Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(главы из романа)

Начало

Окончание

Глава 6. «Сладко ль тебе, морда?»

Чтобы замочить советника президента России по кадрам Ивана
Николаевича Щебнева в его служебном кабинете, потенциальной террорист
должен сильно постараться. Здешняя система личной
безопасности всегда отличалась высокой степенью консерватизма и
работала по принципу диода: вынести за пределы территории я мог,
при желании, хоть Царь-пушку, хоть шапку Мономаха, хоть
черта лысого. А вот ВНЕСТИ что-то, похожее на орудие убийства, –
нет. Даже моего влияния не хватит. Любое смертоносное
приспособление либо приспособление, готовое сделаться таковым,
будет сразу обнаружено, задержано и нейтрализовано на границе
охраняемого периметра. С этой целью обустраивались КПП,
ставились рамки металлодетекторов, включались газоанализаторы,
задействовалась телеметрия. Ради этой же цели платили хорошую
зарплату десяткам охранников, от дежурных прапорщиков с
доберманами до надежных Гришина и Борина. Все было учтено,
включено, жужжало, мигало лампочками, блестело никелем, бдило,
рычало и гавкало.

В общем, никаких серьезных причин для беспокойства у меня не было.
Ни малейших. И то, что мне уже целых двадцать пять минут не
давал покоя большой бумажный пакет в полуметре от кресла, где
сидела моя теперешняя гостья, следовало списать на легкий
невроз. Такие неврозы охватывают всякого государственного
чиновника при контактах с антигосударственными существами.

В принципе, размышлял я, опасения мои не беспочвенны. Толстой
бабушке русской демократии Валерии Старосельской не западло
принести в мой кабинет все, что угодно. Вплоть до гремучей змеи.
Ее и металлодетектор не заметит, да и пес, натасканный на
взрывчатку, может ушами прохлопать. Неплохо бы вспомнить, есть
ли в моей кладовке средства индивидуальной защиты от змей. И
какие бывают средства от змей? Чем пользуются змееловы?
Кажется, брезентовыми перчатками, стальными удавками, сачками.
И еще на змей охотятся мангусты. А кстати! Сколько надо
времени, чтобы найти и доставить в мой кабинет небольшого
мангуста?..

– ...Вы чего там, заснули? – донесся до меня громкий скрипучий
голос. Словно старые дверные петли не смазывали, по меньшей мере,
лет двадцать. – Эй, опричник! Вы меня совсем не слушаете!

Я отвлекся от раздумий на змеиную тему и вежливо ответил гостье:

– Отчего же, я внимательно вас слушаю.

– И о чем я только что говорила? – Толстая бабушка Лера вела себя
так, словно она была школьной класснухой, а я неисправимым
двоечником и хулиганом. – Вам нетрудно будет повторить?

Ваню Щебнева, однако, голыми руками не возьмешь. Думая о своем, я
краем уха улавливал звуки у себя в кабинете. По такой простой
схеме работает диктофон: в смысл не вникает, но все
фиксирует автоматически, пока есть пленка. Прокрутить запись можно
после.

– Вы, Валерия Брониславовна, – сказал я, – в частности, говорили о
том, что я злодей, что вы ненавидите меня, мою должность, мое
рабочее кресло, что вы с радостью увидели бы мою смерть,
смерть моих детей... их, кстати, у меня пока нет...

– ...и не советую вам их заводить, – быстро вставила Старосельская,
– если вы помните судьбу детей Геббельса...

– ...что на моем лбу народы читают проклятия, что я ужас мира и стыд
природы. По-моему, все... Ах да, чуть не забыл: еще я упрек
Богу на земле! Вот теперь, кажется, ничего не пропущено.
Насчет упрека Богу вы здорово придумали. У вас талант к
стихосложению.

Я знал, конечно, ЧЬИ стихи пересказывал сейчас своими словами. Но
почему бы маленечко не поиграть в юного невежду?

– Это все придумано не мной, – гордо проскрипела дверь русской
демократии, – и относится не к вам. Это Александр Сергеевич, чтоб
вы знали. Пушкин. Ода «Вольность». 1817 год. А вы, Щебнев,
как я и предполагала, неуч... Впрочем, – добавила она, –
память у вас хорошая, она вам пригодится. На новом Нюрнбергском
трибунале вы сможете наизусть огласить весь список
преступлений вашего режима против свободы слова, демократии и прав
человека. Вам дадут немного, лет пять... глядите-глядите, он
уже трусит!

