Проза

Начало

Продолжение

Я была внутри трубы. И куда-то там лезла. Тропинка моя была
крутоватой, но вела вверх. Ржавая, скользкая, в каких-то склизких
веревках, липнущих к коленям. Но ничего, если держаться на
четвереньках, идти можно. Тем более, когда конечная станция –
свет в конце тоннеля. Медово-золотистый свет стлался в трубу
воском, и впереди она походила на вывернутую наизнанку
свечу. Мне нравилось продвигаться шажок за шажком к ее негорячему
пламени. Но чего-то мне не по себе стало. Может, я устала.
Или струхнула. А только окрасился тот свет мутным багровым
заревом и – бах! – три неприличные рожи – зубастые,
длинногубые, – нарисовались у выхода, и давай пялиться внутрь.
Взгляды ихние для меня как ножи – пригвоздили, поддели и тянут.
Три лика на языках пламени, причмокивая, высасывают меня из
трубы. «А-а-а! А-а-а! А-а-а!» сплошное мое как ударилось в
стены, как надулись они, закачались резиновой кишкой! Пальцы,
тщетно цепляющиеся за опилки, разогнулись, и сорвалась я
вниз... Что там дальше было, не знаю. А только открыв глаза,
обнаружила я, что сижу в постели под сбившимся одеялом, сердце
же сердито пытается настучать какую-то информацию. Поэтому
первым делом я нахмурилась – больше конечно для виду. Потому
как мои подруги не только поднялись со своих подстилок на
лежаках, но и от души накурились, а кое-кто, может, и
почаевничал.

– Доброе утро, а непрошеным снам – спокойной ночи, – сказала Майя из
своей серебристой улыбки. Улыбка была окутана загадочным
благодушием. Подпирая стену идеальным позвоночником, Майя
поглядела на меня как на котенка – умиротворенно щурясь. Меж
пальцами лежащих на коленях рук тоненько дымилась подзабытая
сигарета.

Стремительная Марина, слоняясь по комнате, то и дело натыкалась на
что-то невидимое и тотчас бросала на меня короткие
воодушевленные взгляды, после чего, отойдя к столу, машинально
отхлебывала чай из Таниной чашки. Марина затягивалась вместо
сигарет чаем – торопливо и рассеянно.

Танюша настраивала гитару, припав к ней, как к боевому оружию перед
решительным боем. Вечно голодные собаки продолжали влачить
дрему у ее ног. Зомбочке, похоже, снился кошмар. Клубок ее
тельца испускал быстрые сполохи дрожи, и это походило на
черную воронку.

На стене – нахальные – три мои картины, вывешенные кем-то в ряд:
одна главная и две так себе, примазавшиеся к центру. У меня
почему-то часто выходит за раз по три, потому как в одну
картину все мысли не помещаются.

На главной был горячий желтый свет, прямо кипяток, но мутный, со
всякими там соринками, обрывками красного пламени, пятнами и
изломанными линиями. А среди всей этой кутерьмы – лампочки.
Или свечи под стеклом. Пусть кто как хочет, так и понимает. И
посылают те лампочки-свечки совсем другой свет. Только не
каждый к нему пробивается в таком пекле.

Перехватив мой косой взгляд на стену, Майя спросила:

– Ксюша, а стекло у свечек для чего – чтобы тот мир их не задул?

– Нет, – веско сказала Марина, словно обо что-то ударившись. – Все
наоборот: стекло мешает им донести свой свет до остальных.

– Ну, это ты зря. Ясно видно, что кругом кипит убийство.

И они немного поспорили.

Потом Марина спросила:

– А ты, Ксена, что думаешь?

– А ничего, Мое дело рисовать, а не думать, – скромно ответила я с
серьезнейшим лицом, хотя больше склонялась к мнению Майи.

– А на другой картине у тебя черно-белый человек? – изрекла Марина
еще одно мнение, на что я живо возразила:

– Два человека: один черный, но с белым сердцем и белыми руками, а
другой – белый, но сердце и руки у него, что твоя копоть. Это
система жизни вокруг меня. Кто понял, тот понял. Заметьте,
обе фигуры загнаны в красный квадрат. Вы знаете, что красное
– кровь?

После этих слов девочки обменялись разнообразными взглядами: двумя
удовлетворенными – друг с другом, и одним многозначительным –
с Татьяной.

Татьяна, сидевшая у стола напротив моего возлежащего туловища,
привела гитару в рабочее положение и зачем-то мне подмигнула.

– А на третьей моей картине сушатся на веревке два ботинка, –
продолжала я несмело, – но обратите внимание: оба с одной ноги...

– А мы про тебя песню сочинили, – неожиданно сказала Марина.

И стало слышно, как далеко внизу лупит по футбольному мячу одинокий
мальчишка.

– Вы что, я не поняла, этой ночью не ложились?

– Вот именно, – мглисто улыбнулась Майя, – Марина придумала текст,
Таня – музыку.

– Майя тоже... показывала нам, как это должно петься, – хрипло
добавила Марина. – Они же с Таней и поют.

Понятное дело, ведь Марина не пьет, не курит, не поет. Хотя все,
услышав ее низкий голос, думают вначале иначе.

– Ну, будешь слушать? – без обиняков спросила Марина, дернувшись
всем корпусом, словно осадив коня на скаку, – не зря Майя
говорит, будто в прошлой жизни она была офицером.

И спели они мне вот что:

Ты слышишь ли стук в открытые стены? 
   Армия ветра ждет сигнала. 
   По углям-следам до края арены 
   Пройди, просочись пламенем алым. 
   Прорви, прожги, развей балаган. 
   Ветер северный, ветер южный, 
   Ветер бриз и простой ураган 
   Подхватят и – в сучья! 
   Подхватят и – в клочья! 
   А клочья – на факелы!... 
   Ветер носит на крыльях искры, – 
   Путникам видятся звезды. 
   
   Но сердце огня – снег. 
   Послушай: сердце огня – снег. 
   
