Я надеюсь, что, может быть, после сегодняшней
встречи с вами я снова смогу...» Режиссёры так ничего и не поняли:
победителем оказался Черчесов! Сорокин выбыл из соревнований,
и теперь эти слова обращены непосредственно к тебе. Не ко мне,
а к тебе. Да-да, это тебя касается, это тебе говорят: хватит укрываться
за чужими спинами. Где твой герой? Где фабула? Роман где?

Я захожу в пинакотеку, где всё ещё висит «Графоман в Крыму». Я
должен ещё раз посмотреть на две карточки, чтобы понять, что делать
дальше с романом. Нельзя было бы назвать это фабулой, уж тем более
сюжетом, просто чтобы как-нибудь так свести концы с концами...
Я сейчас воспроизведу этот кусок романа, сейчас, сейчас, я просто
стою и думаю, глядя на эти две карточки, можно ли всё так и оставить...
«Мне кажется, что это неправильно, когда весь роман направлен
в сторону женщины»,— предупреждал Горький Газданова в письме,
а я, дурак, рассмеялся, когда это прочёл, я не понял, что это
и меня касается... Нет, но какой удар со стороны классика... На
одной фотографии — наклонившаяся голая женщина, мы видим её задний
проход, половые губы, и мы видим то, что дальше, скалы, перед
которыми она стоит в такой, не то чтобы неприличной, позе... Она
просто так нагнулась, а фотограф был тут как тут, ну и, в конце
концов, это не наше дело, читатель, эта женщина — жена фотографа,
тогда ещё будущая, тогда, когда делались эти снимки. На втором
снимке её нет, одни скалы, но то, на чём только что останавливался
наш взгляд, теперь повторяется каменными складками точь в точьб...
На других фотографиях всё собрано вместе, не обязательно гениталии
и камни, хотя их тоже хватает, но всё, что говорится, говорится,
как правило, на одном снимке. Фотограф называет их «двухходовками»,
твоя мысль делает движение в одну сторону, и сразу в другую, и
где-то посередине замирает. И ты видишь Punktum, ну да, и весь
Studium становится на хер никому не нужен... Вот отрывок из романа,
который был написан задолго до того, как я увидел «Графомана в
Крыму», теперь его придётся стереть...Жалеть, впрочем, особенно
не о чем... Пока я его не перечитал, мне казалось, что он намного
лучше, а теперь я вижу, что он и был не совсем удачным пересказом
не очень смешного анекдота... Вальтер Беньямин как-то высказал
(по-моему в «Парижских пассажах») о литературе утверждение, похожее
на хазановское, но с другой интонацией, он сказал, что проза —
это казарма, и только анекдот дарует свободу. При этом слово «анекдот»
в немецком имеет более широкий смысл, но не в этом дело. У меня
начинается тоска по казарме, читатель... Ну вот этот отрывок,
убирая его из романа, я помещаю его сюда, на то она и параллельная
акция... «И не то чтобы здесь Лобачевского твёрдо блюдут,

но раздвинутый мир должен где-то сужаться и тут,

тут конец перспективы...»

Куриный бог

(урывок)

...которых видел пять минут в Феодосии. Хотя вокруг было
множество женщин, образы которых по сути и вдохновили Переверзева
на «командировку». Впрочем, Линецкий понял, что логику в поведении
Переверзева искать бесполезно, и в назначенный день и час они
выдвинулись в направлении Кафы. Единственное, что Линецкий запомнил,
это то, что девушки работали в цветочной фирме «Роксалана». Просто
потому, что так назывался роман Павло Загребельного, в котором
всё начиналось на невольничьем рынке вот именно в Кафе — турки
покупали там украинских красавиц для своих гаремов и борделей...
«Но мы ведь не турки, и ничего мы не покупали»,— бормотал Линецкий,
по дороге ещё пытаясь убедить Переверзева, что не стоит им идти
на эту стрелку. Ну ясно же, что девушки не придут. Что он, не
знает, как это бывает с такими юными девушками, да ещё и на Юге,
конечно, они уже ничего не помнят...

— Да я и сам их уже не узнаю,— сказал Линецкий.

— Зато я узнаю их из тысячи,— отвечал физрук.

Как бы в качестве наглядного доказательства переверзевской глупости,
на берегу, раскинувшись, лежали совершенно голые девушки. «Интересно,
как он собирается узнать «наших»,— думал Линецкий,— очень интересно...»
Лица у многих девушек были прикрыты панамками или платочками,
зато их ракушки находились в такой близости от наших героев...
И одновременно от моря, так что распалённому сознанию Линецкого
казалось, что это уже нечто большее, чем визуальное сходство...
В Форосе Линецкий принимал участие в сборе мидий. Рапаны жили
на глубине четырёх метров, их подбирал со дна Переверзев, а мидиями
были попросту облеплены прибрежные камни... Запустив руку под
воду, Линецкий находил их на ощупь... На лице у Переверзева было
олимпийское спокойствие. «Физрук запрограммирован на добычу глубоководных...»
— с грустью подумал Линецкий. Он уже растерял все аргументы и
ничего больше не говорил, но неожиданно для себя самого расхохотался.

— Что такое? — остановился Переверзев.

— Ничего!

— Потому что мы пообещали. Надо быть джентльменами.

Переверзев считал мысы, которые они огибали. Некоторую часть пути
они проделывали вброд, вдоль скалы, или даже вплавь, а потом опять
пошли пляжи. Совершенно пустые и дикие. Жёлтые скалы, похожие
на детские замки из песка. Уже ближе к Орджоникидзе снова появились
люди. Совсем голых среди них теперь не было, то есть, если воспользоваться
терминологией Перверзева, это были «текстильщики». Побеседовав
с одним из них, Переверзев вернулся к Линецкому (тот во время
их разговора стоял в море, по шею в воде) и сказал, что надобно
идти ещё дальше.