– Не-а, – честно сказал я. – Промазали. Трибунала я не боюсь.

– Значит, вы МЕНЯ боитесь, – сделала вывод мученица догмата. – То-то
я смотрю: у вас на столе ни ручек, ни карандашей, ни
паршивой вазы с цветами. Только одна плевая пепельница в углу. И
кофе, я заметила, принесли в пластиковых стаканчиках, чуть
теплый. А кресло мое к полу наверняка привинчено.

– Не привинчено, – возразил я, – это ни к чему. Оно и так, знаете
ли, очень тяжелое. Катать можно, а поднимать надорветесь.

Валерии Брониславовне трудно было отказать в проницательности. Я и
впрямь распорядился не искушать гостью и заранее обезопасить
наш разговор. С нее бы сталось плеснуть горячим кофе мне в
лицо. Или, точнее, в моем лице ошпарить весь нынешний режим.

– Боитесь! – самодовольно повторила Старосельская. – И это
правильно. В советской карательной психиатрии были не только
свинцовые мерзости, была от нее и кое-какая польза. Все, кого гэбня
гноила в дурке, кому припаивала «вялотекущую шизофрению»,
получали пожизненную справку. С нею нас в отряд космонавтов не
возьмут, зато порог ответственности на нуле. Мы психи, мы
ни за что не отвечаем. Я могу сейчас взять со стола вот эту
мраморную пепельницу, открыть окно и выкинуть ее. Или жахнуть
ее прямо в стекло... и мне ничего не будет.

– Жахните, сделайте себе приятное. И вам ничего не будет, и стеклу
тоже. – Я подвинул пепельницу в ее сторону. – Это не мрамор,
это розовый туф. Окна у нас в здании не открываются, стекла
бронебойные. С трех метров из пушки не пробьешь.

Старосельская втянула носом воздух кабинета и догадалась:

– Воздух свежий – из кондиционера?

– Разумеется, из него, – кивнул я, – просто его не видно. А вы что
хотите? У нас закрытый режимный объект, здесь только
кондишены. Иной раз, не поверите, самому хочется открыть окно,
перегнуться через подоконник и – р-р-раз! – плюнуть от души в
народ... но нет. Конструкцией даже форточки не предусмотрено.

– Совести у вас не предусмотрено, вот что, – вынесла гостья суровый
вердикт. – И как только ваш язык повернулся говорить ТАКОЕ?
Вы еще молодой, а уже закоренелый негодяй.

В оскорбленном ее тоне я, однако, расслышал легчайшие, почти
невесомые мечтательные обертоны. Идея плюнуть в свой народ, думаю,
не раз посещала даже стойкие демократические мозги.

– Но, может, я еще успею исправиться и искупить вину? – предположил
я. – Где-нибудь на ударных стройках капитализма?

– Э-э-э... возможно, – одарила меня шансом бабушка русской
демократии. – Но учтите, со сроком я промахнулась. Пять лет для
такого, как вы, мало. Вам для исправления дадут все десять... –
Тут Валерия Брониславовна вспомнила о гуманизме и прицепила к
громыхающему бронепоезду маленький передвижной ларек: –
Зато, когда сядете, я вам, так и быть, отправлю продуктовую
передачку. Колбасы какой-нибудь. Или вкусных пирожных,
наподобие этих. – Она мотнула головой в сторону своего бумажного
пакета.

Я не скрыл улыбки: вот, значит, какая «змея» пригрелась в пакете!
Мадам Старосельская, представьте, думает о политике не
двадцать четыре часа в сутки. Она, оказывается, – тоже человек. И,
как большинство нормальных землян, любит сладенькое.

– И не мечтайте! – тут же заявила бабушка русской демократии,
поспешно придвинув ногой пакет поближе к креслу. Улыбку мою она
истолковала неправильным образом. Вообразила, будто я
покушаюсь на ее десерт уже сейчас. – Ишь какой хитрый! Эти десять
штук я взяла для себя, руки прочь! Пока вас еще не посадили,
вы их сами в состоянии купить, хоть целый грузовик. На
Шаболовке, чтоб вы знали, есть частная кондитерская. Хозяева –
очень достойные люди. Муж и жена, потерявшие почти все зрение
под гнетом коммуняк. Пирожные у них выходят чуть-чуть
подороже, чем в Елисеевском, но я стараюсь покупать только там, у
Черкашиных.

