Проза

Внимание! В тексте присутствует ненормативная лексика!

Начало

Окончание

Возвращаемся к будням дурдома… Возле меня лежал крупного
телосложения парень со злокачественной формой шизофрении. Звали его
Илюша.

- Знаешь, Мишель, они погубят мир.

- Кто - они? - спросил я.

- Они - это нормальные люди, и их большинство. Они тянут нашу
планету в бездну. А мы, больные, пытаемся их остановить,
удерживаем землю на оси. Но их так много!

- И как ты думаешь, кто победит?

- Не знаю, - ответил Илюша, - но если победят они, наша планета канет в бездну.

- Как ты думаешь, - через некоторое время спросил Илюша, - где
находится центр земли?

- Да Бог его знает, - ответил я.

- А вот я знаю… В третьей палате, если от кровати, что у окна,
отмерить 10 сантиметров. Там и находится центр земли…

Я вышел в сортир покурить.

Вначале мысль о центре земли показалась мне забавной. Но потом я
подумал: а ведь чёрт его знает, кто, собственно говоря,
измерял, где находится этот самый центр…

Когда я лёг в клинику Гамбурга во второй раз, я застал примерно тот
же контингент больных и, конечно же, Лёшу Сперанского.

В этот раз я познакомился еще с одним интересным человеком -
Володей, физиком. Это был интеллигентный человек лет 30-ти. У него
была семья - жена и девятилетняя дочь.

- Хочешь посмотреть музей Гамбурга? - спросил как-то он.

- А как мы туда попадём?

- Ну, это без проблем, - сказал Владимир и что-то шепнул на ухо
медсестре. Эта сестра и открыла нам дверь в музей.

- Не более десяти минут, - сказала она и закрыла за нами дверь на ключ.

В музее было слишком много интересного: целая коллекция ножей,
бритв, которыми больные лишили жизни себя или своих родственников
(боевые трофеи), всевозможные стихотворные и прозаические
тексты, великолепное изобразительное творчество
душевнобольных и многое другое. Однако, несмотря на всё это разнообразие,
всё наше внимание привлёк небольшой неказистый предметик,
спрятавшийся за стеклом в углу. Это был какой-то деревянный
небольших размеров брусочек, с одного конца к которому была
прикреплена ниточная катушка, а на противоположном конце было
два гвоздя, на которые была натянута резинка от нижнего
белья, она соединяла гвозди с катушкой. Под экспонатом на
листке бумаги была надпись: станок для лечения шизофрении. Мы
смотрели на него и смеялись.

- Слушай, Володя, ведь ты же физик, что скажешь по этому поводу?

- Если это изобретение века, то на него должен быть патент. Или же
описание, как им пользоваться.

- А ты не допускаешь возможности, что эта штука каким-нибудь образом действует?

- Может быть, может быть… Только вот никто не знает, как
пользоваться станком. Да и имя изобретателя известно только психиатрам,
скоре всего.

Через некоторое время здоровье Владимира сильно ухудшилось: начались
страшные депрессии, сопровождающиеся мучительными мыслями.
В психиатрии это называется кристаллизацией мыслей. Иначе
говоря, больного мучает какая-то мысль, и для того, чтобы
выздороветь, надо понять её суть. Вы мучаетесь, кристаллизуя эту
мысль, отшлифовывая её, но вот беда - даже если вы
справитесь с этим, на смену приходит другая мысль, третья, четвёртая
и так далее.

Я не подходил к Володе, потому что чувствовал, что ему очень плохо.
Однажды он сам подозвал меня и спросил дрожащим голосом:

- Миша, вот мы, мужчины, когда спим с женщинами, я имею в виду
половой акт, у нас происходит семяизвержение, правильно? Мы
кончаем.

- Да вроде того, - растерянно ответил я, не ожидавший подобного вопроса.

- А они, женщины, тоже кончают?

- Да.

- О Боже! Какая же это гадость!

В моей палате лежал один деревенский мужик, вся палата провоняла его
носками. Он был молчалив, а если говорил, то всегда просто
и ясно. Его уже хотели выписывать.