   Если ты можешь, сделай все это. 
   Свет поделился на красный и черный. 
   Легка на подъем армия ветра, 
   Но ты просочись сквозь прозрачные формы. 
   
   Ведь сердце огня – снег. 
   Послушай: сердце огня – снег. 
   Ветер носит на крыльях искры, 
   Путникам видятся звезды. 
   
   Пусть армии ветра в облом их парад. 
   Пусть путники слепнут в пути. 
   В черном квадрате красный квадрат 
   Залег. Тот, кто понял, простит 
   
   Что сердце огня – снег. 
   Что сердце огня? – Снег... 
   Ветер носит на крыльях искры, – 
   Путникам видятся звезды. 
   
   Если ты можешь, сделай все это. 
   Если ты можешь, сделай все это. 
   Если ты можешь, сделай все это. 
   Ведь сердце огня – снег. 
   Но сердце огня – снег. 
   Что сердце огня? – Снег. 
   Ведь... Но... Что... 
   Ведь... Но... Что?... 

«А-а-а-а-а-а-д! А-а-а-а-а-а-д!» полезло из меня немо, улиткой.
Увиделась картинка: я в огромном воздушном шаре. Он – радужный.
И, оторвавшись от привязи, медленно взмывает. В нем я с моим
адом, все это ширится и вдруг, раздавшись далеко за край
души, лопается, как мыльный пузырь. А я-то в воздухе.

Потом раздался треск сучьев, словно несся сквозь чащу зверь. В спину
дохнуло холодом, скрипнул заморожено позвоночник, а плечи
поникли, будто выбитые двери.

Я не поняла, это они про меня, что ли? Вернее, я поняла, но все
равно не поняла. Потому что мне в жизни никто не дарил розы. И
не надо, пожалуйста, много обо мне воображать. Я ведь не
гордая, я знаю, что не за что. Я ведь не просто тут со всеми
смехуечки развожу, мне нельзя так запросто доверяться. Хотя на
самом деле можно. Мне, между прочим, давно уже пора в
путь-дорожку. Ну что вы такие хорошие, елки-палки?! Гоните меня в
шею, пока я тут не зажилась, пока еще ключ от меня прячете,
чтоб я наружу не вырвалась.

– Я сейчас умываться пойду, – сказала я глухо, закутавшись почему-то
в одеяло,– Хочу заглянуть сегодня на улицу Плеханова к
одной старой знакомой.

– А у нас для тебя сюрприз, – торжественно сказала Марина.

– Еще один?

Я думала, они про песню захотят поговорить, а у них, вы поглядите,
задние мысли на уме.

– Ксюша, а если серьезно, ты хотела бы обрести новую семью?

Когда спрашивает Майя, почему-то хочется просить у нее прощения.

– А как же!... – сказала я горячо. – Я даже думаю, что лучше бы у
меня родителей вообще не было. Лучше бы я детдомовская была.
Разве это справедливо, когда мать и дите не подходят друг
другу? Когда сидишь с отцом за обедом и то вилка из рук
валится, то кефир проливается на скатерть? А ему самому кусок в
горло не лезет. Тут хочешь – не хочешь, а пока не пнет он
тарелку и не сделает замечание, эта фигня не кончится. Да им
монстр нужен, а не я, чтобы он душил их! Я от них первый раз в
пятом классе убежала. С подружкой. Мы забрались к ней на дачу
и сидели там всю ночь, рассказывая страшные истории.
Хорошая была девчонка – дочка учительницы истории. Ее мать потом
от меня в другую школу перевела. Тем утром после побега
погнала я ее в булочную и тут милиция с родителями нас и накрыли.

– Речь не о родителях, а о тебе. Как о потенциальной родительнице, –
мягко перебила Майя. А Марина внушительно добавила:

– Чтобы ты была сама по себе, без этих, знаешь ли, компасов твоей жизни.

Мне становилось все холодней. Вы еще не знаете, что я мерзлячка?
Когда находит колотун, берегись, папины вещи, берегись, мамины.
Напяливаю на себя что ни попадя, только язык наружу. Вот и
теперь одеяло никак не могло стать ближе к телу.

– Хотя я с таким путем не согласна в принципе, – тихо проговорила
Майя, повернув к Марине точеный профиль. – Любой брак –
компромисс. Но если мадам желает...

Я нахмурилась изо всех сил. Ноги словно в снегу утонули. Но тут
Татьяна сказала такое, что я чуть не перегрелась:

– Ксена, там Мишка Нагвалев пришел, он на тебе жениться хочет.
Оставили его в кухне, пока ты неодетая лежишь. Может, ты выйдешь
к нему?

– Так. Стоп. Всем стоять!

Никто не знает, сколько пролежал без стирки пододеяльник, руки то и
дело залетают в дыры, не сразу вывернешься. Никак не
налезают колготки, а другие вещи, наоборот, прут на телеса все
сразу, кучей. Почему никто не предлагает мне сигарету?

Марина приговаривала, пока я разбиралась с ботинками:

– Ты же говорила: хочу мальчика – красивого, высокого, прекрасного.
А вот и отец объявился.

– Стоп, я сказала! Всем к стенке! Тань, выйдем на минуту.

И мы с Таней вышли в прихожую. И я увидела в конце коридора
Нагвалева, который маячил на пороге кухни как помятый колпак. Ему я
тоже скомандовала жестом: «Стоп пока!», а сама втянула Таню
в совмещенный санузел, где мы с ней заперлись.

– Ну, Таня, – говорю, – ты и задала мне задачу. Майя с Мариной
ладно, но ты-то меня понимаешь? Почему ты всем мозги не вправишь?

Танька, не моргнув, отвечает:

– Ты же сама ему предложение сделала.

– Хм... А он, получается, принял. Молодцы. Да ты же знаешь, что...

– ...деваться тебе некуда. Знаю. Потому и советую – не теряй этого
парня, если он тебе не очень противен. Ведь не противен же?

