Проза

И действительно, это было похоже на заразу,

на болезнь языка, переходящую с предыдущей

фразы на последующую, которая хоть и

говорит совсем о другом, но корежится

и подгоняется под свою предшественницу

Милорад Павич

Я родился в рубашке из терновых вопросов.

Лишь в твоём многозвучье я ответы нашёл

Пабло Неруда

Открывающий [книгу]

    Этот фрагмент – открывающий книгу, нет сомнения в том!
    Изложенная языком ясным,
    стилем прекрасным,
    книга видений,
              и слов,
      и фраз,
              и предложений.

Корова

Мы живем с тобой в городе Пестрой Коровы. Тысячи лет мы живем
здесь, реинкарнируясь в новые тела, внимая новым звукам и вкушая
земляничную росу. По утрам нас будит свет далекого Юпитера и размеренное
постукивание бубна – город Пестрой Коровы всегда полон образов,
образов различной модальности и различной степени вычурности.
По вечерам нас убаюкивают мягкие изгибы экзотических тканей и
все тот же бубен. А на следующее утро мы с тобой рождаемся заново.

Нас осыпает вихрь зрительных восприятий, огромные цветовые конструкции
вырастают у нас прямо из-под ног, вырастают наподобие ядерных
вспышек. Их зыбкость ласкает нашу кожу и заставляет напрягаться
мускулы. Напрягаться, чтобы сфокусировать взгляд. Чтобы вглядеться.
Чтобы разглядеть.

Яркие многомерные фигуры летят на бешеной скорости, и с лязгом
врезаются в наши суставы, давая начало бесконечной цепочке сокращений.
Палитры и оттенки целятся в нас сверкающими оптическими приборами,
ловя в черную паутину прицела крупные нервные узлы. Мы оглядываемся:
стук бунтарского бубна остается.

Или же так: бурный водопад видеоэффектов извергается из тяжелых
цистерн, орошая нас фосфоресцирующей телепылью – обломками графических
изображений и кусочками цветных оттисков. Сущее – это река; она
смывает нас, смывает нас, какое ей до нас дело?

Но барабан свободы не смолкает. В самой глубине кто-то ритмично
бьет в туго натянутую поверхность, выжидая ровные паузы. Стучит.

…

Куда мы с тобой живем? Что делаем в этом месте, где то ли небо
вросло в город, то ли город врос в небо?

Что мы делаем в городе Пестрой Коровы, где ночи – сплошной закат,
а рассвета не бывает вовсе? Разве можно плыть против течения?
Разве можно поймать пулю зубами?

Тысячи лет мы живем здесь, реинкарнируясь в новые тела. А свет
далекого Юпитера... А свет... Нет, прекращаю.

Не сболтнуть бы чего лишнего.

Сейчас не время говорить, а время читать. Пойду читать, авось
чего-нибудь вычитаю.

А завтра мы с тобой родимся и впервые попробуем земляничной росы.

Метеорит

Это произошло несколько лет назад, когда в городе Пестрой Коровы
стоял плотный покрытый капельками пота август.

В мою душу упал метеорит или что-то напоминающее метеорит.

Что-то большое и громкое.

Моя душа взволновалась, зашумела, как потревоженный порывом ветра
ивовый пруд, изменила свой цвет, и успокоилась.

Наступило некоторое затишье.

…

Тогда они послали туда свои разведотряды

Никто не вернулся.

Они встревожились; объявили комендантский час
и бросили туда войска.

Но никто не вернулся.

Тогда они оцепили мою душу полицейскими кордонами
и затянули колючей проволокой. Вскрыли небо скальпелями надзорных
вышек и установили круглосуточный контроль.

Теперь туда нет прямого доступа.

Теперь туда может пройти только очень осторожный и чуткий человек.

Бог

Встаю утром и говорю: «Бог милостив». Живу одним днем и говорю:
«Бог милостив». Засыпаю вечером и говорю: «Бог милостив». Сплю
ночью и вижу во сне милостивого Бога.

Ангел

Ангел мой, идем со мной; ты вперед – я за тобой.

Я затяну потуже ремень, положу на замшелый камень сигаретную пачку,
вычиркну спичечное полымя – зажгу свечу; начищу до блеска бурый
приклад и проверю исправность компаса.

Впереди распахнутся два ослепительно белых крыла.

Ангел мой, пойдем со мной.

