Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(отрывок из первой главы)

сентябрь, 17

моя квартирная хозяйка, сеньора пардес, заглядывает в мой шкаф
и трогает белье

я подложил в ящик с трусами божью коровку, а вечером ее там не было

надо бы поговорить с ней, когда я вспомню испанский

когда-то я знал все языки вообще, даже ндембу, а потом забыл

доктор говорит, что мои неприятности происходят от любви к словам

другой доктор велел мне писать дневник, каждый божий день

все, о чем я думаю

на это уходит много слов

но если я перестану писать, все исчезнет

да?

сентябрь, 17, вечер

я еще в больнице заметил, что врачи относятся к тебе с нежностью,
когда знают, что ты выздоровеешь, какая-то безжалостная пружина
в них ослабевает, что ли, ты уже не просто estado desesperado,
стружка реальности, пригодная разве на растопку, ты еще не равен
им, но ты уже нечто другое

из случайного и слабого ты восстаешь в напряженное и постоянное,
твои валькирии ткут материю победы, продевая в основу твоей плоти
ловкий уток из красных стрел, и врачи смотрят на тебя как сытые
боги, и танцуют радостно в камышовых коронах, на меня-то они смотрели
иначе – это я хорошо помню, хотя многое начисто забыл

сентябрь, 24

доктор дора

что с того, что грудь у нее выпирает из треугольного выреза, как
нога из тесной лодочки, а в лице у нее стоит черная вода, как
в проруби, а платье её – контурная карта старинного тела, с широтой
и долготой на долгом подоле и влажным триумфом под мышками

человек, нашедший свое место, не ведет дневников, – говорит она

ты так и не вырррос, – говорит она, раскатывая галльское *р*,
аккуратно, как кумранскую рукопись, – я разочарррована

она вздыхает над моими записками, как нерпа, упустившая рыбу,
поводя скользкими плечами в шелке

я бы разрешил ей съесть себя после смерти, как океанограф мальмгрен
капитану третьего ранга цаппи, мне было бы даже пррриятно

октябрь, 3

un lion mitė

если тебе нравятся мальчики, говорит фелипе, то нужно попробовать,
а если девочки, то и пробовать нечего, как же мне поступить, спрашиваю
я у доктора доры – мне нравятся разные люди, я даже не сразу понимаю,
мальчики они или девочки

а что вы с ними делаете? спрашивает доктор дора, перевернутая
будто в камере-обскуре, оттого, что я смотрю на нее с кушетки,
запрокинув голову, что бы я не делал, выходит одно и то же – мне
скучно смотреть на их наготу, отвечаю я, разглядывая снизу колени
доктора, слабые колени под нейлоном цвета cafe con hielo, их бы
царю соломону показывать, приподнимая вышитый подол, вступая в
сияющее стеклянное озеро, но дородная дора не шеба, она не ошибается

мне хочется любить их, но страшно с ними соединяться, говорю я
наконец, чтобы нарушить молчание, жужжащее соломоновой пчелкой,
ведь это совершенно необратимо, понимаете?

ты делаешь простую вещь – суешь в другого человека язык, или,
скажем, палец, а когда достаешь, он становится другим, не совсем
твоим – понимаете? он обладает знанием, которым не обладаешь ты
– о черных ледяных промоинах, о лиловой ряске, об алой осоке на
белом глинистом берегу, да мало ли что он может там постигнуть,
и от этого знания ты уже никуда не денешься, разве не страшно?

не думаю, говорит доктор дора, вы ведь тоже дадите ему чувственное
знание – этому вашему человеку – это, если позволите, равноценный
обмен! отдавать и брать, в этом суть любви, наконец

суть любви? нет, она не шеба, эта дора, какая же она шеба – простых
вещей понять не может, какой уж тут сладостный оживляющий боб!
растворимый кофе на железнодорожной воде и подмокший казенный
сахар в фунтике

октябрь, 13

в кафе приходил сын хозяина, фелипе

принес мне бутылку вина и вишню в бумажном пакете, говорит, что
у меня день рождения

не помню, может быть, вишня помялась и испачкала мне рубашку

фелипе улыбается, как щелкунчик, хочется сунуть туда орех и ласково
надавить на челюсть снизу

показал ему дневник, он говорит, что его как-будто пишут два разных
человека, значит я, вроде как, раздвоен