- Да говорю же я вам, - ответствовал он лечащему врачу, - я
абсолютно нормальный человек, вы это знаете, и я это знаю. И притом,
я знаю больше вашего. Что, интересно наблюдать через вашу
рентгеновскую установку? Я знаю, вы постоянно просвечиваете
мои внутренности. А кто вам позволил читать мои мысли?

Врач что-то пробормотал и засеменил к зав. отделением.

Рано утром следующего дня вонючего мужика накрепко привязали к
кровати и в присутствии самого Гамбурга вкатили ему внутривенно
какой-то французский препарат. К слову будет сказано: все
вновь поступившие, неопробированные препараты вкалывали
тяжелобольным, не спрашивая разрешения ни у них самих, ни у
родственников, в порядке эксперимента. Чем обернётся эксперимент,
заранее никто не знал.

Несколько минут свита патриарха Гамбурга с любопытством наблюдала за
пациентом. Затем Александр Львович сказал:

- Пойдёмте, деточки, пить чай.

Деточками он называл всех без исключения.

После введения препарата прошло минут 10. С больным начало твориться
что-то страшное: он посинел, стал задыхаться, у него
начались судороги.

- Помогите! - хрипел он, - я умираю! Доктора!

Прошло ещё 10 минут, потом 15, 20. Несчастного никто не слушал.

Кто-то крикнул:

- Эй, вы, бляди, тут человек подыхает!

- Тише, тише, - прошипела медсестра, - профессор чай пьёт.

Через двадцать минут сонный Гамбург со своей свитой вернулся в палату.

- Помогите, - кричал мужик, извиваясь в конвульсиях, связанный по
рукам и ногам, на губах его была пена.

- Вот так, деточки, - молвил патриарх, обращаясь к молчаливой свите
и тыкая тонким пальцем в сторону мученика, - и должен
действовать данный препарат. Весьма положительный эффект.

После ухода чёрного патриарха мужик ещё около часа мучился всеми
муками ада, моля Бога о спасении. И Бог услышал его. Человек
остался жив.

(Подобный эффект даёт галоперидол в большой дозе, введённый внутривенно).

Один из пациентов не выдержал подобной терапии. Он сорвался с вязок,
схватил бутылку из-под кефира (упущение медсестёр),
шарахнул её о край кровати и выкинул руку с «розочкой» вперёд.

- Подходи, твари, всем ёбла распишу.

Твари отпрянули. Дежурная врачиха визгливо выкрикнула:

- Зови алкашей из 17-го отделения, вязать его будем.

Прибежали человек пятнадцать алкашей. Но никто так и не осмелился
приблизиться к человеку, размахивающему «розочкой».

Курс галоперидола внутривенно отменили, пациент отстоял свои права.

Между тем, дела мои близились к выписке. Я сидел и чифирил с
друзьями. Среди нас был актёр, Сергей Гравит, наркоман. Чтобы
как-то скрасить мрачные будни клиники, мы всегда что-то
придумывали, шутили и смеялись. Как и во всяком «нормальном»
обществе, здесь, в дурдоме, были свои стукачи. Один из них, Енот,
противный сопливый дядька с длинным носом и вытянутыми тонкими
губками, постоянно твердил одно и то же:

- А тё, холёсий уколь сидуксинь. Уколють, и ходись изь паляти в палятю.

- Слышь, Мишка, - спросил у меня Серёга, незаметно оглядываясь на
Енота, - сколько у тебя ещё ампул под матрасом осталось?

Енот тут же подсел к нам, сделав безмятежное лицо.

- Сколько-сколько, - ответил я, - я сегодня днём 15 ампул промедола
по вене прогнал, а тебе, Серёга, 5 ампул морфина оставил,
без обид.

Мы с Сергеем разыграли шумную сцену.

Енот тихонечко встал и засеменил к выходу. До нас долетело:

- А тё, холёсий уколь… И т.д.

Енот скрылся в дверях…

Перед сном в 10 часов вечера нас с Сергеем попросили вымыть полы.
Честно выполнив примерно половину работы, мы услышали, как
что-то загрохотало, взвизгнули засовы, распахнулись двери,
вбежали два бугая-медбрата и дежурная врачиха со свиным рылом.
Врачиха взвизгнула:

- Лапшин, Гравит, ну-ка идите сюда!

Затащив нас в ординаторскую, она долго изучала наши вены, мерила давление.