Рыбы

Где-то глубоко под землей живут слепые рыбы, которые никогда не
видят света.

Они вообще никогда ничего не видят, визуальная функция просто
чужда их организму. Они живут в холодных подземных реках, которых
никогда не видим мы, и никогда ничего не видят. Эти рыбы абсолютно
слепы, понимаете? Их морды совершенно гладкие, у них нет даже
намека на зрительный нерв.

Наверное, если бы Господь каким-нибудь чудом даровал им зрение,
они тут же бы разрушились, распались на части от увиденного, ибо
самая их рыбья сущность не совместима со световыми образами предметов.

Наверное, мы бы тоже разрушились, если б увидели этих рыб. Наверное,
мы бы тоже разрушились и распались на части от соприкосновения
с рыбьей природой.

Но мы никогда их не увидим, разве что в Зоологическом музее, под
стеклянным колпаком, в засушенном виде. Хорошо, что мы никогда
не увидим этих рыб.

Вот какие удивительные создания живут глубоко под землей.

Змея спит

Змея спит на дне ущелья. Большая треугольная голова покоится на
блестящей пирамиде величественных колец бесконечного тела. Стальные
ромбовидные чешуйки тысячью окон-зеркал отражают южный полдень:
на стенах расселины танцуют множество солнечных змеек. Черные
впадины ноздрей медленно втягивают потоки холодного, насыщенного
озоном воздуха и с шумом выталкивают наружу косматые клубы углекислого
газа. Пятнистый мох, клочьями растущий на краю обрыва, колеблется.

Сливающиеся с небом синие ледяные горы хранят в своей утробе спящую
змею. Но близок срок. Скоро мир содрогнется. Скоро кто-то перестанет
спать.

Змея пробуждается и стряхивает с себя сонную личину. Теперь это
страшный дракон Лу с тремя красными глазами и четырьмя рядами
острых, как сабли, зубов. Его тело вместо чешуи покрыто медной
кольчугой, на его спине растут боевые железные щиты. Левый глаз
Лу видит, что находится у человека в желудке, правый глаз видит,
что находится в мозгу, а самый главный, божественный глаз, тот,
что во лбу чудища, видит, что у человека в желчном пузыре. А можно
сказать и так: правый глаз видит будущее, левый – прошлое, а верхний
- никогда-уже-небывшее. Одни и те же вещи мудрые люди часто объясняют
по-разному. Но суть одна: ничто не может укрыться от голодного
взора свирепого чудовища.

У могучего дракона Лу голова дьявола, крылья сокола, а лапы льва.
Лу самый сильный и самый быстрый из всех драконов, когда-либо
созданных Хормусто-ханом, кто из смертных воинов может сразиться
с ним? Лу летит по бескрайним степям, как штормовой вихрь, и плюет
в лица противников истинной веры черную осеннюю мглу. Он такой
большой, что может слизывать с предрассветных облаков жидкий лунный
свет. За три дня дракон Лу облетает всю Землю и все Море, а на
четвертый день отдыхает и спит на крыше дворца Далай-ламы. Вот
какой грозный зверь этот Лу.

Но грядут перемены. Скоро Лу одержит свою самую великую победу.

Дракон сбрасывает тяжелую медную шкуру и превращается в прекрасную
царственную деву по имени Сайхан-Саранэ. Сайхан-Саранэ красивей
всех девушек, когда-либо живших под Луной. Ее раскосые глаза черны,
как ночь над бурным океаном, а кожа нежна, как китайский шелк.
В свои длинные темные волосы красавица вплетает северные звезды,
а высокие упругие груди умащает благовониями из смол волшебного
дерева Шалмали. Сайхан сидит на берегу ручья, опустив узкие розовые
стопы в стеклянно-прозрачный поток, и поет древнюю монгольскую
песню. В песне говорится о сотворении миров, об их устройстве,
о просветлении Бурхана Бакши, о происхождении людей, оборотней,
ведьм и прочих сказочных созданий, о кровной мести, о радости
рождения желанного ребенка и о десяти черных грехах. Десять черных
грехов суть следующее:

1) Убийство

2) Разврат

3) Кража

4) Ложь

5) Ссора

6) Обиды, причиненные другим

7) Скверные мысли

8) Зависть

9) Сплетни

10) Неверие

Человек, совершивший все десять черных грехов, после смерти не
перерождается и не обретает бессмертие в вечной обители Бурхана
Бакши, но превращается в злобного бестелесного демона - чуткура,
ненавидящего все живое и стремящегося во что бы то ни стало погубить
людской род и уничтожить все, что с ним связано. Чуткуры живут
в одиноких заброшенных местах – темных пещерах и сырых земляных
норах. Чуткуры боятся солнечного света, и поэтому выходят из своих
убежищ только по ночам. Ночью, они, невидимые, громко сопя и топая,
любят пробираться в пастушеские юрты. Низко наклонившись, чуткур
внимательно смотрит в лицо спящему человеку.