я даже расстроился немного

октябрь, 13, вечер

фелипе говорит, что дружка нельзя найти в интернете, как книжку
нельзя купить в магазине, настоящие книжки бывают свалены в углу
на чердаке снятой на лето рассохшейся дачи, или стоят в коробке
с надписью papel y cartón в библиотеке санатория, куда ты
устроился сторожем, или на столике кафе, в коричневом шуршащем
пакете, забытые кем-то, увидевшим кого-то очень нужного за толстой
стеклянной стеной, под дождем, на улице, и помчавшегося вслед,
смешно натянув пиджак на голову

октябрь, 17

Доктор Дора велела мне пользоваться Прописными буквами и Точками.

Это очень неприятно, Большие буквы раздуваются и не дают словам
дышать, а точки как будто застревают у них в горле, но я все же
попробую.

Написал еще одно письмо Лукасу.

На вчерашнее он не ответил, но было воскресенье. У него, наверное,
нет денег на интернет. Я много читал в эти дни. Теперь знаю, что
острова там называются от слов мед, кемин и перец, а один называется
Аудеш просто так.

Лукас говорит по-мальтийски. Это такой английский с пришепетыванием,
брызгами и стеснением в груди.

Я прочел, что на Мальте был еврей Варрава, которого сбросили в
кипящий котел, в который он собирался сбросить турка Калимату.
Или губернатора Фарнезе. Или наоборот. Варрава мне понравился,
он пил настой из мака с мандрагорой и крепко спал. Все думали,
что он умер, а он лежал за крепостной стеной.

И еще там есть самый старый на свете храм, называется Джгантия.
Если смотреть на план, то похоже на двух толстых женщин, а вход
в храм через это самое место. Там вообще много толстых женщин,
богиня у них была тоже толстая и без головы. Звали Сансуна. Голова
хранилась отдельно, ее пристраивали жрецы, когда нужно было.

октябрь, 18

Один клиент ночью искал какую-то статью в сети. Я носил ему кофе
и менял пепельницы. Потом он ее распечатывал, по сто песет за
страницу. Говорил, что покупает здесь тишину.

Говорил, что дома не может работать.

У меня был дом, и наш папа там работал. Это было однажды летом,
когда он был жив.

Я помню его стол и машинку оранжевую, на столе толстое стекло,
под ним бумажки с телефонами, старые счета, квитанции. Какое слово
– квитанция! Оно от латинского слова quietus происходит, это значит
тихий.

В кабинете всегда было тихо. Папа работает! говорили мне и я садился
на подоконник с книжкой и мокрыми ягодами в миске.

Или еще хлеб с маслом и сахаром. Чисто блокадник, говорила няня,
вкуснее хлеба ничего не знает.

Еще няня говорила – касатик, и я думал, что это от слова косить,
один глаз у меня немного косил, потом это прошло. Оказалось, что
это от слова коса, мальчики с косами, с длинными волосами, в старину
считались красивыми, вот почему.

У Лукаса есть коса. Не знаю какого цвета, фотография не очень
хорошая.

Лукас – касатик.

октябрь, 23

о чем я думаю? на кой черт я проторчал половину ночи в этом баре
боадас, надышался до одури мятным дымом

дэниэл, никакой он не дэниэл, все они здесь белокурые луисы, оливковые
хосе марии с клепаными плетками, козырными дамами в кожаных рукавах,
ваша девятка бита, бита, бита

ребята говорят, раз уж я влюбился в парня, я должен знать, как
это делается

дэниэлиликакеготам привел меня в комнату за баром: кушетка, как
у психоаналитика на мэдисон, шотландский плед с длинным синим
ворсом, два стула с венским шатким изгибом, я и не знал о такой

tranquilo, hombre, это отель для каталонских мачо, сказал он,
расстегивая рубашку, от него пахло знакомо, но неузнаваемо – не
то горячей самолетной резиной, не то тлеющими листьями в парке,
он расстегивался, как кормилица, я подумал, что сейчас он вытащит
грудь из корсажа и поднесет к моему рту на розовой отмытой ладони,
а потом еще примется присыпать мне между ног аптекарским тальком

видишь – сказал он, стягивая тугие джинсы с голых бедер – какие
у меня круглые! как королевские буллы, не хватает только красных
шелковых шнурков