– Да не в этом дело, а...

– Любовь – она проходит. А иногда – приходит. Ну и сделай шаг
куда-нибудь. Просто – сделай шаг. А Миша – свой парень, ты же
знаешь. Станете ходить с ним в походы, песни петь у костра.
Будете заваливать в гости к художникам. У него много творческих
товарищей – помогут тебе с рисованием. Летом съездите в
Питер к системным людям, у Мишки классные друзья среди хиппи. А
там, глядишь, и малыш появится. Твои как станут
бабушкой-дедушкой, расслабятся и выбор твой признают. У него на Плато
Нуцубидзе отдельная трехкомнатная квартира – будете принимать
родственников за круглым столом. Чего-чего, а хороший чай в
заначке у Михаила всегда найдется – перед гостями в грязь не
ударите. Ну и про меня, может, не забудете.

Я слушала и невольно кивала, только дергано, словно меня током било.
Я вообще быстро гипнотизируюсь. Или не знаю что... Может, я
пластилиновая. Или ватная. Или вообще никакая. А только
глаза мои меня предали – налились жгучей влагою, которую я от
родителей прячу. Я не только про тебя не забуду, – говорю, –
я и песню твою век помнить буду. Ты не думай, у меня такое
большое спасибо, что и не выговорить так сразу. Танюша,
милая, запишите с девчонками мне ту песню на магнитофон. И дай я
тебя поцелую.

Я прикоснулась к ее щеке, как к лепестку подсолнуха, ведь с
некоторыми людьми несдержанность выглядит как зверство. Поэтому я
сказала как можно спокойней:

– А теперь, Татьяна, принеси мне мою картину «Два человека». Знаешь,
да? Хочу объяснить Михаилу систему моей жизни.

Но глаза, они ж предатели, они за бачок над унитазом зацепились, ну
и Танькин взгляд проник в кривенькое русло моего взгляда.
Поставила она запруду: извлекла из бачка мою материальную
ценность домашнего разлива.

– И давно у тебя тайничок?

Вроде бы нейтрально спросила. Но я учуяла в голосе теплоту и
доверительно выпалила:

– Помнишь, в первый день я взялась сводить сучку Альму на крышу?...
Ну, что ты не хотела, а потом разрешила... Там мальчик в
морского капитана играл, антенны у него были вместо парусов. Я
говорю: «Мальчик, умираю, откуда хочешь, но достань мне
чачи. И чтоб одна нога там, другая здесь. А то меня друзья
заметут. Успел... Дай глоток.

– Понятно. Витька тоже в бачке поначалу прятал. Я так хорошо про это
знаю, что забыла проверить. Ну да это ничего. Ты лучше
скажи: ты к Мишке выходить собираешься?

– Для того и подкрепляюсь... Ну, будь здорова!... А теперь выкинь
эту гадость. И девчонкам ни слова – жалко их. Принеси мне,
пожалуйста, картину. И – еще одно тебе спасибо, пока не знаю за
что. Господи, помоги!

Мишкины глаза тоже бывают как небушко – когда закутаны в поволоку. А
так как фигурка у него не Бог весть чего, размытая в лучах
утра, то внедрились они в меня как продолжения тех лучей. За
спиной у Мишки – распахнутое окно, где птички щебечут. И
плывут вдали полиэтиленовые пакеты на подветренной сини неба.
Хорошо здесь, не дымно. Кто-то деликатно просовывает мне в
отведенные за спину руки свернутую картину.

– Ксена, то только сразу не говорит «нет», а подумай, пожалуйста, –
говорит Мишка словно с размаху, с разбегу. Словно упал он и
несет свое «А-а-а-!» из воронки, из невесть какой
круговерти, – Я один на этой земле. Если я и преследую выгоду, то
только ту, что не хочу быть один. Послушай, пожалуйста: была у
меня жена, которая выпила из меня всю душу тем, что считала
меня плохим даже когда я был хорошим. И если я и нечестен с
тобой, то только в том, что не настоящий я Миша, а изломанный
и предлагаю тебе остатки. Может, ты и склеишь меня, ведь ты
терпеливая и добрая. Еще у меня есть сын, которого я больше
не увижу, потому что она увезла его. А ведь я вставал по
ночам к его постельке. Я все помню. Я не хочу больше ни с кем
расставаться. Ксена, дорогой мой человек, пусть между нами и
нет такой большой любви, которая была у нас с Верой, – а с
ней мы просто высохли друг по дружке, и не надо так больше
мучать никого, – а все-таки хочется иметь в доме родную
кровинушку. Выходи за меня замуж, Ксена, пожалуйста!

Развернув картину и пристроив ее за спиной парусом, я сказала:

– Вот моя рука – видишь два шрама на ребре ладони – две полосы от
лезвия бритвы – две зарубки на сердце? Так оставляет свои
грустные следы любовь. Два Михаила было в проклятой моей жизни.
Два «М» стало быть. И ты, Мишенька, третий. С М N 2 мы
прожили месяц, с М N 1 вовсе не жили, только за руки держались.
Благородные парни темнеют в моих руках. Как и всякий, кто,
сделав ко мне шаг, делает и второй. Это почему-то вошло в
систему. После первого шага люди становятся высокими, после
второго – низкими. А потом они уходят. И как-то я поняла, что
все они просто играют со мной. Ты захотел поиграть, да,
Миша?...

– Замолчи, пожалуйста! Я жизнь положу, чтобы вырвать тебя от всех
этих людишек. Да разве они умеют любить? Мы еще с тобой так
возлюбим, так взлелеем друг дружку, что самим жутко станет. Не
мучай меня, пожалуйста, словами. Давай порешим так: я
зажмурюсь, а ты поцелуешь меня, если согласна. Только, чур,
ничего не говори!...

Кружится за окном пакет. На ровном месте. В самом синем небушке.
Зависая над ручищами антенн. Будто выбирает, куда упасть.