Привязывайте пологи ваших юрт как можно крепче на ночь, степные
люди. Привязывайте их крепко-накрепко.

Пока Сайхан-Саранэ поет свою песню, мимо едет храбрый герой Буджин-Дава-хан.
Бросив лишь один взгляд на чудесную деву, он тут же влюбляется
в нее. Буджин-Дава-хан – сильный воин: движением одной руки он
вырывает с корнями цветущие холмы; сполохом одного гневного взгляда
он обращает в бегство орды кочевников. Он забирает Сайхан-Саранэ
с собой в желто-серые травяные просторы и женится на ней. Теперь
они живут вместе в высокой светлой юрте из серебряных и золотых
нитей. Обнявшись, они встречают рассвет, обнявшись, они встречают
закат. Им не нужно ни носить воду, ни пасти овец – молодоженам
прислуживают водяные человечки лусуты.

Буджин-Дава-хан не знает, что на самом деле Сайхан-Саранэ – это
дракон Лу. Дава-хан даже ничего не подозревает. Четыре дня и четыре
ночи, они, не размыкая рук-цепей, предаются любовным утехам. Четыре
ночи.

Так появились русские.

Много лет спустя, седая, позеленевшая от времени старуха Сайхан-Саранэ,
сидит на пороге юрты и ловит у себя блох. Маленькие создания покорно
погибают под давлением грязных квадратных ногтей, оставляя после
себя микроскопические лужицы человеческой крови.

Скоро завершится еще один цикл жизни-смерти. Скоро престанет жить
еще одна блоха.

Сайхан-Саранэ умирает на постели из верблюжьих шкур, в окружении
плачущих праправнуков. Никто из них не догадывается, что на самом
деле их бабка – дракон Лу. Они пригласили местного шамана, который
жжет наркотические травы и поет защитные мантры. Вечность внимательно
смотрит в лицо спящей женщины.

Не выдержав заунывных завываний колдуна, драконий дух сбрасывает
с себя обрюзгшую старческую маску, и превращается в усатого Милорада
Павича, который сидит один за столиком белградской кофейни, и
размышляет о суфийской поэзии и сербском переводе «Паломничества
Чайльд Гарольда». Тихий балканский полдень. В полукруглые двухстворчатые
окна игриво заглядывает первая весенняя теплынь. Где-то негромко
звенит посуда. Павич мирно посасывает черный мундштук антикварной
вишневой трубки и выпускает косматые клубы сладковатого дыма.
Иногда он отрывается от курительного прибора, чтобы сделать глоток
какао из маленькой фарфоровой чашечки. Буквально два или три раза.

Милорад Павич – сербский поэт, прозаик, филолог, историк, академик
Сербской академии наук и искусств, энциклопедист и эрудит. Никто
даже не догадывается, что на самом деле Павич - это дракон Лу.

Вот его основные публикации:

1) «Железный занавес» (1973)

2) «Кони Святого Марка» (1976)

3) «Русская борзая» (1979)

4) «Новые белградские рассказы» (1981)

5) «Хазарский словарь» (1984)

6) «Пейзаж, нарисованный чаем», (1988)

7) «Внутренняя сторона ветра» (1991)

8) «Вечность и еще один день» (1993)

9) «Последняя любовь в Константинополе» (1994)

10) «Шляпа из рыбьей чешуи» (1996)

Великий писатель почти засыпает. Его большая треугольная голова
лежит на блестящей поверхности столика. Стальные ромбовидные чешуйки
тысячью окон-зеркал отражают весенний свет: на стенах кофейни
пляшет множество солнечных зайчиков. Черные впадины ноздрей медленно
втягивают потоки кухонных запахов. Пирамида величественных колец
бесконечного тела...

Чувство

Она провела рукой по волосам и сказала: «Вот, послушай, какое
стихотворение я написала».