или серой пеньковой веревки, подумал я, смертельные буллы присылали
на пеньковой веревке, а твои похожи на кару больше, чем на царскую
милость

ma non troppo! осторожнее! почему я заговорил по-итальянски? иногда
я вспоминаю языки, которых никогда не знал, иногда говорю не своим
голосом, трескучим, как шершавая запись довоенного тенора

ты милый, милый, muy simpatico, твердил дэниэлилиможетнедэниэл,
не огорчайся, это от плохой травы, попробуем еще? увидимся завтра
на твоей квартире? знал бы он, что это за квартира

думает, что я переодетый англичанин, охотник за пимиентос дель
пикильо, сан-жозепский зевака в поисках утерянной бутифарры

это все мой акцент, никто не слышит в нем русского воспаленного
неба, онемелой увулы, припухших связок, с такими связками можно
петь cante Andaluz, говорит моя профессорша, ваша мембрррана звучит
суххестивно, дррргой морррассс, говорит она

без даты

я болен! сказал я пасмурному фелипе, когда мы сидели под полосатым
тентом в кафе porcino, по тенту стучал слабый дождь, из кухни
пахло горячим грибным супом, от этого запаха мне всегда хочется
выпить, мы пили чилийский пино, что еще прикажете пить в кафе
под названием боровик? вот мы и пили пино, нет! ты безумен, сказал
фелипе, изгибая дивную, шелковистую бровь, какая разница? спросил
я, пытаясь изогнуть свою, но у меня почему-то свело лоб и щеки,
как между светом и освещением, сказал невозмутимый фелипе и показал
гарсону два пальца

вот, например, вино, продолжал он, когда ты не умеешь пить, то
хватаешься за него, чтобы заглушить тревогу, или забыть обиду,
оно и тогда, как это сказать? con paciencia? терпеливо работает
на тебя, но без радости, мо, без радости

вино надо пить счастливым, думаю я, ради того поворота, где –
всегда неожиданно – к тебе приближаются отдаленные прежде звуки
и запахи, подходят вплотную и заполняют твою голову, пощелкивая
пузырьками, и это все, что ты хотел знать о вине, оно не должно
утешать, как не должны утешать друзья, они посылаются нам для
другого

так и с твоим безумием – оно несет тебя на изодранных крыльях,
как параплан, потерявший пассажира, но в то же время, ты, пассажир,
ласково глядишь на него с земли, потирая ушибленную коленку, ты
и там и здесь, ты вот-вот увидишь, как врезаешься в крепостную
стену, ну, скажем, в эту здоровенную цитадель на острове гозо,
и твое тело ломается пополам, будто хитиновый кокон, крак! отчего
же ты радуешься? отчего не бегаешь там, внизу, у подножия стены,
разинув рот, как каменный жофруа де лузиньян, и не рвешь на себе
волосы, как ахиллес, узнавший о смерти патрокла? оттого, что ты
и там и здесь – и увидишь все своими глазами, вот отчего!

ноябрь, 9

меня возьмут на пароход голден принцесс техническим ассистентом

это значит в ресторане на побегушках или убирать каюты

старший помошник сказал, что у меня – гладкая! круизная! фактура!

даже бумаги не стал смотреть

лукас пишет, что встретит меня в ла валетте

лучше бы он дал свой адрес в сен-джулиане

я бы сам добрался

я увижу лукаса, лукаса, лукаса ex nihilo, медового угловатого
лукаса in vitro

это так же вероятно, как лемовская сонатина си-бемоль, исполняемая
шрапнелью на дворцовой кухне

фелипе смеется: мальтийский климат, мол, хорош для масонов и иезуитов,
а не для русских студентов в изгнании

а я не в изгнании вовсе ни в каком

я – убиквист!

ноябрь, 20

сегодня все мерзнут, недаром ноябрь кончается, а мне жарко

пришел на воскресную работу в майке и сандалиях на босу ногу

ты – хейока! сказал мне хозяин

это такой человек в племени, который все делает наизнанку

когда у всех падают листья, у него ягнятся овцы (это один поэт
сказал, только про другое)

он может сунуть руки в котел с кипящей похлебкой и кричать, что
мерзнет

а, может, и правда мерзнет?