— Ты помнишь, они говорили, что будут ждать нас у четвёртого мыса?

— Ничего я не помню! — сказал Линецкий,— но мы прошли уже десять
мысов, по меньшей мере. Всё, дальше иди сам, с меня хватит! Это
твой личный бред, я к нему не хочу иметь никакого отношения. Я
понимаю, что просто так подойти к одной из девиц, разлёгшихся
от Коктебеля до Орджоникидзе, подставив солнцу причинные места,
не так легко... Причинно-следственные связи то есть не так просты,
как кажется... Об этом вздыхал ещё Экзюпери... Но тем не менее!
Попытка — не пытка, и всё равно это в тысячу раз разумнее, чем
идти чёрт знает куда только потому, что какие-то малолетки...

— Ты не разбираешься в возрасте, не такие они уже малолетки. Мы
просто их не так поняли. Дед местный, вот он мне теперь всё и
объяснил. «Четвёртый» — это не номер, а название, понимаешь? Это,
говорят, замечательное место, чистейшая вода, потому что перед
этим запретная зона. Вон, видишь колючую проволоку?

— А с чего это вдруг зона запретная?

— Потому что здесь раньше был военный завод. На нём делали торпеды
с ядерными боеголовками.

Переверзев сказал это всё тем же своим весёлым и беззаботным голосом,
и Линецкий подумал, что он таки да, немного того... Переверзев
в этот момент напомнил ему дебила Лукашенко, который в ответ на
вопросы, зачем он переселяет людей в заражённые участки, сказал,
что всё это не так, как вы думаете, с этой самой радиацией...
Что его приятель вообще не интересовался женщинами, а теперь вот,
после того, как пожил в таком районе, так и бегает за ними, так
и прыгает...

— Ты хочешь подзарядиться радиацией? — сказал Линецкий.

— Ни фига,— ответил Переверзев,— завод давно уже не работает.
Там под землёй теперь делают вилки и ложки, фона нет, да его снаружи
и раньше не было... Я деда очень подробно расспросил, и там рядом
ещё головами кивали... Туда, на Четвёртый мыс, часто приплывают
на катере компании, местная молодёжь... Как ты думаешь, если бы
была радиация...

— Мало ли кто куда приплывает... Зачем нам вообще идти в эту зону?!

Переверзев обошёл по морю загородь, обвитую колючей проволокой.
На которой висела табличка: «СТОЙ!» И пошёл дальше... Глядя на
удалявшуюся гору мускулов, Линецкий подумал, что вряд ли она (эта
гора) способна сознательно причинить вред своему здоровью... В
то же время, как-то было не по-людски оставлять Переверзева самого
в этой зоне... «Хотя, с другой стороны, это ведь его личное дело,
взрослый ведь человек...»,— думал Линецкий. В общем, он и сам
не мог бы сказать, какого хрена... Он плюнул в сердцах и тоже
обошёл загородь морем. Они шли час, или два часа, никто не засекал
время. Линия прибрежных гор повторяла ту, что кончилась перед
колючей проволокой. Да, это было своеобразное зазеркалье. Шли
в жаркой пустоте, молча, обоим казалось, что сюда никогда не ступала
нога человека. Только чёрные птицы — нырки с длинными клювами,
встречали их за очередным поворотом.

Последние сто или двести метров они проделали вплавь, прибрежные
скалы не оставляли другого выбора. Переверзев плыл на спине, иногда
под водой, с трубкой, подняв над собой рюкзак...

На пятачке суши площадью примерно сто квадратных метров, со всех
сторон окружённом скалой, Линецкий долго лежал ничком на гальке,
в то время, как Переверзев ходил взад и вперёд. Он уже начал деловито
перекладывать какие-то камни, готовясь что ли к ночлегу, устраивая
кострище...

— Щепки приплыли,— сказал, приподнимаясь, Линецкий,— и где же
наши девушки?

— Где, где...— пробурчал Переверзев.

— Вот именно! — злорадно сказал Линецкий, приподнимаясь ещё больше
и оглядывая окружавшие их странные каменные образования. В центре
композиции они были совсем уже странными, Линецкий сначала не
поверил своим глазам, подумал, что это у него от гипервентиляции...

— Слушай, ты посмотри, что там... Вон там, да... Тебе не кажется,
что это на что-то похоже?

— А-а-а...,— сказал Переверзев, оглянувшись,— есть маленько. А
может быть, ты просто всегда о ней думаешь?

— Ты имеешь наглость издеваться!

— Нет, ты прав, если с этой стороны смотреть, то на самом деле
похоже...

— Я уже думал — мираж...

— Да вроде нет, гранит или что там... Бентонитная глина.

— Ты знаешь, что недавно доказали, что Стоунхедж — это каменная
пизда... Я читал в Science... Это теперь считается общепризнанным...
А сколько было гипотез, ты помнишь, астрономическая лаборатория,
часы...

— Да, но там же люди всё-таки потрудились... А тут кто?

— Если профиль Волошина мог быть «изваян ветрами и судьбой»...
А там, где кончается набережная, где стартовая площадка этих этажерок,
ты видел два холма? Они представляют собой почти совершенную женскую
грудь... Ну и вот, там грудь, а тут... Тут конец перспективы...
Ладно, ты другое скажи... Надо было сюда идти?