И я слушал очень внимательно. Потом сказал все, что думаю об этом
стихотворении. Что это очень хорошая вещь, что если бы я был автором,
то подправил бы там-то и там-то, изменил то-то и то-то. Но в целом,
это было действительно замечательное стихотворение.

Когда она уходила, я сказал: «Спасибо тебе».
Она удивленно вскинула на меня глаза: «За что?»
«Спасибо тебе за хорошее стихотворение». 
Она ушла улыбаясь.
Изумительное чувство.

Вивальди

Очередная вспышка депрессии миновала и теперь я снова могу писать.

Иногда я бываю уверен, что не переживу следующего приступа. Иногда
надеюсь, что следующего приступа не будет вообще.

Но сейчас меня интересует другая проблема, а именно: когда я вышел
из парадной на улицу повсюду был вивальди. Я
чуть не ахнул от изумления. Вивальди был везде:
он скрипел под подошвами ботинок, звенел в чистом морозном воздухе,
плотными складками лежал на крышах домов. Горячий пульсирующий
вивальди вырывался вместе с клубами пара изо
рта и тонул в глубоком серебристом небе, полном вивальди.

Я шел по улице и отказывался верить своим органам чувств – повсюду
был вивальди. Он задорно искрился на солнце и
слегка обжигал лицо своим холодным дыханием. Навстречу мне неслись
переливы тысяч скрипок и виолончелей, фортепьяно и клавесин осыпали
меня дождем из звуков. Идя на автобусную остановку погожим зимним
утром, я ощущал себя находящимся в самом эпицентре взрыва музыкальной
гармонии.

Но вот, на мгновение все притихло, чтобы дать место флейте; зазвучала
флейта. Ее прекрасный девичий голос летел над городом, проникая
в людские души. Я заглядывал в лица прохожих: вот у мальчишки
в глазах блестит вивальди, а вот у мужчины на усах тоже вивальди.
Вот идут муж и жена с маленьким сыном, и мощная увертюра накрывает
их, как океанический вал.

Повсюду были ликующие звуки, вивальди торжествовал.
Музыка утопила все. Потоки и водопады музыки извергались из полуподвальных
кафе и ларьков с «шавермой» и текли по заснеженным улицам, словно
по каналам Венеции. «Еще немного в таком духе и придется покупать
гондолу»,- подумал я.

Застекленные окна балконов отражали свет вивальди,
и я начал смутно догадываться, что, кажется, это концерт для флейты
№ 3 в D major. Дворничиха стучала лопатой по льду в такт контрабасу,
а подвыпивший прапорщик насвистывал Allegro. И как я раньше не
замечал вивальди? Бестолковый я человек.

Он забыл

Всем умершим в объятьях системы

Он забыл, о чем должен был написать. Он должен написать о сердце,
покрытом известью.

Сердце, покрытое известью, жило в узком дворе-колодце, где-то
в задымленном сумасшедшем центре петровского парадиза. Сердце
окружали дома и окна, лестницы и арки. Желтые раскольниковские
арки. Воспетые Шевчуком гнилые пожарные лестницы.

В раздвоенных глазницах окон коротали свой век последние декабрьские
мухи. Люди кутались в теплую одежду и старались побольше времени
проводить у телеэкрана. С утра до вечера шел серый осклизлый дождик
вперемешку с мокрым снегом, и сердце, покрытое известью, любило.
Все. Больше о его любви ничего не известно.

Когда приходил хрустальный февраль, сердце, покрытое известью,
надевало на тонкую простуженную аорту колючий бурый шарф. Воздух
на улице взрывался от жгучего холода, и стекла коммерческого киоска
зарастали узорами мезозойских папоротников. Кровеносные сосуды,
соединявшие мышечные оболочки сердца с трубами тепломагистрали,
покрывались тонкой коркой фиолетового инея, и, пульсируя в серебристых
потоках пороши, походили на ледяные щупальца инопланетного существа
из романов Герберта Уэллса. Сердце грезило о стародавних временах,
о царских указах и дворцовых переворотах, о чубастых синеглазых
князьях и горделивых золотокожих половцах. О долговязом Кюхельбекере
и низкорослом Пушкине. Зимой сердце, покрытое известью, грезило
всегда. Так ему было теплее.