этот аргентинец, мой хозяин рикардо, знает много всяких штук о
разговорах с мертвыми

мой доктор в здешней больнице тоже был из тех краев, только чилиец

он объяснял мои сны, говорил, что я вижу другую жизнь через дыру
в стене настоящего

я думаю, он был немножко сумасшедший

чем ближе к огненной земле, тем громче голоса духов, получается

ноябрь, 22

У меня есть три новости.

Первая – я не знаю немецкого. И, наверное, не знал никогда.

Старший помошник на Голден принцесс – немец из Кельна, он говорил
со мной на своем языке минут пять, а я слушал и кивал. Пусто-пусто.

Ты меня понимаешь или придуриваешься? – спросил он наконец на
испанском, – и вид у тебя какой-то странный.

Are you not fucking faggy? I don't need faggies on the board here.

Английский у него ужасен, испанский беспомощен, но я рад, что
он немец.

Мы сможем поговорить о Рильке.

Вторая новость – мы выходим на Мальту через пять дней. Мне дали
форму стюарда, в ней надо будет разносить заказы по каютам, и
синюю робу, в которой моют палубу. То есть я буду и то и другое.
Морас из Бергамо.

Am I fucking faggy?

ноябрь, 26, вечер

Мой брат всегда старался, чтобы вместе нас не видели.

Однажды он взял меня в гости к своим друзьям, я очень просил.
Это была среда.

Наверное, июль.

Там была девочка, она садилась ко всем на колени и пахла сыроежками,
все ее щекотали, а я столкнул, не помню ее имени. И что толку
в имени?

Мой пансион в Барселоне назвали Приморский тополь, а нет ни тополей,
ни моря, ни интернета.

Зато есть вид на задний двор Федерал экспресс.

Доктор Родригес велел мне писать дневник. И я писал его на жестком
диске, как на жестком подоконнике, в час по чайной ложке. А теперь
пишу прямо в сети, боюсь потерять компьютер. Один раз я его уже
потерял, потеряю и второй. Нет, не только поэтому – еще мне нравится,
что куда бы я не пошел, дневник мой радостно летит впереди меня,
он в каждом компьютере этого города, даже в том, что показывает
расписание на вокзале.

ноябрь, 29

древние люди думали, что с декабря по июнь мы обновляемся для
лучшей жизни

если этому верить, то ноябрь – самый затхлый месяц в году, пограничье,
практически смерть

завтра сицилия – случился бы шторм, сошел бы на берег золотым
эфебом с оливковой веткой, как в пятой книге энеиды

а так – сойду стюардом в синей блузе

ладно, сойдет и так

ноябрь, 29

вечер

известно, что духи гадят красной медью

вчера мне снилось, что я пытаюсь сделать из нее золото в жарком
тигле и громко ругаю духов

мол, мало нагадили в мастерской

а до этого снились сплошь лиловые эфиопы, что и без юнга понятно
к чему

на этом судне нет ни одного приятного мне человека

смуглый сосед по трюмной норе называет себя али, я зову его аликом

вряд ли он трогал черный камень в каабе, хотя и пахнет кус-кусом

али бегает к умывальнику каждые полчаса, умывается как белка,
косит быстрым коричневым глазом, уже несколько раз спросил, не
болен ли я, сам он, наверное, псих

к тому же задумывается над каждой спичкой, когда закуривает, может
он зороастриец?

трое других молчат, спят и режутся в таблеро, у нас дома это называли
трик-трак

откидной столик рядом с моей койкой, привыкаю засыпать под стук
костей в стакане

египетские боги играли в кости на лунный свет

молчуны играют на чаевые и ворованую мелочь

ноябрь, 30

За вчерашний день меня стукнули дважды.

До этого меня никто никогда не бил, даже брат.

Хотя братья бьют, обычное дело.

И в больнице меня не трогали, это я точно помню.

Но здесь неземные правила.

Наверное потому, что сразу уйти все равно некуда.

А когда придешь в порт, обида уже свернется темной кровью.

В первый раз – когда я споткнулся в дверях столовой, не заметив
приклепаной стальной полосы на пороге, тележка с грязными салфетками
задела метрдотеля, он развернулся и двинул мне по шее ребром ладони.
Даже не посмотрел, кто там катит эту тележку.

Я мог оказаться лиловым потным детиной с татуированой розой между
лопаток или борцом сумо с бугристой шеей, ему было все равно.
Petite connard. Я бросил тележку и ушел. Попросил Хаджи за ней
сходить потом. Он сказал – ладно, но в последний раз. Привыкай,
сказал Хаджи, и мы пошли на бельевой склад за чистыми салфетками.