Не знаю как получилось, но мы поцеловались.

Дальнейшее помнится с паузами. Пауза – это когда пропустишь
стаканчик и – хлоп на пол, раскинув руки, словно пуля тебя сразила,
и ты хочешь перед смертью обнять Землю. Это когда пауз
больше, чем листков в календаре, и каждая, оторвавшись, летит
восвояси. Это когда, налетавшись, они валятся на тебя по одной
как изжарившиеся в воздухе птицы.

Первой такой птицей был крик:

– Ах ты, хрен нечесаный! Разлегся на подносе, х... поросячий! А ну
вали в постель, плесень моего сердца! Нет, ты скажи: у нас
семья или бардак?! Дом, спрашиваю, здесь или вертеп?!

Кричала я. Потрясая шумовкой над бордовыми ушами Мишки, который,
прикрывая грудью салат оливье за кухонным столом, с кем-то там
перешептывался в глубоком сне.

Майя, стоя рядом, вразумляла:

– Ну, Ксена, он пока не слышит. Хватит натирать ему уши, ладно?
Пойми: человек пьяный.

– П-ь-я-н-ы-й! Нажрался, скотина! Нам пьяницы не нужны! Является
ночью с налитыми фарами: «Просыпайся, сучка, трахаться будем!
Жена ты мне или нет?» А у самого полшестого...

– Неужели Миша так разговаривает?

– Не так еще. Припирает во второй раз. «Ксена! – кричит с порога. –
Ты со всем городом перетрахалась, а я тебя спас».

Эта птица, чертыхнувшись, переворачивается в воздухе и – камнем в
воду. На ее месте – другая. Но в ту же степь.

Вижу сидящего на краю постели Мишку – голого, дрожащего, со
всклоченной шевелюрой и смертной тоской в васильковом взоре. Он
просит отчаянно и жалобно:

– Признайся, Ксюша, ничего не будет. Ты поимела на Космодроме Виктора?

– Дурак, мы с ним давние товарищи.

– А почему вы тогда на остановке планы на будущее строили? Я ведь слышал.

– Да чтоб ты оглох!

– Было, говорю, или нет?

– Нет.

– А если подумать?

– А ты как хочешь: чтобы не было или чтобы было? Сходил бы лучше к
соседям за чачинской. Боюсь, до утра не продержимся.

Линии на обоях скрещиваются, кружки вытягиваются в капли и стекают
под магнитофон, где превращаются в голых индейцев. Среди них
– отец: в плавках и с гантелей у плеча, которую ритмично
выжимает толчковой правой. Вдруг отец заходит из темноты в
спальню и это уже не шутка.

– А-а, Иисус Христос пришел.

– Да, я пришел за тобой.

Приподнявшись на локтях, я изо всех сил всматриваюсь, стараясь
предупредить направление удара, но это вовсе не отцовское лицо.
Это какая-то тетка беззастенчиво разглядывает меня всю.

– Простите, что я в ночнушке. Вы, наверное, Мишина сестра?

Его глаза, ей-Богу. Только черные и опрокинутые в свою натуру,
откуда посматривают на белый свет благочинно и не без смекалки.

– Нет у него сестер. Я мама его.

– Ма-ма...

Будто неведомая сила срывает меня с пола и ставит на колени рядом с
выключенным Мишиным телом.

– Простите, мама, мы только вчера поженились. Благословите, и –
Христос нас не оставит. Простите, мама, грешница я великая!

– Значит, не пошутил. Телефонный звонок мне учинил среди ночи: «Я
женился и теперь умираю. Привези скорее заначку». Так вы,
значит, матерей уважаете. Что же я теперь начальству его скажу?
Выгонят ведь, паршивца.

– А вы, мама, бутылку мне отдайте. Я его из ложечки выпою. А потом –
ни-ни! Хотите, обижайтесь на меня, хотите – нет, а пить он
не будет.

И, главное, никак не вспомнить ответа. Мишка потом говорил: «Мама
нас в первый свой приход благословила». Но я ничего
определенного сказать не могу. Чего не видела, того не знаю.

Вот следующий кадр в памяти установился как вкопанный.

То же раскидистое Мишкино тело на полу и мама наша за столиком, но
уже в кухне, а с другой стороны столика, подперев щеку
ладонью, шибко задумчивая Майя. Я почему-то гляжу на них откуда-то
снизу, и тусклая паутина в моем мозгу выуживает фразы из их
беседы:

– ... Так он хороший был мальчик: вежливый, тихий, что ни день –
свежая сорочка. Это Верка его в охламона превратила. А у меня
руки коротки были за ним присматривать, потому что у них я не
бывала. Они ко мне сначала ходили, а потом как Верка стала
кренделя выделывать, так и перестали. Когда они с Мишкой шли
к кому в гости, даже если собиралась их компания, он
пробегал вперед и, тушуясь, просил: «Пожалуйста, не говорите при
Вере об этом, и об этом, и еще о том. А то она расплачется и
убежит». И мне наставления давал. Я говорила, пусть напишет
на бумажке, о чем с ней можно разговаривать. Иногда сидим
после разных его «нельзя» с Веркой тет-а-тет. Я слово не то
вымолвить боюсь. Так она говорит: «Вы нарочно молчите.
Одевайся, сынок. Уходим». Долго мальчишку мне не доверяла, всегда
при ней он был, чтобы никто не настроил его против не то
чтобы словом, а энергетически. После развода у нее совсем крышу
сорвало: влезет, бывало, этакая баба на дерево в центре
города и свистит в милицейский свисток – где только откопала
себе игрушку... Страшно прямо вспоминать. Нельзя Михаилу больше
прокалываться.

– А вдруг это он Веру против всех настроил?

– Кто, Мишка?

– Ненамеренно. Я гипотетически предполагаю. Просто для того, чтобы
не очерчивать истину. То, что вы увидели, тоже может быть
по-своему правдой.