– Понимаю-понимаю, – сказал я. – Из принципа.

– Да вы-то, кремлевский мальчик, вы-то чего понимаете в принципах? –
высокомерно одернула меня Старосельская. – Вам сколько лет?
Небось и тридцати нет?

Чем неудобны быстрые карьеры, вроде моей, так это люфтом между

внешним видом и должностью. Ты уже давно полновесный советник

главы государства, а выглядишь еще сопливым референтиком.

– Мне тридцать два, – уточнил я.

– Ну это несущественно, – махнула пухлой рукой Валерия
Брониславовна. – Год-два роли не играют, если это, конечно, не тюремный
срок. Когда нас гноили в лагерях и психушках, вы, Щебнев, в
пятом классе изучали «Малую землю» Брежнева. Мы жизнью и
свободой платили за буржуазные ценности, а потом такие, как вы,
влезли на готовое и норовят теперь все захапать. Принципы,
понимаешь, как бы не так... При чем тут принципы? Это обычные
законы правильного капитализма, по фон Хайеку, не по
Марксу. У тех кондитеров с Шаболовки товар просто лучше – и весь
секрет.

– А чем же он лучше? – спросил я.

– Практически всем, – откликнулась поклонница буржуазных ценностей.
– Ассортимент шире, качество выше. Вот я и реализую
священное право выбора, пока ваша кодла еще не полностью его отняла
у россиян. К тому же толстые женщины за пятьдесят имеют
преимущество перед худыми и молоденькими: не надо трястись над
лишними калориями. И никто, – моя гостья грозно возвысила
голос, – никто, даже ваш президент-узурпатор, не запретит мне
есть то, что я захочу, в тех количествах, в каких я захочу, и
в то время суток, когда я захочу.

– Боже упаси препятствовать вам в еде! – Внутренне я содрогнулся. Ни
декабристов, ни Герцена, ни лиха у нас в стране лучше не
будить. С нашим пещерным уровнем пожарной безопасности даже
синичка способна море зажечь. Мы еле-еле убереглись от
«цветочных» революций, нам только «революции пирожных» не хватает
до полного счастья. – Пожалуйста, кушайте на здоровье. Можете
хоть сейчас приступать, я и звука против не издам...

К этим словам сейчас же, как по заказу, прибавился посторонний звук
– стрекотанье внутреннего телефона. Ага, труба зовет. Я
наскоро состроил из своих щек, губ и носа извиняющуюся гримаску,
поднял трубку, приложил ее поплотнее к уху и сказал:

– Да, Софья Андреевна, да. Кто-то меня очень хочет?

– Крысолов полчаса уже висит на линии, – сообщила Худякова. – Это
все из-за тех двух альпинистов, Шалина с Болтаевым. Он
говорит, что «Любимая страна» имела виды на обоих. Им почти уж
выписали партбилеты, ждали только подходящего момента. И тут
вдруг погодинцы увели героев из-под самого носа...

– Постойте, вы же сказали, что их еще не спасли! – удивился я.

– В том-то и дело, что не спасли, – подтвердила секретарша. – Может,
им вообще не удастся помочь. Час назад по «Эху» сказали,
что ветер внезапно усилился, и расчистка завала
приостановлена.

– Так чего же ему, чудаку, неймется? – Я побарабанил пальцами по
крышке стола. – Ладно, переключите его на мой аппарат. Но перед
этим скажите, что у меня важный гость. Пусть он покороче.

За те пару секунд, пока Софья Андреевна соединяла меня с лидером
«Любимой страны», я успел бросить взгляд на важную гостью. И
увидел, что она зря времени не теряет: уже распаковала на
своем краю стола пакет с пирожными и затеяла смотр сладкого
богатства.