Тысяча салфеток на завтрак и тысяча на ужин.

Voila le the… Comme vous voulez… Ah, oui.

Про второй раз даже говорить неохота.

декабрь, 2

ojos llorosos

нина – ирландка с веснушчатой грудью, с яблочным блестящим подбородком,
она мой корабельный босс, ходит в майке с футбольным вырезом,
носит на шее универсальный ключ, открывающий все каюты, кроме
капитанской

я стараюсь пореже встречаться с ниной глазами

я все делаю ей назло, думает нина, сплю ей назло, умываюсь, чтобы
ей досадить, завтракаю из отвращения к ней, не поднимаю глаз из
ненависти

нина – трехглазка из братьев гримм, один глаз у нее для команды,
другой для пассажиров, а третий – для меня, и этот третий полон
презрения

будь она серафимом, носила бы этот глаз на крыле, как знак проницательности,
но нина не серафим, и носит глаз на низком лбу, как ископаемая
рептилия из мезозойской глины, в зарослях медной ирландской проволоки,
полной сердитого электричества

будь она кельтским балором, чей единственный глаз убивает, умелый
выстрел из пращи сместил бы глаз на затылок, и воины нины на заднем
плане глядишь и пали бы от стрекозиного взгляда, от блеклых пристальных
ojos abombados

nina это не только дочь, а еще и зрачок

за одно это люблю испанский

nina de los ojos – выколю себе на предплечьи в ближайшем порту

яблочко очей моих

без даты

вампум

с лукасом у меня будет другая жизнь

наверное, когда живешь с таким, как лукас, устаешь очень сильно

оттого что не просто отдаешь и не просто получаешь, как большинство
дышащих друг другу на руки существ, нет, au contraire – у вас
отнимается для того, чтобы нечто третье из отнятого слепить, безнадежное,
как гнездо каменного стрижа (hirundo riparia?), склеенное из его
слюны и водорослей, грязно-белый шарик на пещерной стене, за которым
придут в марте таиландские сборщики с ножами и фонариками, срежут
все до крошки, и знаете что? стрижи построят новые в апреле, точно
такие же, только розовые, потому что слюны уже не хватает и приходится
добавлять туда стрижиную кровь

декабрь, 4

вся обслуга на принцессе ходит с железными стаканчиками в носках
ботинок

персер говорит, это для сэйфити, чтобы не падать, а я думаю, что
все мы ищем финиста ясна сокола

только у его невесты в реквизите еще три железные просвиры были
и три железных колпака – но если у нашего персера попросить, он
выдаст и глазом не моргнет

декабрь, 5

лукас! я здесь, на мальте, но прийти пока не могу

мои друзья по каюте устроили шутку в честь прибытия принцессы
в порт

милые добрые игроки в трик-трак

мне пришлось уходить последнему, после всех пассажиров, есть такая
повинность, выпадающая новеньким, в вольном переводе называется
драить напоследок

на судне оставалось человек двадцать, не больше

когда я вернулся из душа, моих вещей в каюте не было

паспорт, бумаги и папка с рисунками лежали на койке, а дорожная
сумка с одеждой исчезла

и синяя роба для уборки, и униформа с полосками

на вешалке в шкафу висело красное платье в пионах, с глубоким
вырезом

под ним – растоптаные мужские сандалии, на размер меньше моего

лукас, они взяли даже трусы

когда я выходил в этом платье, столкнулся у трапа с ирландкой

dont dare to come back – сказала она, улыбаясь так широко, что
карие веснушки чуть не посыпались с лица на грудь

мне так хотелось задрать мою красную юбку и показать ей свое отвращение

пишу тебе в интернет-кафе, я все еще в порту, хозяин кафе смотрит
на меня задумчиво, это первый мальтиец, которого я вижу, я думал,
что ты будешь первым

почему ты меня не встретил?

декабрь, 15

восемь дней прошло, я ничего не писал здесь, и думал, что вовсе
не стану.