В туберкулезном балтийском апреле сердце постепенно оттаивало.
Опираясь на плотные артерии-усики, оно приподнималось над землей
и подолгу смотрело в небо. Потом склонялось, и так же долго рассматривало
свое отражение в рябых водоемах. Сердце, покрытое известью, не
очень-то любило весну. Весной в Петрополисе грязно и на поверхности
бесчисленных луж плавает собачье дерьмо. Кажется, Пушкин тоже
не любил весну.

Летом сердце, покрытое известью, снимало с себя все верхнее, и
подставляло свое дряблое мясо под свежий июньский ветерок, струившийся
из раскольниковской арки. Сердце, по возможности, избегало прямых
лучей огненной звезды, потому что было старым и слабым, и уже
перенесло два микроинфаркта, оставивших на его поверхности несколько
красных шишковидных рубцов. Ему было не до солнечных ванн.

Сердце боялось непроницаемой городской духоты, приносящей с собой
удушающие приступы такехардии, и раскаленной канализации, из которой
по приводящим сосудам в предсердия попадал горячий мазут. В остальном
же лето казалось сердцу наиболее приемлемым временем года: по
ночам бриз с Финского залива приносил прохладный воздух и музыку
из фильма «Бриллиантовая рука». Летом сердце чувствовало, что
его как будто кто-то обнимает.

В поздних числах сентября сердце, покрытое известью, превратилось
в бабочку и улетело прочь. У бабочки были легкие светло-оранжевые
крылья с чернильной каймой по краям и замысловатым восточным орнаментом
вокруг бирюзового Ока Гора в центре каждого крыла. Неожиданно
окрепший в то время года евразийский антициклон уносил бабочку
все дальше и дальше... Непосредственных очевидцев этого события
(т.е. превращения сердца в крылатое насекомое) было не особенно
много, но в городском фольклоре сохранилось предание о том, как
сердце, покрытое известью, растворилось в первом осеннем листопаде,
оставив после себя обрубки клейких микрокапилляров, торчащих из
земли, точно поросль молодого жасмина. А еще осталось ом... Впрочем,
неважно.

Вот он и написал, то, что должен был написать. Теперь он может
уходить.

Кошмар

Почему у людей не растут глаза на затылке? Не смейся над этим,
читатель: в этой фразе весь мой кошмар.

Речь

Читать прерывистым горячим шепотом, временами улыбаясь

«Вот уже неделю ничего не пишешь, я знаю, такое бывает», - твои
слова. Твоя речь.

А моя речь пуста. И хоть за стеклами красномедные заросли (красота
какая!), мне, по выражению дальневосточного классика, не развязать
мешок, в котором спрятаны песни.

Осень продула атомный город. Кактусы на подоконнике: три маленьких
и один большой. Зеленый брелок в виде динозаврика. Красный глаз
зарядного устройства. Обшарпанный томик стихов Бродского «Разговор
с небожителем». Круглая иконка с Николаем Чудотворцем. Распечатка
из второй книги «Семинаров» Жака Лакана – глава называется «Гомеостаз
и упорство». Чего-то еще не хватает. Осень накрывает город тусклой
чашкой.

А я напишу про тебя! Нас с тобой просто так не продуешь. Не задуешь.

Все доброе и светлое спряталось, и задремало в твоей рыжеватой
челке. И в твоих перчатках. И в твоей мягкой шапочке.

Как тепло! Дай я еще раз расскажу тебе стихотворение про котика:
«Жил-был котик... животик... ботик... кошуратик... кошатик». Мрр-р.

Лень. Очень тепло и лениво. Лежишь, подобрав под себя передние
лапы, и, время от времени, слегка поводишь бархатными ушками.
А вот муха летает – ам! Так хорошо, вот, можно хвостом пошевелить.
Мрр-р... И еще раз: мрр-р. Теперь муха поймана – уши можно расслабить.
Потянутся, потянутся - вот так, вот так. Я хороший, я теплый,
я красивый маленький котенок. Я так нуждаюсь в тебе. Вот так.

Я цепляюсь за тебя, скребу лапками, ласкаюсь. Ты видишь, как ты
мне нужна? Видишь. А я могу видеть только с твоей помощью. Иначе
я слеп, как новорожденный котенок. Мр-р...

Ты же даешь мне жизнь и любовь – и это полная речь.

Ты обнимаешь меня за и улыбаешься – и, выкрашенные ароматной акварелью,
мягкие облака ласкаются в небе.

(Продолжение следует)