Были здесь эклеры с кремом цвета брусники и брусничные корзинки с
мармеладом и цукатами. Было нечто круглое апельсинового цвета
и что-то треугольное, явно шоколадного происхождения,
опять-таки с целой горой крема. Особняком лежали коричнево-желтые
кубики типа «наполеона», но с разноцветной желеобразной
начинкой. А еще были снежные комья взбитых сливок, обнимаемых
хрупкими бежевыми вафельными рожками. Не знаю, каково это на
вкус, однако смотрится крайне завлекательно. Слепцы
Черкашины, пострадавшие от большевиков, и вправду, похоже, знатные
кулинарные мастера...

– Иван, так нельзя! – возник в трубке обиженный бас Сени Крысолова.
– Скажи этому голодающему Поволжья, ну Погодину, чтоб не
борзел. Те два горных козла, Шалин и Болтаев, – наш креатив. У
нас и оба варианта для них были проработаны: первый –
радостная встреча, а второй – церемония прощания, если не
откопают. Мы уже оплатили воздушные шарики, серпантин, духовой
оркестр, венки и митрополита, и тут – такая подляна от «Почвы»...
Ты же куратор проекта, вели им все отыграть назад!

– И как это ты себе практически представляешь? – развеселился я. –
Чтобы они их так же заочно исключили, что ли? И с какой,
мил-человек, формулировочкой? «Ввиду неучастия в делах партии»?

– Сами они заварили кашу, самим и придумывать, – угрюмо сказал
Крысолов. Сеня не был расположен шутить над своей же глупостью.

– Ну а дальше будет что? – продолжал я допытываться у него. –
Представь, они свободны, и что потом? Вы их сразу примете, чтобы
через день похоронить? А вдруг они уже сейчас – того-с, а?
Лежат в снегу, холодные и дохлые? Ты же, Сенечка, с этими
альпинистами опасный прецедент создашь: партия власти растет за
счет мертвецов! Мы и глазом моргнуть не успеем, как все
прочие партии кинутся записывать к себе покойных тетушек и
дядюшек. А там и до избирательных участков на кладбищах
недалеко...

– Стало быть, помогать ты отказываешься, – надулся Крысолов на
другом конце провода. Я прямо наяву увидел, как обиженно
топорщатся его белогвардейские усы. – Имей в виду, я могу и выше
постучаться. Ты, в конце концов, не последняя инстанция.

– Стучись, Сеня, стучись, – посоветовал я этому умнику. – Лучше
сразу в патриархию. Если они не врут, у них там прямая
телефонная связь с САМОЙ высокой инстанцией на свете. Можешь, кстати,
и Христа принять в партию. Но поторопись: левые тоже давно
точат зубы на этот брэнд... Чао! – И я повесил трубку.

Ни в какие инстанции по такому смешному поводу он, конечно, не
сунется. В медвежонке-коале с лицом генерала Деникина все же
осталась кроха понимания, на каком уровне еще можно показывать
дурь, а на каком лучше козырять, кивать и рта не открывать.

Тем временем Старосельская, налюбовавшись пирожными, аккуратно
сложила девять из них обратно в пакет, а последнее, самое
маленькое, в момент уговорила на месте. Я смекнул, почему она лишь
на десять процентов реализовала право есть, где вздумается.
У меня в кабинете любое лакомство встанет демократке поперек
горла. Ну что еще за крем – с привкусом Кремля?

– Симпатичные пирожные, – похвалил я работу слепых кондитеров. И,
желая слегка позлить свою гостью, продолжил: – Но и при
советской власти, я помню, тоже были сласти, вкусные и разные.
Заварные, трубочки, ромовые бабки, «картошка», торт «Аленка»...

– Да откуда вам помнить советскую власть? – презрительно от-

махнулась бабушка Лера. – По «Старым песням о главном»? Весь

ваш гитлерюгенд по-хорошему не жил при тоталитаризме, не знал

цензуры, не нюхал настоящего совка! А «бульдозерные выставки», а

ворованный воздух, а «рыбный день» в столовых? А как студентов
посылали на базы, на эти факультеты ненужных овощей? Вы хоть
видели в жизни гарнир из тушеной капусты? Тьфу на вас!