но теперь идет дождь, третий день уже, как остров завис между
черной небесной водой и красноватой уличной грязью, в кафе мне
подали местный абсент – ром и кинни, это такая штука, вроде холодной
лимонной эссенции, от которой немеют ноги, у меня есть деньги
на интернет и я соскучился по дневнику, вот уж чего не ожидал

когда я сошел с принцессы, небо было сухим и белым, я был в красном,
а гавань казалась синей от рыбацких лодок – тут они все одного
цвета, и у каждой на борту подмигивает амулетом дурацкий глаз
озириса, все, что осталось от финикийцев, нет, пожалуй, еще заборы
– бесконечные, каменные, ничего ни от кого не ограждающие

хозяин в интернет-кафе неприятно усмехался, пока я писал письмо
лукасу

геттинг реди фо э карнивал? спросил он, получая плату, тырти!
так он произнес английское тридцать, здесь не платят европейской
мелочью, парень, ну да ладно, что с тебя возьмешь

ходить в платье и сандалиях было противно и я пошел искать себе
штаны и майку, но портовые лавочки захлопнулись прямо на глазах,
сиеста! – сказал похожий на загорелую черепаху дядька, сидевший
на парапете и дал мне сигарету

меня зовут барнард, сказал он, уютно подвигаясь, как будто на
всем парапете я мог сесть только рядом с ним, а ты, наверное,
пришел на принцессе?

неплохо выглядишь, сказал он, немного присмотревшись, прямо пионовая
клумба перед святым иоанном, мы еще поговорили и пошли к нему
в лавку есть рикотто с какой-то горьковатой травой

декабрь, 16

я живу у барнарда

вчера меня подвозил мрачный мороженщик, на крыше грузовичка вращалось
чудовищное фруктовое эскимо, внутри у эскимо играла карамельная
музыка, любите ли вы мороженое? спросил я его, он покрутил пальцем
у виска, продолжая выкручивать руль на перекрестке, мы задели
велосипедиста, машину тряхнуло, мерзлые брикеты загремели в контейнере,
музыка в эскимо заткнулась, прошуршав охрипшим винилом, вот и
славно! сказал водитель протяжно и стал выбираться из кабины,
я засмеялся и – вот оно – снова почувствовал уходящее время

если я стану писателем, то напишу об одном только стоящем деле
– о тех моментах, когда уходящее время не просто переливается
через край, а уходит прямо по твоей коже, топает тысячей циркульных
иголочек, вселяя ужас и выдирая волоски, но для этого нужно чтобы
что-то дурацкое произошло – например, приехать в дурацкий город
N, где все ходят с дурацкими браслетами на щиколотках или пьют
гимлит вместо мартини с лимонным соком, где на плоских крышах
гниют водоросли, нет, не N, пожалуй – такие места должны называться
завораживающе, как трущобы, обозначенные на городских картах аккуратными
белыми пятнами

возьмите хоть ла перлу в сан-хуане, или манильский мандалойонг,
рваные дыры в мировых васильковых обоях, и ты просыпаешься в латаных
простынях, и видишь ровную спину местного мальчика в розовых отметинах,
или ровную спину местной девочки в розовых отметинах, и неровную
стену в следах от убитых жуков, и выползаешь в кафе, дрожащий
от джетлага под взгляды завсегдатаев, под дубовые лопасти вентиляторов,
гоняющие конопляных дымчатых змеек, отпиваешь из толстой кружки
и вдруг понимаешь уходящее время, как если бы тебя омыло теплой
водой – так бывает, когда моешь стебли цветов над раковиной или
наполняешь вазу, просто разрешаешь воде перелиться и бежать по
запястьям

и это происходит в который раз, и ты сидишь там оцепеневшей хризалидой,
ожидая неизвестно чего, как генрих в синих озерных облаках, там
еще волны были, как дивные груди, это новалис или я путаю? почему
ты летаешь так непонятно, золотая бабочка? это чтобы сьесть тебя,
дорогая алиса

а на обложке этой книги я помещу свое мертвое лицо со сбегающей
по нему водой, это вам не вечная черно-белая сигарета в углу черно-белого
писательского рта, любите ли вы воду, как люблю ее я?