- А что это у вас сердечко так скачет? - допытывалась врачиха.

- А вы помахайте шваброй, как мы.

Но на этом спектакль не закончился. На утро нас с Сергеем вызвала
сама Маргарита Васильевна. Разумеется, по очереди.

- Лапшин, вы не в зале суда, не волнуйтесь. Чем вы вчера шваркнулись с Гравитом?

- Уважаемая Маргарита Васильевна, - спокойно ответил я, - я не
понимаю вашего жаргона, это во-первых, а во-вторых, это вам Енот
настучал?

- Возможно, и Енот, - неуверенным голосом заключила зав. отделением.
- Ну, ступайте, Миша, ступайте, и позовите Гравита.

Во время всей этой процедуры Енот ходил «из паляти в палятю» и
рассказывал всем про свой «сидуксинь».

Прошло какое-то время. Меня положили в клинику Гамбурга в третий
раз. Жалобы мои были всё те же. Постоянные фобии, навязчивые
мысли. Но не хватало чего-то ещё, какого-то заключительного
аккорда. И тут я выдумал новую теорию, странную и безумную.
Лечащим врачом моим была всё та же Татьяна Петровна.

- Миша, а на что вы сейчас жалуетесь? - спрашивала она.

- Вы знаете, что есть настоящий ад?

- Ну, на это существует много теорий…

К моему бреду прибавился ещё один - религиозный.

- Ад - один.

Я сделал серьёзное лицо.

- Ничто не вечно, кроме физиологического адского страдания, которое
испытывает каждый умерший. Когда разрываются солнца, звёзды,
трансформируются галактики, сущность земной коры остаётся
неизменной. И вот, уважаемая Татьяна Петровна, душа, как и
тело, становится землёй, прахом. Процесс их видоизменения не
останавливается. И так ваше «Я», точнее сказать, ваш незримый
туман носится в видоизменяющейся вселенной, ощущая при этом
физиологический ужас распада. Это и есть ад. Ад!

Татьяна Петровна задумалась. Она была неглупой женщиной. Да и
диагноз уже смахивал на паранойю. Но доцент Борис Митрофанович
Амороков утешил Татьяну Петровну:

- Ну нет, голубушка, хе-хе-хе. Просто больной хочет произвести на
всех нас, хе-хе, ошеломляющее впечатление. Я уже с ним много
раз, хе-хе, беседовал. У него классическая неврозоподобная
форма шизофрении.

Поскольку дверь в ординаторскую была достаточно тонкой, я всё слышал.

В моей палате лежал один очень интересный человек, Борис Узунов,
автор романа «Маги и Магини». Боря почти полгода был абсолютно
отрезан от реального мира. В бреду он видел, словно бы весь
город, да и весь мир, вымерли. Словно бы после атомной
войны. Обугленные трупы, разрушенные дома и прочее, что не
поддаётся описанию. Общаться с Борей в короткие периоды ремиссии
было интересно, поскольку Борис был человеком больших знаний.

- Вот ты, Мишель, пишешь, а сам не знаешь, кто тебе дарует вдохновение.

- А кто ж его знает, - тупо отвечал я.

- У тебя есть Шакти (др.- инд. - сила, женское начало, творческая энергия).

Так вот, твою Шакти зовут Наташа. И жила она в городе Пугачёве. Была
врачом-терапевтом в местной больнице. Скончалась недавно от
сердечного приступа. Так что в дальнейшем ты ничего
интересного уже не напишешь.

У Бориски тоже была своя Шакти. Не помню, как её звали. Он постоянно
разговаривал с ней, сообщал мне, что я ей очень симпатичен.
Что тут скажешь, кроме благодарности.

Творчество душевнобольных зачастую бывает весьма любопытным. У
Бориса была одна знакомая - поэтесса Танечка, которая писала
научно-фантастическую прозу. Приведу отрывок из её романа:

«Настало утро. В сарае завизжали дверные петли. Закричали крысы.
Гладиатор своим коротким мечом пронзил Ариэль насквозь… На
второй день погода была солнечной. В сарае завизжали петли,
страшно закричали крысы, Ариэль очнулась от неприятного сна…»

- Как же так, - спросил я у Тани, - ведь вчера гладиатор её мечом
насквозь пронзил. Непонятно как-то получается.

