Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(Фрагмент)

Начало

Продолжение

Значит, продолжающиеся славе, чтобы не ослепить нас, прикрылись
щитом твоего лица? – воскликнул караулящий дверь. – Был ли ты
разборчив, пожирая предшественников, провозвестников, завещателей,
или предпочел воцариться – в несчитанных доблестях и должностях:
властитель дум, разносчик тайн Вселенной, основатель неоткрытых
земель, создатель будущего и прошлого… Уважают ли скорчившиеся
в тебе – гармонию, метр, кромку? Или не в силах поделить кров,
приют, ночлежку, доходный дом – и вменили наследнику противоречивость,
непоследовательность, беспринципность, хамелеонство, преображение
– из освободителя в тирана, из чемпиона – в последнюю ракетку
и клюшку, из гимна – в скабрезную частушку, из кубка победы –
в зип-топ…

– Двухскатный, двухсложный мир, двуяйцевые стереотипы, теплая
радость узнавания…

– А вы догадались, зачем понадобился ремонт в помещении архива,
а речь выводит нас в архив? – спросил Павел Амалик. – Я мог бы
разгневаться на администрацию: перекрашивание старого и малодушие
пред стальным желанием маляра-штукатура – трудиться, натренированным
движением – расплескивать краски, или неприязнь к телеологическому
апломбу документов, расселин и трещин. Наш этаж, как вам хорошо
известно, углублен – в прихожую Геи, к подземной реке, а может,
в Лимб… так что в трещинах показываются – хтонические особы, конечно,
не всем – уважен свободный выбор. Знаете, юный я рисовал – и в
качестве этюда как-то выполнил натюрморт: бутерброд с сыром –
и показывал, и меня поддерживали, и только мама обиделась – бутерброд
был крыт не вполне сырным стандартом – мозаика, натяжка… мама
сочинила мне бутерброд из остатков и стыдилась, что все об этом
узнали… что неблагодарный, обязанный – проглотить роскошь немедленно…
А в трещинах проступают нищета и самоотверженная любовь.

– Признайся, охраняющий проход к философскому камню, – воззвал
Бакалавр, – сейчас не спрашивали – старосту неукротимых, впитавшего,
захватившего, присвоившего, облущившего заразительный опыт великих,
и не могли пройти сквозь тебя, сын полосы препятствий, племяш
водораздела на чистых и черных, кузен шлагбаума и запойный чтец
– по лицам и платьям, лоббист сада терний, блюститель, цербер!

– Тебя не оцарапает сквозняком – в героях, как антипапу – в папах?
– заботливо спрашивал маскированный в дубняк или вынимающий из
собственного тела пронзительницы-стрелы. – Здесь бродит ветер,
ты же вместо опекающих героя львиных шкур самонадеянно облекся
в нешкурное. Но ведь ты всегда там, где трудно.

– Однако наш казус скучнее, – строго подытожил покровитель Амалик.
– Представьте, архив разгромили. В исходе субботы университет
снискал тишину. Во всяком случае, наши недра, наша набережная
полупомеркла, осиянная – лишь моим неприкрытым прибежищем. Внезапно
я ощутил – присутствие Зла. Неряшливо задувающую бесформенность.
Тошнотворное гниение. Хотя… иногда приводит в ужас пустячок –
кожура, которую кто-то педантично сдирает с яблока, и она ни разу
не прервется, но складывается в кольца… В общем, даль коридора
вдруг раскатилась – на дальние барабаны… на шахматы, сметенные
одномоментно – со всех проигрывающих досок!

– На костыли, отброшенные призванным из немочи госпиталем! – подсказал
Бакалавр.

– Ворвались несколько студентов. Их сплотило неведомое мне торжество
– и бушевало…

– Архаровцы против архива. За здоровый образ жизни, – бесстрастно
продолжил за Амаликом Бакалавр. – Рейдеры, терминаторы. Трикстеры.

– Проросшие в недостойное приключение, – сказал Амалик. – Нашедшие
ворота, в которые можно зашвыривать – не мячи с пустотой, но бочки
с краской, ящики кирпича, бут, целые манежи опилок… целые драмы
униформистов. От которых стройные каланчи и откосы сокровищ –
документов – дрогнули, отпрянули, затанцевали. Были потрясены,
как я сам.

– Отвалы, курганы, качающиеся усыпальники, ступы, – подтягивал
за Амаликом Бакалавр.

– А ведь стоит именам осыпаться с каталожных ящиков, – напомнил
Амалик, – и вещи утратят и себя, и вас!