без даты

глядя на барнарда, я думаю об аире и лакричном корне, реже – если
идет дождь – о мокрой полыни, а слышу, по выражению достопочтенного
г. д. торо, другие барабаны, или, проще говоря, то, что в наполеоновском
войске называли бой в отступление, глядя набарнарда, я понимаю,
что нет путей к совершенству, кроме одного – ожидания, когда тебе
стукнет сорок девять

декабрь, 17

здесь, на мальте, можно есть все, сказал барнард, даже кактусы,
только колючки вынимать скучно, а если нечего выпить – собирай
бутылки, мешок бутылок – две лиры! барнард хотел сделать мне тату
– бесплатно, хотя это его работа и стоит четыре лиры, то есть
два мешка бутылок

он сказал, что моя спина чудесно подойдет для красной бабочки
под левой лопаткой

потом мы пошли в город покупать одежду, к одному знакомому барнарда
– у него есть все! сказал он, но ничего подобного моим украденным
джинсам цвета слоновой кости мы не нашли, купили черную майку,
теннисные тапки и брюки из голубого хлопка

в больнице у меня была пижама точно такого цвета и тоже с пуговицами
спереди вместо молнии

там в саду у баранардова друга росли белые олеандры и такие цветы
арсу с желтыми чашечками, которые можно сосать, они отдают лимоном

на мальте все отдает лимоном или медом, как простудные пастилки

еще он сказал, что я похож на его младшего брата, он работал в
слиме и умер от неудачной петарды во время фейерверка, на мальте
любят петарды и вообще салюты

я рассказал ему про лукаса и что мне надо в сен-джулиан, точнее
в пачвилль, где ресторан ла терасса, на этот адрес я посылал открытку,

видно с ним что-то неладное случилось, сказал барнард, но к вечеру
ты будешь там, на мальте не бывает дороги длиннее дня

барнард посадил меня на апельсиновый жестяной автобус, где у водителя
над головой висел архангел из папье-маше и медный колокольчик

от колокольчика к пассажирам тянулся шнурок, за него тянули, когда
хотели выйти

я потянул в пачвилле, возле указателя, но шофер обернулся ко мне
и сказал: тебе ла терасса? это дальше

и я вышел дальше

декабрь, 18, вечер

он был прав – я оказался в пачвилле в четыре часа, сиеста закончилась
и на главной улице все вздрогнуло и задвигалось, как в сказке
про спящую красавицу – повара, воины, придворные, и всякий сброд

здесь у всех домов есть имена, три подряд, до земли увешанные
цветущей травой – мария, маргарет, питер, два одинаково розовых
с резными балкончиками – джим и джулия, а один, желтого кирпича,
просто – майами

поймал себя на том, что ищу табличку лукас

по дороге я видел ленивую собаку на пороге ювелирной лавочки,
у нее было бельмо на глазу, я не знал, что с собаками это случается

в ла терассе – это не ресторан, оказывается, а большущая гостиница
с кафе – есть терасса на самом деле, голубоватый мрамор с прожилками,
заставленная плетеными белыми стульями

у одного стула сиденье было прожжено сигаретой, осталось красивое
черное пятно на белой соломе, на столе стояли пластиковые фиалки
в пластиковой вазочке, меня передернуло

когда видишь такие цветы, то предчувствуешь чье-то несчастье

по мраморному полу тянулась рыжая муравьиная ниточка, муравьи
таскали по своей пустыне тяжелые сосновые иглы

смуглая девчонка принесла мне кофе, из-под ажурной майки у нее
виднелись несвежие бретельки, на груди, как табличка у местного
дома, болталась картонка с именем – сабина

если бы я не был такой дурак, то сразу ушел бы, квартал пачвилль
подавал мне ясные знаки, полуслепая собака, фиолетовый анилин,
сабина с волосами подмышечного цвета, но я был дурак, дурак, дурак

позови лукаса, сказал я подавальщице, быстро допив кофе и стараясь
не дрожать голосом, скажи – его друг приехал

она как будто застыла с моей чашкой в руках – кого? здесь такого
нет, ее наждачный английский терзал мои уши, видоннахэвсачэгай

я встал, бросил монеты на стол и пошел в рецепцию, что с ней разговаривать,
у нас в больнице была одна с таким же лицом, она считала себя
королевой викторией, правда время от времени соглашалась на главную
фрейлину

сабина побежала было за мной, причитая, мои деньги ей не понравились,
я забыл их поменять на лиры, но ее остановил менеджер в униформе,
точь-в-точь, как была у меня на принцессе, наши в городе, подумал
я и толкнул тяжелую стеклянную дверь

декабрь, 19

не знаю, как тут об этом писать

никакого лукаса нет

и не было никакого лукаса

когда я пришел в рецепцию, парень с растаманской косицей, сидевший
с журналом за зеркальной стойкой, молча сунул мне анкету – заполнять

