Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(Фрагмент)

Начало

Окончание

Бакалавр терзает и обкатывает свои ответы – немолчному Амалику,
приближает к идеалу, настойчиво идеализирует, и не боится –
сентиментальных и жестких версий, а устаревшие и неубедительные
– скомкать в архив, но вполне вероятно – заражен
затоваренным, или передразнивает – сидящего на хозяйстве.
Развращенного, кто перебирает свои дива, складывает в планер и в
сорванную крышу – ибо обречены вспорхнуть пернатой флотилией,
путешествовать на перекладных – на сползающем с вершин леднике,
покатившемся кремне, на плывущих по ветру семенах и клочьях
шерсти, на вынырнувших из воды веслах и скачущих с вывески на
другую буквах, на брошенном псу мослаке… прежде брошенном –
носителю комплекта… ненадолго пристроиться на летящие
снаряд, рюхи, сливовую косточку, пойти в столпе пыли и в золотом
пятне с предмета на предмет – и иссушить, всколыхнуть, умыть
благодатным огнем… во всяком случае – уклонение неуместно.

Но можно предположить, что оживлялись – многие, составившие форму
Бакалавр, сбросившиеся талантами – тоже давали голос и точили
и шлифовали наперехват. И Амалику противостоят – три в одном
или шесть… если не отобедают друг другом. Да кто и вызвал
из Бакалавра – подряд неукротимых, как не владелец – того,
что прольется из пары неглубоких ушей и глаз, из полушария
единственной чаши, братины суши, и требуется – подспорье,
заделы, эмпиреи…

Но если Бакалавр уподобляется предводителю пропасти – не
превращается ли на время в Амалика, не заступает ли на срок – его
место? О, драматичнейший из поединков: Амалик, предстоящий –
себе, Амалику!

Малая тревога завладевала покровителем минувших бумаг – и отряжала
голову в юлу и обносила стороны.

Кто-то знакомый – кажется, здесь! Растворив детали – в общем эскизе,
в наползающих перекатах вокзала… А может, нежелательный –
рядом давно и прослушивает, и сверяет? Сразу несколько?

Наконец, и Амалик видит в наследнике героев, в потрошителе и
обломщике ветеранов – когорту, весь контингент… или мечтает?
Ощущает – недозамеченное, надбавочное, лишнее! Деревянная
интонация – в кантилене, в эвфонии? Вспыхнувшая в сечении суеты –
неклассическая хореография, скаковое, волоченое? Нечто на
правой лестнице, где уже прошли болеющие о Бакалавле и
заносились – другие заносчивые… Пожалуй – на левой, в приоткрывшем
тайнопись перевертыше. Скорее, между старых менял – на
сундуках с мороженым и с фантами, выигравшими театральный спектакль
и месячник увлекательного катания на трамвае, приголублены
– увлекшим боковое зеркало небом… искрошены горстями зелени
из предчувствия или прощального расшаркивания юкк и
терновников? Повторяющееся звено – уже мелькавшее… каждодневное –
или панически участившееся?!

Университетский конкорс – абсолютный центон, составленный из
моментов прошлых дней: что было, то и теперь есть… Непросеян и
перегрет!

Возможно, бахвал с первосортным обертоном – не в пример Амалику, кто
пытается приправить мгновение – подрывной деталью, вбросить
– гильзу, опылить непогодой… глашатай священной полноты,
полной идиллии – уже прибыл и сам выискивает, кто его ждет, но
затерт в сучьях чужих локтей, потерян в чем-то
полнозвонном, не склонном к устью, затолкан в невеждах, принимающих за
мессию – эпонима: каменную шинель, каковая неутомимо
простирает – кепку, тюбетейку, рукавицу, перчатку, тирс, сигару и
иной кий, указуя самое гиблое направление… в дуралеях,
обтекающих трех продажных старух, и не называют – ни Клото, ни
Лахесис и Атропос.

Вступление экспедитора с недовесом перекрыто – вчерашней расклейкой
объявлений: Переводим на любой яз… Студ бурит скваж…
Вошедшими сюда сто лет тому – истуканной четвертой старухой и
опечатанной черно-белой птицей, занавесившей крылами – главное…

И не видят в явившей небывалую птицу – явившую чудо…

– Беззащитные уверения прошедшего мира, – уточнил Павел Амалик. –
Разве нельзя объявить, что надругались над некрополем? – и
непринужденно спрашивал: – Простите неуместное любопытство, но
где в вечерок за двумя субботами были вы?