Таня пожала плечами, махнула рукой и убедительным голосом произнесла:

- А что тут такого? Женщины вообще существа живучие.

А вот Борис Митрофанович Амороков совсем по-другому относился ко мне.

- Ну что, хе-хе, стишки пишем. Страшные, уй, хе-хе-хе.

- Уже не пишу, - отвечал я, - Шакти померла.

- Ну и хрен бы с ней, - отвечал Борис Митрофанович, - так что же вас беспокоит?

Однажды в нашу палату вселили на короткое время такого здоровенного
детину, что мы его не могли прозвать иначе, как «мальчонка
босоногий». Он постоянно писал родственникам письма, плача
при этом горючими слезами. Он жаловался, что родственники не
пишут ему в ответ. Письма были примерно такого содержания:

«Вздравствуйте, милая маменька… Вздравствуйте, любимый папенька,
сестричка Розочка, братик Сашечка, милые дедушка и бабушка… На
кого вы меня, сироту, бросили, почему не пишете…» Мы всей
палатой дружно сочувствовали «босоногому мальчонке».

- И сколько ты уже пишешь?

- Около года.

Через некоторое время бугая отправили в знаменитую закрытую психушку
«Дворянское». Никто так и не ответил бедному страдальцу:
всех своих родственников он уже давным-давно покрошил на
мелкие кусочки. Топориком.

Один чрезвычайно противный тип, подходя ко всем, говорил одну и ту же фразу:

- А вот я видел, как один в палате анинизмом занимается.

Его долбили лекарствами, шоками и т.д. Ничего не помогало. Он
продолжал твердить одно и то же, приставая ко всем:

- А вот я видел… анинизмом занимается.

Один больной, юный прыщавый отрок, страдал эхолалией. Он всё время
повторял, как эхо, последнее услышанное им слово. Выглядело
это примерно так:

- Бориска, - говорил я.

- Бориска - Бориска - Бориска, - разносилось по палате.

- Кундалини - женское начало, Сагасрара - мужское.

- Мужское - мужское - мужское, - подтверждал отрок.

Маргарите Васильевне, которая делала обход, не доложили об этом новом больном.

- Как вы себя чувствуете, Михаил Рэмович?

- Рэмович - Рэмович - Рэмович, - раздалось неподалёку.

- Да так, тревога…

- Это от лекарств.

- От лекарств - лекарств - лекарств.

У Маргариты Васильевны был довольно безмятежный характер. Но всему
рано или поздно приходит конец.

- Да заткнитесь вы, наконец! - выкрикнула она, обратившись в сторону.

- Наконец - наконец - наконец.

В это время кто-то что-то шепнул Маргарите Васильевне на ухо. Она
улыбнулась и произнесла:

- Да? Ну, тогда ладно.

И двинулась в сторону выхода.

- Ладно - ладно - ладно, - нёсся за ней мёртвый голос.

С Васей Поляковым я познакомился там же, в дурдоме. Это был красивый
высокий парень, чем-то похожий на Яна Гиллана. Частенько мы
с ним сидели в курилке, болтали о рок-музыке. По вечерам же
придумывали себе всякие развлечения. Особенно любили
подшучивать над душевнобольными. Над одним очень больным мальчиком
все издевались, он сам провоцировал эти издевательства,
подходил к каждому и задавал один и тот же вопрос:

- Скажите, пожалуйста, я, правда, сделал что-то не так?

Всем этот мальчик чрезвычайно надоел, его посылали куда подальше.
Как-то раз он подошёл к нам с Васей. Не успел он открыть рот,
как я задал ему вопрос:

- И не стыдно тебе? Как же ты докатился до такой жизни?

Я строго посмотрел на больного.

- А что я не так… - начал было он.

- Что тебя беспокоит? - спросил Василий.

- Когда я писаю, у меня рези… - произнёс дрожащим голосом бедный больной.

- Гонорея! - громко объявил Василий.

- Не обязательно, - добавил я, - может быть, это простатит.

- Ну, Мишк, ни хуя себе, утешил… - Василий изобразил обиду.

- А что такое гонорея? - не унимался больной.

- Спать с блядьми надо меньше.

К месту будет сказано, что этот юноша находился в психушке около полугода.