– Н-да... А Ксена, скажу тебе честно, мне понравилась. Только
беспокоюсь я чего-то. Как ты думаешь, а она-то почему не
просыхает?

– Вы у Миши спросите.

– Как?...

– Да что-то во всей этой истории мне не нравится, и я, как всегда,
не могу сказать – что.

Чайник кричит на плите. Он может сказать. Пар из его носика тычется
в решетку на вентиляционном отверстии. Одна нога пара
отболталась, просунулась меж белых занавесок и – лбом на стекло.
Лежит тихой медузой, а с той стороны барабанит дождь.

Пусто за кухонным столом. Одна занавеска откинута и на медузе видны
струи того, что шумит. Выстрелили в том шуме из пушки. Нет,
шина у грузовика лопнула. Опять не попала: это дверь в доме
притворили, и кто-то громадный встал у моего подбородка,
лежащего на обхваченных коленях. Это Марина. Поняла, что нельзя
быть такой большой, села тоже на пол, плечом к плечу,
привалилась спиной к стенке. Я легла к ней на колени и стала вся
медузой. Чайник пышет в лицо, прошу же: выключите и дайте
платок. Нет, полотенце. Или вот что – руку. Мы все трое сидим
у стены: я, Марина, Майя. Кухонный стол болтается где-то
сбоку воздушным шариком из медузы. Марина и Майя
переговариваются. Их фразы резвятся как щеночки: то один заскочит на
другого, то другой вскарабкается на первого. Край вафельного
полотенца, что свисает с моей головы, может стать для них
перегородкой.

Милая Майя журчит прохладой:

– Может не стоит так серьезно к этому относиться: Высокий эгрегор
перекроет источник, если ты будешь черпать не по назначению.
Потому что тебя окружают профанаторы, я тебя уверяю.

– Миша – может быть. Но не Ксена.

– Зеленый змий инвольтирует обоих. А нас из-за этого могут не
дождаться герои нашего фильма. Ты когда в последний раз занималась
сценарием?

– Зябко здесь что-то.

Марина берет меня за талию и – топ-топ-топ – ведет в спальню по
очень длинному коридору. Моя рука давно успокоилась в ее большой
влажной ладони, похожей на ванную комнату, где мыло только
что распаковали и хрустят вафельные полотенца. Но сердце –
оно совсем не такое, оно вгрызается в ребра. И когда Марина
разувает и укладывает меня, тело мое, поддерживаемое ладонью
под спину, тает и разливается по постели, сердце же жалобно
всплывает лягушкой к поверхности кожи. Зачем ты меня родила,
мама? Где ты? Здесь?... Да, сама мама прилегла у изголовья,
обхватив ладонями мою голову. Запах молока и хлеба струится
по пальцам в льняные волосы.

– Я помню, ты говорила: ты сильная, борись, Ксена, тужься. Я хочу
тебе сказать, что обманула тебя. Я напилась. Скотина я, да?

– Это теперь не имеет значения. Ты – сильная!

– Я не хотела, а просто... Ты же знаешь. Мама, а папа почему не подходит?

– Он в лоджии. Смотрит телевизор.

– А, потому, значит, не подходит пока. А Джесика, Джесика где?

– Да вышла тоже... По нужде.

– Как, мама, она же одна у нас не ходит?!

– А, ну тогда папа тоже вышел. Вот где папа нашелся.

– Ага. А пока его нет, можно я покурю?

– Можно, конечно.

– Почему ты так быстро соглашаешься? Подай, пожалуйста, сигарету – у
меня в брюках, в потайном карманчике. Ты еще не находила
его? Правда, я мастерица?

– Хороший ты человек.

– А раньше ты говорила, что плохой.

– Да хороший, хороший. Только уйти тебе надо от нас.

– Это ты теперь говоришь?! Знаешь что, мама? Я кушать хочу. Что
делать, а? Ты, наверное, умаялась со мной и ничего не
приготовила.

– Нет, я успела. У нас эклеры есть. Хочешь?

– Пирожные?... Ты знаешь, я сегодня не сладкоежка, но давай
попробуем. Вкусно-то как... Спасибо, мама. Мама, а где папа, почему
он не подходит все-таки?

Р-раз: маму словно стерли мокрой тряпкой. Далеко вверху на глыбе
двух кроватей лежит вдоль изголовья прикорнувшая Марина. Мы с
Майей – на полу, в турецких позах, разглядываем блокнот с
Майиными фотками.

– Это следы по этой стороне речки, правильно? И наши всякие следы, и
чужие. А вон парень и девушка перебрались на ту сторону, и
у них теперь – только свои. А мы, ты как думаешь,
переберемся?

– Когда-нибудь все там будем. Вот только жалко, что ты Таню обидела.

– Таню?...

...Крутись, крутись, болванка, вспоминай.

Ах, кому не спится в ночь глухую?... Мадамочка съехала с рамы и
расселась у постели. Подносит полными минами свое кислое
презрение. Люстра опустилась к ногам, хочется отпихнуть. Изо всей
мочи толкаю локтем в адамово ребро:

– Мишка, выключи свет, тебе говорю! Не нравится мне эта типша с картины.

– Это, Ксюша, «Неизвестная» Крамского.

– А по мне хоть «Грачи прилетели». Долго она будет за нами подглядывать?

– А против Майи ты ничего не имеешь?

– Ну, Майя свой человек.

Она у нас на настенной фотке как ночник... Любуемся всем
коллективом. Вот и сейчас, сделав привал у моего бока, Мишка привычно
заводит:

– Майя – наша совесть. Я не могу ее погасить. Тем более что она
чем-то похожа на мою бывшую. Я даже иногда думаю, что она
воссоздает меня из праха своими добрыми смыслами, как я теперь
Веру. Знаешь, какая была Вера? Однажды нас остановил мент из-за
моих длинных волос и, пока он держал нос в документах, Вера
подошла вплотную и выхватила у него из кобуры пистолет.
Меня оторопь взяла, так это было дерзко и неожиданно. А сержант
рассмеялся. И мы расстались по-доброму. Поверишь ли, я
иногда хотел иметь две жены, чтобы одна защищала меня, как Вера,
а другую – чтобы я защищал.