Интерес принимали – все вложившиеся в подпаска чистопородные,
уснастившие его резервисты – сеятели и пожинатели, летающие и
перебежчики, разжившиеся и эпизодичные – и, посыпавшись друг из
друга, обступали Амалика и тоже вопрошали, сверлили,
интервьюировали и не давали замкнуться:

– Значит, вы думали – вы неуязвимы, герр покровитель?

– А что вам более неприятно? Нащупавший вас хаос – или далматинские
стигматы на массе ваших рук и прочей критической м-мм..?
Правда ли, что архив – продолжение ваших собственных тканей?

– Подумайте, чуть что – из одного удадутся семеро, школа «Типичные
представители», – раздраженно замечал опрошенный.

– Штурмовики! Экстремалы… – подсказывали непреходящие и окружали, и
почти провидели в сдобном предводителе – каплющий соками
именинный пирог, медовый кулич или нищую ржаную лепешку, одну
на всех – и сочится ржой. – Осквернители праха.

Абонировавшие форму и укупорившие ее – склонностью к подвигам,
собственным или вообще, распалялись и предлагали:

– Стервятники! Кровососы, зомби…

– Как из горчайшего, напропалую худого часа – толпа непереносимых
минут! Как в изъязвивших асфальт гнездах – всегда голодные
клювы воды, а папаша-дождь нанимает сотни стройных, что струна,
кормилиц – и раз такие вкусные, щедро пичкают море
птенчиков – перл за перлом… Слишком много повторяющихся и
повторений, – упорствовал Амалик. – Так и посрамление архива уродится
– еще семижды. Прободение священного хранилища,
надругательство, кощунственное преломление метрик и благодарственных
писем…

Размашистые, в напусках и припусках, скакали и проносились вокруг
Павла Амалика – полнолунием и головокружением, вздувались,
вихляли и подбрасывали:

– Масоны! Ваххабиты. Головорезы.

– Наверняка суицидники.

Несчастливец покровитель искал загулявшие где-то в междуречье и
тарараме начала несъедобного шарфа, и порывисто поднимал к своей
снятой со сражения и сраженной архивным прахом или сахарной
пудрой шевелюре и пытался укрыться от приступа, компрессии,
перехода хитроумных.

– У меня в глазах без конца что-то мелькает, – сказал Павел Амалик.
– Что, актанты? Может быть, идет снег?

– Вы же в помещении! – выкрикнул самый знающий.

– Помещении меня – в дом презрения… пишем через е, – пробормотал Павел Амалик.

– И опять принесли на шее свой фарс, то есть шарф – и кого-нибудь провоцируете.

– Но по каким канонам и гостам природы вы назначаете – поворот года?
Спрашиваете у весны или зарапортовавшейся осени – права, в
которые то и дело вступают?

Дозорный, облаченный в передвижные дубравы, из которых хранят входы
или достойный выход, проницал взором Павла Амалика, и
перечитывал и явственно зазубривал.

– Ложное опускается, прочее проверяется и уточняется! – возглашал
страж дверей. – И не заговоренным чувствами человеко-экспертом
или комиссией имени лучших намерений, но – надежнейшей
институцией! – и наставительно шептал: – Его превосходительством
Временем!

Снятый с места лес, бдящий на границе гармонии и анархии, рутины и
бури, гуляющий меж меж сигналами с мест и посулами
неопознанных объектов, щедро придвигал к Амалику смарагды и марс, и
отсылки к сучьям и прутьям и шумел удивлением:

– Разве вы, господин Архив, не разглядели тех, кто крушил, топтал,
вязал и ликовал?

Осадившие Амалика сорвиголовы неожиданно тушевались – в сорванный
куш бакалаврской учености, додумывались до скромности – и
смиренно сливались в одно лицо, и, продышав друг другу затылок,
сбивались – в единого преемника… перекрасившиеся в
покровителя хитрецкие – с бесстыдным видением: Амалик, побивающий
Амалика. С тягостной галлюцинацией, чудесной иллюзией:
архивариус, сам громящий архив…

– Я предпочел наказать вандалов, – сухо сообщил Павел Амалик. – И не
впустил их приметы – ни в мою память, ни в мои дневники,
завещанные в архивные свидетельства. Такова – моя месть!

Верзила Каменная шинель, наскучив сушить на весу рукав с неподъемным
ориентиром, чистила кием на грузе – скребки, лопаты, плиты
ногтей.