Услышав слово «блядьми», отрок смертельно побледнел и с воем
бросился к дежурному врачу. Дежурила в ту ночь мой лечащий врач
Татьяна Петровна.

- Ну, пиздец, сейчас вложит! - сказал Вася.

Мы с Поляковым побрели в курилку, думая о том, что нас ждёт.

Через 20 минут отрок вбежал в туалет, сжимая в руках баночку для
сдачи анализов, на которую была наклеена бирочка с надписью «на
гонококк».

Мы с Васей переглянулись. Ну что тут скажешь, дурдом он и есть дурдом.

Я удивлялся диагнозу, который поставили Васе. Неужели подобное
существует в лексиконе психиатров? Звучит это так:
«Неврозоподобный особосложный характер».

Василию грозила армия. От неё-то он и спасался в этом доме
скорби.Приведу диалог между Васей и его лечащим врачом, случайно
услышанный мной.

Врач (молодая симпатичная женщина):

- Итак, Вася, вы скоро пойдёте на армейскую службу.

Вася (угрюмо):

- Пойду…

Врач:

- А там, Вася, будет совсем другая жизнь. Вы что-нибудь слышали о дедовщине?

Вася:

- Слышал…

Врач:

- Над вами будут издеваться.

Вася:

- Это как же?

Врач:

- Ну, к примеру, скажут: «Поляков, если вы не разберёте вот эту
груду кирпичей, вас забьют насмерть сапогами».

Вася:

- Я этого делать не буду.

Врач:

- Это как же не будете?

Вася:

- Доктор, а у вас есть собственное мнение?

Врач:

- Ничего не понимаю, какое такое мнение?

Вася:

- Поясню. Вот у меня есть своё собственное мнение, и я вам предлагаю
следующее: пойти сейчас и погулять где-нибудь часа два-три.
А я пока в вашем кабинете посижу.

Врач:

- Посидите? Зачем я должна куда-то идти?

Вася (лучезарно улыбаясь):

- Ну вот, видите, и у вас есть собственное мнение. Гулять вы не хотите.

Врач (теряя терпение):

- Поляков, вы меня совсем запутали. Я вам твержу об армии, о том,
что вас там могут убить.

Пауза секунд на пятнадцать.

Василий (угрюмо):

- Ну, тогда я уйду.

Врач (тревожно восклицая):

-Куда?!

Вася:

- В тайгу.

Врач:

- В какую такую тайгу? (Делает записи в журнале).

Вася (философски):

- Доктор, вам знакомо слово адаптация?

Врач:

- Причём тут адаптация?

Вася:

- Представьте себе: вас из какой-нибудь Анголы или Замбии
забрасывают на Северный полюс. Там вам будет очень плохо. Но
постепенно вы придёте в себя, то есть адаптируетесь. Так же и мне в
тайге сначала будет хреново, ну а потом ничего: ягодки буду
кушать, кедровые орешки, грибочки…

Врач с сумасшедшей скоростью записывала что-то в журнале. Вид у неё
был растерянный.

Рядом со мной лежал один весьма упитанный больной уже преклонных лет.

- Я девственник, - жаловался он.

- Это отчего же так? - поинтересовался я.

- Мне так хочется, так хочется! Но я их панически боюсь.

Как выяснилось, у нас с ним один районный психиатр, некая
Остроглазова. Омерзительная сука. Вызывает его к себе Остроглазова и
говорит:

«Все женщины - животные, грязные, немытые твари, от них исходит
только смрад и венерические болезни. Ты лучше вот чего: зайди в
чистый туалет, сделай там сам знаешь что и ручки потом
вымой, с мылом».

После такой информации у меня по спине пробежали мурашки.

Не только больные не любили эту Остроглазову, коллеги - тоже. Как-то
раз были мы с Леной-верблюдом на приёме у Бориса
Митрофановича в хозрасчётной поликлинике.

- Ну и как дела, поэт? Хе-хе-хе. Мишенька.

- Да вот беда, Борис Митрофанович, присел я на транквилизаторы.

- А в чём проблема? Не выписывают, что ли?

- Да что вы, Остроглазова меня за наркомана держит.