– Миша, я спать хочу.

– А вдруг Вера в гости ко мне приехать захочет. С сыном. Мы же ее
оставим у себя?

– Да куда мы денемся.

– А если насовсем оставим?

– Как это?

– Ну... живут же некоторые в цивилизованных семьях.

Так. Стоп. Всем стоять. Рули, болванка, обратно.

Ага. Вот. Шумят. Сдвигают бокалы. Речи толкают. Мы шумим. Мы
толкаем. Тут и Майя с Мариной, и Танька со своими Виктором и
Олегом, и мы с Михаилом. Фирменный мой салат оливье, Маринины
эклеры, Майины хачапури. Про хачапури Мишка говорит, что в них
есть Джа и зачем-то мне подмигивает. А я же глупая, я
улыбаюсь. Я салатик в тарелки подкладываю и прошу:

– Кушайте же, гости дорогие! Я завтра еще приготовлю. Вы же завтра
придете? Нет, лучше так: вы отсюда сегодня никуда не уйдете.

Мишка бубнит, елозя рукой по талии:

– Пусть идут. Я, Ксюша, суеверный. Хочу, чтобы никого в первую ночь.
Особенно Таньки. Нога у нее несчастливая.

– Да я же, я ж салатик мой...

Соседский ребенок болтается среди всех со скучающим видом.

– Мальчик! Иди сюда, мой хороший, тетя Ксена тебе пирожных наложит.
Она слов на ветер не бросает. Пойдет она с тобой на базар и
накупит разных мишек, собачек, машинок. Или ты автомат
хочешь? Миша, где вообще тут игрушки?

Что там обронили уста поганые про мою Таню?

– Подожди, мальчик. Танюша, ты где? Встань, пожалуйста. Рядом
встань, чтобы я тебя поцеловать могла. Я хочу сказать великое
спасибо за то, что ты соединила меня со всеми этими лучшими в
мире людьми. Я таких людей еще не встречала, ей-Богу. И,
главное, все такие особенные. А Танька у нас вообще как Алла
Пугачева!...

– ...И как Иосиф Кобзон, – вворачивает Мишка, тоже поднявшись с
бокалом. – Есть люди с большим и толковым Джа, а есть такой
маленький человечек по имени Ксена, которому еще многому
предстоит научиться. Думаю, не зря я собрал коллекцию русских
рокеров.

– Да ну тебя в баню.

Взяв мальчика за руку, я вхожу в коридор, и мы находим мяч в
коробках со старой обувью. Он торопится втянуть меня в свой футбол,
но я не хочу выпускать его ладошку так сразу. И шепчу,
присев рядом на корточки:

– Постой, милый. Видишь, тетя Ксена замуж выходит. Ей надобно
подкрепление. У тебя ведь хорошая энергетика? Дай мне за тебя
подержаться.

Потом мы включаемся в игру, но появляется Таня с телефоном на
длинном шнуре и так, блин, обламывает:

– Ксена, откладывать больше некуда. Ты обещала. Бери трубку и
сообщай родителям. Можешь уйти в спальню, чтобы никто не мешал. А
я пока попою им.

– Нет, останься.

Ну, нет мне покоя, Господи! Приходят и заставляют делать лишнее.
Пусть будут свидетелями – я этого не хотела... Хотя, если
честно, хочется в такой день услышать мамин голос.

– Але!... Мама, ты?

– Ксена?... Ксена!... – обрадовалась, чую всем своим собачьим
сердцем. Даже трубку отвела и крикнула что есть мочи в комнату: –
Боря, – Ксена!

– Мама, я скотина!

– Где ты сейчас? Назови адрес, отец тебя заберет.

– Погоди, мама, это, знаешь ли, немного поздновато. Понимаешь, мама,
я замуж выхожу – прямо сейчас, чтоб я с места не сошла.
Слышишь всякие звуки – это жених со своими старыми подругами и
друзьями отмечают, если можно так сказать.

– ...

– Что ты молчишь, мама? Ты что, плачешь, что ли? Ты что, совсем
офонарела у меня? А-ну, прекрати сейчас же! Ты не поверишь, мам,
он настоящий мужик. Здесь и Танька, и Виктор, и новые мои
подруги.

– Он что – пьяница? Ксена, тебе там все эти дни подливают, да?

– Да ты что, ребенок что ли? Никто мне здесь насильно в рот не
вливает, а все по уважительной причине и обоюдному согласию.

– Ладно, об этом мы потом поговорим. Передай этим добрым людям наше
«спасибо» за гостеприимство, и папа за тобой заедет.

– Я что – чемодан? Выхожу замуж и – точка! А разговаривать будем
после ЗАГСа.

– Да кто ж тебя, такую!... Ах!... Дурочка ты, дурочка. Ты знаешь,
что отца на днях машина ударила?

– Папу? Что с ним?

– Он объездил все морги, все больницы, побывал у всех твоих ближних
и дальних знакомых и в последние дни уже просто ходил до
ночи по улицам, потому что... Невозможно просто так ждать...

– Ну, мам! Какая ты у меня все-таки многослезная.

– И его ударила машина. Несильно, осталось только синее пятно на
ступне, будто кто на ногу наступил. Водитель его обругал, что
не видит, куда идет. А он и не видел...

– А где он сейчас?

– А еще через день его в милицию забирали. Увидели такого
потерянного и спросили документы. А он же паспорт с собой не носит.
Пока выясняли, сидел в участке с двумя наркоманами. Они
обязали его принести две пачки чая, если отделается.

– Принес?

– Четыре пачки.

– Ну молодец у меня папа, нормально!

– Ксена, папа у телефона!...