Кто же глупец не знает, что играет не одиночку, и вправду опровергнет
в единой фигуре – этих традиционных: хитреца и простодушного,
и подобострастного школяра и крушителя, правдолюбца – и клеветника,
моралиста и распутника, гордость природы – и ее фатальную ошибку,
обращенных максимами, манишкой или мортирой на разные стороны
– к светилу дня и к шатрам ночи, к памятнику – и к общей могиле
детей холеры, и к стерегущему двери – и тарарам старых бумаг,
и вменяют им языками ангельскими и мышьими, смоквами и подзолом,
якшаются, расточают, доказывают – и первый раскрывает истины,
или раны и оплошные синяки, а второй разливает елей или масло,
а нетерпеливого десятого покидает ожидание, и шов на нем ползет,
и последний всплеск перестегивает какие-то лишние пуговицы и перебивает
божественные черты – на зооморфные, выпячивает утаенное, линялое,
нищенское – и отказывает ему в психологизме.

Кто же мудрец, вправду выкликающий, вызывающий, изгоняющий из
Бакалавра – героя, не снимет шляпу, опознав в ком-то из многоглавого
юношества – рыцаря справедливости, взявшегося облупить знатный
мешок-архив и раздать шафранные радости его аттестатов – тем,
у кого нет?

Неукротимый по прозванию Ожидание предавал – шагающую коробку
возрастающих и нисходящих, утверждающих и отрицающих, но порой
еще вспыхивал, как заслонившийся от пламени полдня южный дом,
чьи забрала тревожит ветер – и вдувает в щели, и гоняет по жаркому
полумраку комнат – ослепительные золотые тире, и выхватывает случайное
– чью-то полуулыбку, пудреницу в облачке пыли и конопатую скулу
будильника, рассыпанные – не то динары, не то пистоли, и засвечивает
шкалу спидолы – ее расчетно-пенсионный столбец, или забытую связку
ключей... Неспокойный выгорал – в убранстве и в упрямстве старомодней
покинутого богами или армией города, и сглаживался угодливее,
чем похеренный направлением шлях.

Ожидание высматривало более сытную пристань, дом без окон, без
дверей, хлебный мякиш, горку риса, потому что ютится где хочет,
и не почтет ли надежнее – номер четвертый, Старую Туземку, и уже
очиняет – ехидным благовременьем, из которого кукла-сидень, нездешняя
старуха, замасленная оцепенением, все так же безответно протягивает
навстречу мужам науки – дело редких рук своих: птаху далматин,
предлагая снять с нее черные печати.

– Неловкое движение, вероятно – нарочитое, – подчеркнул тарарамный
Амалик, – и локоть врезан в хрупкую грудь стеллажа. Звон и ряска
осколков сползают с сонливой подземной реки – на земной настил.
Осыпали со стеллажей клипсы, вырывали палеты и планшеты – их сердца,
со странным одушевлением рвали – и топтали.

– Анналы переведены в технику мятой бумаги, – доложил Бакалавр.
– Вброшены в увлекательное искусство оригами. В самолетостроение.

– Я же, найдя, что отнюдь не все проницаемо и расположено смешаться
друг с другом, отважился противостоять. Заслонял, препятствовал,
но выяснилось – празднующие не любят, когда размахивают руками
так часто, как власти – благом народа, и решили обуздать присвоившего
сию частоту – его же шарфом. И на этом вязании фарша… шарфа… фарса…
– неожиданно споткнувшийся о слова Амалик менял кожи на чуть не
пунцовые и, вконец распустившись, с вызовом признавал: – Так открепили,
что кое-что потоптанное – и на моей душе! Меня украсили гематомами.

– Фонарями, которые не нуждались в вашем сиянии, – подхватил безнадежный.
– Синюхами и фингалами. Пломбирами, бланшами… – и предполагал
почти дружелюбно: – А может, не ряска трещин слетела с реки, но
бури вашей души выкипели наружу? Мой брат в учении вечно перебегает
столбовые – под колесами, но когда его осадили неблагоприятным
прогнозом, он скромничал: я не такой воротила, что меня необходимо
давить… Вот и вас зацепили – только протекторы дней и бабочки,
пожирательницы одежд… жаль, что им не пришелся – шарф. Но вы до
сих пор в меру гладки.

– Боевой операции – уже пару недель! – запальчиво оправдался Павел
Амалик. – Тогда я был моложе… произнесите: пас-си-онарий. И мне
помогали: примочки и кое-какой грим… Между прочим, руководство
тоже вознамерилось – рассыпать казус, поскольку не входит в ареал
университетское – и даже не примыкает, но с нашей набережной все
же вспучилась нехорошая рябь. И спешат смешать с ремонтом и выбелить…

(Окончание следует)