– Уже третий раз вы меня упоминаете в одной компании с нацистами, –
укорил я Старосельскую. – То у вас был Гиммлер, то Геббельс,
теперь вот гитлерюгенд выскочил... Не понимаю, к чему такие
обидные сравнения. Разве наша власть не борется с фашизмом
и экстремизмом, разве мы не сажаем всяких там бритоголовых?
Ваш «ДемАльянс» – антифашистская партия, а раз так, мы с
вами, хоть в каких-то вещах, стратегические союзники.

– И ваша кремлевская «Почва» вместе с вашим Погодиным – она тоже
борется с фашизмом? – ядовитым тоном поинтересовалась у меня
гостья, старательно выделяя слово «ваш». – Сами с собой,
выходит? Как та унтер-офицерская вдова?

– Вовсе «Почва» не «моя» и не «кремлевская», – открестился я. – С
чего вы взяли? Главная наша партия – сами знаете, «Любимая
страна». Я, конечно, провожу консультации с представителями
разных политических сил, и с Погодиным, в том числе... но ведь
общаемся мы и с вами, Валерия Брониславовна! Плюрализм.

– Ну да, конечно, щас, – ухмыльнулась Старосельская. – Уши вянут от
такой туфты. Со мной вы встречаетесь впервые в жизни, а
Погодин-то к вам постоянно бегает, это всем известно. У его
песенок теперь один и тот же припев: «Я вчера был в Кремле...»

Вот трепло жирное, про себя обругал я Тиму. Дать бы ему по лбу,
чтобы не болтал. Или хоть визировал у меня будущую болтовню.

– Милая Валерия Брониславовна, – проникновенно сказал я, – у нас
свобода слова. Вы сами за нее кровь проливали на баррикадах. Я
не могу воспретить никому, в том числе и названному вами
Погодину, рассказывать небылицы. Но вы-то человек умный! Вы же
должны понимать, что Кремлю не пути с такими, как он...

Телефон на моем столе вновь застрекотал.

– Если опять Сеня, – сказал я Софье Андреевне, – намекните ему, что
я вышел в туалет и это очень надолго, до конца дня.

– Нет, это не он, – ответила секретарша. – В вашей приемной
объявился Погодин. Без записи. Я ему говорю: раз он с утра не
записался к вам, то я не могу его пустить. А он твердит, что не ел
уже сутки, и грозится упасть в голодный обморок прямо тут.

Легок на помине, с раздражением подумал я. Не мог еще немного
полежать-поголодать в Думе! Как теперь прикажете разводить обе
этих туши? Когда я звал сюда бабушку Леру, то хотел лишь
проверить ее бойцовский ресурс, а не расходовать его вхолостую.
Устраивать корриду у себя в кабинете, без зрителей и
телекамер, неэкономно... Может, вывести Валерию Брониславовну через
запасной выход? Нет-нет, раскрывать перед ней даже маленькую
кремлевскую тайну опасно. К тому же бабушку русской
демократии все равно не втиснуть в секретный лифт... Ладно, если
Тима сам напросился, устроим репетицию. Ну-ка, пузаны, к
барьеру!

– Пусть Погодин зайдет, – распорядился я, на всякий случай отодвигая
пепельницу подальше от гостьи.

И стал ждать развития событий.

– Иван Николаевич, так нельзя! – обиженно начал Тима еще на пороге
моего кабинета. Щеки страстотерпца, кроме суточной щетины, не
отразили особых сдвигов. Ничего и близко похожего на
грядущий голодный обморок. И это вовсе не странно, при таких-то
мощных подкожных запасах. – Иван Николаевич, скажите
Крысолову, чтоб не устраивал в Думе против нас провокаций! С утра, в
самый разгар голодовки, мимо дверей моего кабинета, с
шашлыками и свежим борщом, нарочно ходят члены партии «Любимая
страна». Ходят и носят, ходят и носят. А знаете, как они
пахнут? Как...

– И как же пахнут члены партии «Любимая страна»? – сзади подала
голос бабушка русской демократии.

Тима вздрогнул и обернулся: только сейчас он сообразил, что в
кабинете он третий, а не второй. При этом позиционный перевес был
у Старосельской. Несмотря на все свои внушительные габариты
она сумела тихонько проскользнуть ему за спину и отрезать
путь к отступлению. В такой ситуации надлежит или биться, или
сдаться.

– Познакомьтесь, – тоном любезного хозяина предложил я. – Это
госпожа Старосельская, а это – господин Погодин.