Какие-то бур-бур-бур в трубке. Потом трескучая тишина. И вдруг
теплым душем сдержанный голос, в котором отчаянно прячется
радость почти мальчишечья:

– Привет, Ксюша! Что это ты так загулялась? Проблемы какие-нибудь?

Ясно же по голосу – бить не будет! Это же папка мой, с которым мы
иногда даже дружим и секретничаем от мамы, с которым мы вместе
тайком от всех подавали мои документы в авиационный
институт на начальницу всех стюардесс, прошли два экзамена, но мама
узнала – маму вы...ла. Я же всем девчонкам в школе фотки
его показывала и говорила, что у меня будет такой муж.

– Танька, то папа мой, он меня простил, простил!... Да, папа!
Здравствуй! Ты понимаешь, я выпила тогда и не смогла вернуться
домой. Я долго продавщицу просила: отведите домой, пожалуйста!
Ты спроси у нее, если мне не веришь.

– Уже спросил. Так. А дальше что было?

– А дальше... Ты же сам знаешь... Водка проклятая – крест мой и
исчадие – водила меня за нос.

– И привела к жениху с красным носом, да, моя хорошая?

Голос у папы как калейдоскоп. Чуть что и – другой. И теперь в нем
словно язык высунулся. Подменили моего папу на
презрительно-ироничного:

– Ну что молчишь? Аргументов не припасла?

– Да просто... не прав ты как-то.

– А ты права по отношению к больной матери, которая не спит столько
ночей? В общем, так. Будем считать, что это – твоя последняя
подлость. Я приеду за тобой и начинай в конце концов
человеческую жизнь. Хватит уже! Где вы там заседаете?

– Папа, я теперь в другом доме живу – у себя. Мы с Мишей придем к
вам с мамой, но не сейчас.

– Да я твоему Мише уши оборву! Почему они там все смеются над тобой?

– Они не надо мной, они жизни радуются.

– Скучненько как-то радуются. Даже отсюда понятно. Ты знаешь, как
называют такую победу? – Пирровой. Это Пиррова победа. Через
два «р». Посмотри по словарю вместе с Мишей.

– Поняла. Ведь я косноязычная. Как ты всегда говорил.

– У тебя ум куриный, в первую очередь. В общем, так. Никуда я ездить
не буду, хватит уже мне потерянного времени. А ты приедешь
сама. Приползешь на брюхе. И я, вопреки своим правилам, тебе
открою. Чтобы посмотреть в глаза. Кстати, я искал тебя ради
матери. А то, что ты под забором сдохнешь, – я знаю.

– Боря, отдай сейчас же трубку!... Ксена, это грех большой в пост.
Отец Федор тебя все равно не благословит!

– Помню: я вырасту проституткой.

– Опять я виноват? Долго ты будешь выставлять нас перед людьми
козлами отпущения? Четыре месяца в твою сторону не смотрел:
делала, что хотела. Да как твоя пьяная компания не видит, что
имеет дело с обыкновенным алкоголиком, который будет жить
приживалкой, пока не наберет свои граммы?! Не прав я, а? Молчишь,
не успеваешь выкрутиться?... Не слышу? Я тебе задал вопрос,
почему не отвечаешь?

– Пап...

– Молчи!... Ты пьешь, а нормальные наивные девочки водят тебя по
квартирам друзей. Вернее, ты их водишь. Скажи что не так?

Не могу больше разговаривать. Помоги мне, Танюша, скажи ему «До свиданья!»

И Таня, вынув из моих ледяных ладоней трубку, что-то такое произносит:

– Здравствуйте, Борис Игоревич! Да, Таня! Нет, я не бездомная... А
вам не кажется, что запреты на глупости малоэффективны? Я
продиктую вам адрес, хоть вы и не придете. Пусть все будет
честно.

Ну, нельзя же так! Нельзя же, нельзя! Это же мой папа, а то – лучшая
подруга Таня. Почему между ними паузы? Такие громкие,
страшные паузы. Как ботинки великана. Топ – одна нога. Топ –
другая. Пристроились за спиной и двигаются, словно и нет меня.
Словно сквозь меня, добры молодцы, вот-вот и наступят. Я
лучше к индейцам уйду. Лягу под кровать, укроюсь с головой
одеялом. Пусть только зайдут. А если правда зайдут? Я же не
чокнутая, что я делаю под кроватью? Лучше я на кровать лягу. Вот
так вот. А ты, дверь, не хлопай! Пусть они думают, что я в
туалете. Эй, люди, почему вы свет выключили? Почему так
темно, я спрашиваю?! Мама, где я?... Эй!... Что ты хочешь?...
Большая черная птица отделилась от места, где была раньше
люстра, и кружит, снижаясь, над постелью. Ты хочешь забрать меня?
Вцепиться мне в волосы? Облепила всю крыльями. Воздуху!...
Помогите же, люди!...

– Эй? Кто вы?

Заходят. Двое какие-то. Голубоглазые и золотоволосые. Один –
всклокоченный, с остановившимся взглядом, на груди крест из рук.
Встал столбом. Другая – как искра. Сразу метнулась, выпростав
вперед руки .

– Ксена, тебе плохо?

– Кто вы? Нет, нет, уйди!... Уйди! Ты кто?

– Да что с тобой? Я Таня.

Они нас убить хотят – меня и тебя, маленький. Раньше ты был
треугольником с ручкой, тебя нагревали и водили по белью, нагревали
и водили. Бежим с тобой к индейцам! Видишь, сколько их в
углу – выскакивают из поющего ящика и рассаживаются у костра.
Тесно им. Негде им. Муравьиная куча уже. Расползается.
Замутнили костер, затушили. Не холодно тебе, маленький?

– Ксена, не бойся меня, пожалуйста! Посмотри на меня: я – Миша.

– Не подходи! Он спит. Маленький мой спит! Не подходи! Вы его убить
хотите! Убить! Уходите, суки!