- А, эта старая пиз… извини, Леночка, женщина, да, хе-хе-хе,
старость не радость. Но будем рассуждать, как цивилизованные люди.
Скоро из Лондона приедет один мой коллега. Уж этих-то
транков хоть жоп… извини, Леночка, я тебе достану, хе-хе-хе, так
что вопрос, я думаю, решён.

Лена-верблюд была очень набожна. Она непонимающе глядела на нас с
Борисом Митрофановичем.

- Миша, а ты вместо этих транков налей стакан кагорчику, выпей, не
поможет - ещё налей.

- Дя сьтё ви тякое говолите! - возмутилась Лена, - ему оть вина
только хузе будеть.

- Это от кагора-то? Ну, хе-хе-хе, извините, не поверю, не поверю.

Моя Лена пришла к вере весьма необычным способом. Об этом тяжело
писать. Никогда я не видел, чтобы травка так сильно
воздействовала на человека. Лена покуривала анашу, хотя, собственно,
курением это трудно было назвать. От трёх-четырёх затяжек она
уходила в аут. Конопля при этом была самая что ни на есть
посредственная. Никто из окружающих не видел ничего подобного.
Лицо её становилось гипсовым, как у мумии. Я начинал
понимать, что теряю её. Она видела какой-то свой, неизъяснимый
мир, заполненный тайными знаками и трансцендентными шифрами.
Если она читала что-нибудь, то видела в прочитанном, вне
зависимости от содержания текста, глубочайший эзотерический
смысл.

Слава Болгарин рассказывал:

- Сидим мы с Леной, курим анашу. Некоторое время сохранялось
молчание. Затем я, чтобы пошутить, спросил у неё: «Ленк, а сколько
в нашей галактике звёзд?». И вдруг сам увидел цифру где-то у
себя в подсознании, огненную цифру. И у меня мурашки
пробежали по спине, когда Лена назвала именно эту цифру. Слова её
звучали примерно так: «Четыреста двадцать пять триллионов,
триста двадцать три миллиарда восемьсот семь миллионов сто
четыре тысячи двести семьдесят семь звёзд». Завершилась вся
эта дьявольщина следующим образом.

Это было накануне 1990 года. Лена выкурила треть косяка и осознала,
что жить она больше не может. Она решила сделать себе
харакири. Уже наполнила ванну. Слава Богу, дело ограничилось лишь
лёгкими порезами вен на руках. Её увезли на Алтынку. Она
перестала кого-либо узнавать, впервые я молился Богу, чтобы он
вернул ей разум. Однажды, когда я стоял перед корпусом
сумасшедшего дома, глядя на окно её палаты, в голову мне пришли
следующие строки:

В тебя способен мир войти,

тот трепетный и ранний,

(пусть ты совсем в ином).

Как малодушен я, любимая,

как стая воронья.

Зима нас ослепила пропастью и снегом…

Но где же, где же Альфа и Омега?

Глазами мёртвыми скорей найди меня.

Бог услышал мои молитвы. Через некоторое время Лена стала
возвращаться к действительности. Когда её выписали, она попросила меня
пойти с ней в церковь.

- Ты не представляешь, что мне показали демоны. Они показали мне всю
мою изнанку.

Она боялась идти в храм. Когда мы оказались перед иконой Николая
Угодника, из глаз её покатились слёзы. Её била мелкая дрожь.

Храм, полумрак и чистые-чистые слёзы…

Поговорим немного о гашише (смола индийской конопли). Когда
Александр Ханьжов служил в армии, а служил он в Узбекистане, он
частенько употреблял гашиш.