Пассионария русской демократии немедленно взяла быка за рога.

– Господин? Да какой же он господин? – голосом еще более скрипучим,
чем раньше, выставила она диагноз. – Он и на товарища не
тянет. Отъевшаяся фашистская морда, помесь Розенберга с
Эйхманом в миниатюре. Тюрьма Шпандау по нему плачет.

– Но-но, без грубостей! – Тима сместился влево, поближе к столу,
стараясь совершить обходной маневр и обезопасить фланги. – Я не
потерплю огульных оскорблений. И слово «морда» я отвергаю
как непарламентское. Никакие мы не фашисты, мы патриоты, мы
твердые государственники... И не вы, между прочим, а мы –
реальная оппозиция компрадорскому режиму...

– Вы – кто? Вы – что? – сардонически засмеялась бабушка Лера. – Вы –
оппозиция?! Не смейте пачкать это святое слово! Люди за
него умирали в застенках Эн-Ка-Вэ-Дэ!

Старосельская замахнулась кулаком на Тиму, а когда он отпрянул,
ловко подставила ему ногу. Лидер партии «Почва» драматически
взмахнул руками, словно откормленный гусь при попытке взлететь.
Не удержав равновесия, он зацепился за край ковровой
дорожки и – ах! – с приглушенным шмяком стукнулся об пол толстым
задом.

Эффектно, не мог не признать я. Будь мы сейчас в Колизее, я показал
бы защитнице демократии большой палец, ногтем вниз. Впрочем,
та и сама не собиралась тормозить на полпути.

– Значит, Россия – для русских? Москва – для москвичей? Кремль – для
кремлевцев? – Валерия Брониславовна заозиралась по сторонам
в поисках подходящего оружия возмездия.

Ничего, кроме пакета с драгоценными пирожными, на столе не было.

Я ждал, что Старосельская, пусть на мгновение, но заколеблется в
выборе между долгом и чувством. Но Антигона русской демократии
не дрогнула: она знала, ЧТО в ее жизни первично, а ЧТО
вторично.

Без сомнений, без тягостных раздумий гостья подхватила со стола
пакет, полный нежнейших пирожных, и, задорно ухнув, насадила его
на погодинскую голову. Да еще и пристукнула сверху. Оба-на!

– Сладко ль тебе, морда фашистская? – спросила она.

Из пакета на голову побежденного заструился крем. По левому уху
потек ручеек цвета брусники, на правом ухе и на лбу образовались
сразу два белых потека. В эфире, с сожалением подумал я,
такое, разумеется, уже не проканает. Тима будет настороже –
эффект неожиданности пропал. Но и без Чарли Чаплина, без
метания тортов картинка обещает быть вкусной: как я и
предполагал, сшибка двух пузанов одинаковых комплекций – блестящая
находка. А уж если одна туша, как сейчас, еще и обзовет другую
жирной мордой, эффект будет убойным. Я уже знаю, КТО из
телевизионщиков ухватится за эту борьбу сумо всеми четырьмя
конечностями...

Мысленно я просчитал до десяти и мысленно же присудил чистую победу
госпоже Старосельской. Хотя пару процентов рейтинга «Почва»
на этом возьмет по-любому: народ у нас жалостливый. А
главное, выйдет профит кандидату номер один. Когда безбрежные
демократы собачатся на всю страну с идиотами-патриотами, даже
снулая рыба Кораблев набирает очки. Он выглядит наименьшим
злом для России. Третьим путем из двух возможных.

Не вставая с места, Тима обреченно пощупал свой лоб, наткнулся на
крем, понюхал и жадно облизал палец. В глазах его возник
интерес. Теперь он уже целенаправленно проверил левое ухо – с
похожим результатом. После чего искоса глянул на меня. Дескать,
извините, не виноватый я: голодовку прервали обстоятельства
непреодолимой силы. Типа землетрясения, цунами или торнадо.

– Что-то хочешь мне сказать? – с грозной улыбкой осведомилась
Старосельская, горой нависая над Тимой.

– Нет, – быстро ответил Погодин. И тут же поправился: – То есть,
конечно, да, хочу. – Он зачерпнул со своей головы целую
пригоршню крема и спросил: – Где такие хорошие пирожные брали?

Роман не окончен