Отпрянули. Ушел всклокоченный и вошла похожая на Гоголя. Присела на
корточки, подперев щеку узкой рукой. Далеко, как цветок. В
другой руке – на полу – стакан. Протянула на вытянутой
ладони. Мы с маленьким сжались. Перестала. Книжку из кармана
достала – показывает картинки. Нет, фотографии. Моей подруги Майи
фотографии, которые та про нашу жизнь снимает.

– Откуда у тебя Майины фотки, а?

– Погляди, Ксюша, это – речка в горах, а это – чьи-то следы на
берегу. Много разных следов.

– Да. А вон те двое на той стороне все ж таки. Перебрались. Парень и
девушка. Молодцы.

– Видишь, Ксюша, они перебрались, но ходят теперь по своим следам. А
как быть с местами, где никто не бывал?

– А есть такие места?

– Есть. Это моя вера.

– Майя тоже так говорила.

– А ты сама кто?

– Я?... Не знаю, девчонки. Вы знаете... Я это самое... пью. У меня с
собой было. За поясом. Но я потеряла в дороге. Вы не
поможете найти? А как я к вам попала, девчонки?

– Разве тебя не Ксена зовут?

– Не-е. Ксена живет в Варкетили, а я тут с вами. Дайте мне пока закурить.

Утюг почему-то валяется на полу посреди смятой простыни. Непорядок
какой-то. Не ладно здесь, не у себя. Прилягу на простынь,
девчонки подадут одеяло. Меняются они чего-то. Вместо той, что
на Гоголя, сидит теперь нервная с волнистыми каштановыми
прядями. Поставила в ноги теплый чайник. Переговариваются с
золотоволосой.

– Девчонки, спасибо за грелку. Мне все равно холодно. Но – спасибо.
Знаете, у меня была одна подруга, Марина, – она всегда
согревала меня. Даже когда я ее не видела. Если бы она была
здесь, она бы меня согрела.

Каштановая напряглась чего-то. Спрашивает низким голосом:

– А сейчас она где?

– Уехала в другой город. Бросила меня.

Темно. А? Кто это? Ты, папа? Чемодан мой – зачем это? Два
столба-великана и тот, что крупней, размахивает моими трусами.

– Говорю тебе, Веруня: взять и отвезти ее прямо сейчас в детдом.
Хватит уже! Испорченный хвост надо откусывать под корень.

Сунули в руки чемодан, выставили и захлопнули. Шумят. А жизнь себе
течет. Вытекла вся. Открыли.

– Ладно, заходи. В последний раз прощаю.

Вытекла вся – простили.

Кричит золотоволосая:

– Марина! Майя! Все сюда! Я тоже, блин, как белены объелась! Да
Ксена самая прочная в мире девчонка! Я бы овощем давно сделалась
с такими предками. А она – деревце! С почками. С клейкими
листиками. С птичками на ветках. Мишка, засранец, если ты ее
обидишь, – убью! А ну, пустите меня к нему!...

Выбежали. Топочут. Кидают снежки слов. Закидали кого-то:

– Вы посмотрите: налился и отвалился!

Ветер чего-то. Настукивает в балконную жесть как фортепьянная гамма,
залаяли с визгом собаки от велика до мала. Накроюсь-ка
простыней. Сяду в лотосову позу. А что, деревце я! В другом
деревце, что побольше. Это деревце, что побольше – Таня. Я с ней
живу и чувствую на плечах ее руки. Кругом ее тонкое
дыхание. А обе мы – в Марине! А трое – в Майе. Шум реки. Наше общее
деревце гнет и крутит злым ветром: визжат в его звуке
собаки, летят вверх тормашками чьи-то ботинки, нежно парят пакеты
и что-то еще – чего я не знаю. Лечу я сквозь Таню, сквозь
Марину, сквозь Майю, кричу в шум реки, за корой, в чью-то
спину-нору: «Миша! Миша!» Вдруг – дверь в ней. Распахнулась.
Там стужа – черной пастью. Вместо языка – чемодан. Отвалился
он от порыва, скатился к лотосовым стопам. И нет опять двери.

Шумят непонятные люди. Решают, где спать в странном доме.
Золотоволосая капитанит:

– Витька с Олегом расстелятся в зале. Майе и Марине лучше быть с
Ксеной. А я на кухне подежурю, чтобы жених не пропал.

– Нет-нет, так дело не пойдет.

Вздрогнули они, когда я пристегнула свой голос к их совету в прихожей.

– Ты что, Танька, бездомная? – говорю. – Неужто тебе ночевать негде?
Вон у тебя и Олег есть с квартирой, и Мишка с вашей с ним
свекровью.

...Тяжко чего-то. Плохо мне в нашем теремочке. Нет в нем Тани, а
значит, безрукая я теперь с Мариной и Майей.

...Ну кто там звонит в дверь спозаранку? Знаю кто – отец. Полундра!
Прячь сигареты, трусы, стаканы, платки и слезы, понты и
улыбки! Сдирай кожу, надевай рожу! Выметай индейцев, выкидывай в
окно гостей. Накрывай белу скатерть, затапливай печь из
костей... Постой-постой, да это же Машка в глазке!

-Машка ты моя, заходи, будешь первая нога! А предки где, в подъезде?

Достает бутылку с порога, улыбается строго:

– Ксена, мама просила передать тебе свяченной воды. Сразу много
нельзя. Сделаешь глоток, смочишь голову – отдохнешь. Потом
опять. Ой, да чего я тебя учу! Как ты тут?

И тут из кухни – топ-топ – свекруха.

– Это что – водка? – Издали спрашивает. Взгляд волкодава.

Маша моя раскраснелась:

– Водка?! Неужели я похожа на пьяницу?

– Ты, девушка, вот что скажи: у этой вот, что стоит наконец,
родители любят выпить?

...Слышу голос Марины:

– Смотри, подействовало: Ксена успокоилась, а Мишка, как только
окропили, вылетел пулей из спальни и сидит, взъерошенный, на
кухне. Размышляет.

Окончание следует.