мне нужен лукас, сказал я, двигая анкету обратно по холодному
стеклу, он здесь работает

тут он поднял на меня глаза и усмехнулся

от этого я сразу ощутил как отражаюсь сразу в шести зеркальных
колоннах

и спине стало холодно

тебе туда! он махнул рукой на дверь для стаффа

там, в комнате, увешанной глянцевыми плакатами, сидели две толстых
мальтийки – одна в блеклых кудряшках, уткнувшаяся в компьютерный
экран, другая с голубыми волосами и в майке с надписью мне не
30, мне 29. 99

обе уставились на меня с недоумением

это к лукасу! послышался голос администратора с косицей, принимайте
любовничка

и тут они засмеялись

они смеялись часа два, не меньше, а может быть три

а с плаката на стене улыбался огромный лукас в золотистой рубашке,
расстегнутой на груди

это был он! я просто не сразу узнал

его глаза цвета перестоявшего меда, его проволочная латунная челка,
его фаюмский выгнутый рот, его плоские скулы с рыжеватым румянцем,
как у младенцев на рождественских открытках, его чуть длинноватые
пальцы с распухшими суставами, я просто не сразу узнал

в руках у лукаса был микрофон, на груди висела красная сияющая
гитара на кожаном сыромятном ремне

эту фотографию он мне присылал, только без гитары

да ты садись, сказала девица, похожая на стареющую мальвину, поговорим

я сел, но говорить пока не мог

вторая девица налила мне чего-то холодного и лимонного из глиняного
чайника с черным иероглифом на боку, иероглиф был похож на восьмерку,
кажется, это означает долголетие

в комнате стало душно и звонко, будто влетела стая невидимых пчел,
много, много ленивых невидимых пчел

по крайней мере я слышал густое жужжание, все в комнате наполнилось
этим жужжанием, в голове у меня тоже что-то жужжало и плавилось

они прилетели на мед! догадался я, на медовые глаза лукаса! надо
его предупредить! он ведь не может пошевелиться, пришпиленный
к глянцевой бумаге, как еще живая бабочка с золотистым мягким
брюшком

мы пошутили, сказала огромная пчела, ты чего? ты у нас третий
уже, дурачок, мы пошутили

пчелы боятся дыма и воды, вспомнил я и выплеснул в ее лицо холодную
кислятину из стакана

потом я взял зажигалку и поджег бумаги у нее на столе, они там
лежали грудой, и еще газеты

она замахала руками и стала кричать, бумаги на удивление быстро
разгорелись, правда – дыма было мало, могло быть и больше

потом они обе выбежали, я остался один в комнате с пчелами и улыбающимся
лукасом, он был мною доволен и совсем не боялся

потом пришли какие-то люди и тоже стали кричать

потом я лежал на полу

пол был мраморный, голубой, он отражался в зеркальных стенах,
и я отражался

муравьев здесь не было и правильно

муравьи не живут там, где много пчел

без даты

о чем я думаю?

ладно, текст возникает, когда сам исчезаешь, провалившись в кроличью
нору между смыслом и денотатом, то есть – когда заткнешься, в
конце концов, с защепкой бамбуковой на губах

про это еще один помощник садовника написал – в конце альбома
монастырских гербариев – когда говорят, то не знают, когда знают
– молчат, дескать, книга моя безупречна, читатель, но скорее выброси
ее из головы, как и все, что ты знал до этого, затем, что de la
musique avant toute chose, la reste est literature, перевирая
одного милейшего вагабонда, а у меня вот все навыворот – в венской
школе, небось, сидел бы без какао с пенкой – чем больше пишу,
закусив губу, тем больше знаю наперед, чисто шумерский писец набу
со своею дырявой табличкой, нацарапаю – и воплощается, происходит,
хоть из дому не выходи

персонаж, тем временем, танцует обкурившимся шивой на поверженном
демоне сюжета

страшно, доктор, писать, особенно – тамгдепросмерть

и какой там, к чорту, шумерский писец набу

я – как та тигрица, которую поймали на карманное зеркальце в траве,
помните? ей показалось, что это тигренок там, и нужно дать ему
молока

и даешь, и даешь, покуда хохот охотников не

(с) Лена Элтанг, 2006