- Нас было шесть человек, - рассказывал он, - мы пускали по кругу
косяк. Седьмым курильщиком гашиша был наш всеобщий любимец -
кот. Красивая такая зверюга, сибирский, с примесью
камышового, с кисточками на ушах. Шерсть голубым сиянием переливалась.
Как учует этот кот специфический дымок, сразу подбегает,
ревёт, пасть разевает - дай, мол. Ну, мы ему паровозиком в
рот… Дурь была убойная. От нескольких затяжек в беспамятку
уходили. Как-то раз заходит к нам комвзвода и видит следующую
картину: лежим мы все в отрубоне, а рядом с нами, раскинув
лапы, валяется наш кошачий приятель. Как увидел он всё это, на
трое суток дар речи потерял. Но самое дикое, Мишель, это
гашиш с белладонной. Угостили нас этим зельем турки, это было
ночью. Лежу я, и передо мною - огромное чёрное небо, и звёзды
падают и пронзают мне сердце, бомбят меня. Я кричу:
«Господи, спаси, не буду я больше это говно курить! Помилуй!» А
огромные звёзды всё бомбардируют меня, пронзая сердце.
Казалось, этот ад продолжался целую вечность… А насчёт того, сходят
ли с ума от гашиша - конечно, сходят. Да что гашиш? После
обычной индюшки. Помню, у нас солдатик один выкурил косячок,
подошёл к старшине и говорит: «Разрешите, я двор уберу!» Тот,
конечно: «Валяй». Через три часа подходит и опять:
«Извольте, склад и все казармы вычищу». «Ну, иди»,- говорит,
насторожившись, начальник. Потом отвезли того солдатика в больницу.
Через два дня он в полный аут вошёл, совершенно потерял
связь с действительностью, словно его молния ебанула…

Наконец, наступил знаменательный день. Ко мне подошла медсестра и сказала:

- Сейчас вас сам вызовет.

Затем и Татьяна Петровна шёпотом спросила, не волнуюсь ли я. Я шёпотом ответил:

- А вы?

Через несколько минут я уже сидел перед самим патриархом. В кабинете
стояла мёртвая тишина. Естественно, я волновался. В эти
самые секунды решалось всё…

- Ну, деточка, Михаил Рэмович, на что жалобы?

- Да, вроде бы, всё то же самое: тревога, мысли всяческие мучают.

- У всех мысли, - небрежно ответил Гамбург, - а ещё? Вот вы
говорили, что у вас было звучание мыслей?

- Да. Правда, это бывает, но редко…

- Это тоже естественно. Я хочу всё же понять, что всё-таки вас
беспокоит? Вы говорите вещи, присущие здоровым людям.

Затем Гамбург процитировал что-то, после чего внимательно поглядел на меня.

- Откуда? Кто написал?

- Не знаю, - ответил я.

- Булгаков, - соборно ответствовал патриарх.

- Простите, профессор, а какой именно Булгаков - Михаил Афанасьевич,
Сергей Булгаков?

Это крайне не понравилось Гамбургу. По всему было видно, что Сергея
Булгакова он не читал.

- Знаете, что я вам скажу, - голос его сделался жёстким, - вы очень
умный человек и превосходный актёр.

Воцарилась пауза.

- Вам виднее, доктор. Вы профессионал. Но мне от этого не легче. Мне
просто плохо…

Комиссия состоялась через несколько дней. Татьяна Петровна,
подмигнув, сказала мне:

- Всё будет хорошо, Миша…

Меня вызвали в профессорский кабинет, где сидели какие-то
незнакомые, странные люди. Возглавлял собрание человек, похожий на
комсомольского вожака.

- А почему вы не хотите работать? - осведомился он.

Я ответил грустным голосом:

- Простите, но вопрос поставлен не совсем точно. Хочу. Жажду. Но не могу.

- То есть вы не отказываетесь от второй, нерабочей группы?

- Разумеется.

- Ну, тогда ступайте…

Я вышел из комнаты, держа в руках розовую справку.

В туалете, куда я зашёл покурить, меня поджидал мой
дружок-алкоголик, с которым мы частенько чифирили.

- Мишк? Дали? Ну-ка, покажи. Это ты, значит, больной, что ли?

- Да вот она, - сказал я, - протягивая ему розовый клочок бумаги.

- Ух ты! Вторая группа!

В это время в туалет вошёл очень больной юноша и стал, мыча, рыться в окурках.

- Эй, ты, - обратился мой кореш к невменяемому человеку, - а у тебя
какая группа?

- Ы-у-а, эт-та… Два… Вторая. Ы…

- У, бля, Мишк, как у тебя. А этого, поди, ещё и вылечить надеются. Охуеть!

Прошло много времени. И вот я получаю свою маленькую пенсию… Зачем,
зачем я всё это делал? Зачем глотал всякую гадость, проходил
шоковую терапию, проходил все эти круги ада? Чего я, в
сущности, добился? Да ничего. Болен я или нет? Да, наверное,
очень болен.