Проза

Начало

Продолжение

Глава девятая

Андрей лег только утром и проспал до обеда. Сквозь сон он слышал,
как вернулся Борисыч, как сел на кровать, как тяжело вздыхал и
отдувался, собираясь, очевидно, с силами, чтобы подняться и
ехать в город. Наконец, встал и, пробормотав что-то, вышел.

Проснулся он с затуманенной головой, но полный радостных ожиданий, и
сразу почувствовал острую необходимость увидеть ее лицо.
Зою он встретил, около столовой. Она остановилась в тени сосен
и, сощурившись, смотрела на него, ожидая с улыбкой, когда
же он подойдет. На ней был пляжный халат, очки в волосах, в
руках яркий пакет, – по-видимому, после обеда она сразу
собиралась на пляж, – на стройных, немного полных ногах изящные
босоножки, охватывающие ремнями более бледные совершенной
формы ступни – каждый палец сиял девственной чистотой, – руки
были в браслетах, на щиколотке золотая цепочка. Прорывающаяся
сиянием улыбка; синие, нежные глаза и те мягкие, припухлые
черты вытянутого лица, от которых веет детской негой, – все
в ней казалось ему ослепительным. Только сейчас он заметил,
что у нее большие, мясистые уши, которые она прячет под
волосами и поэтому не носит сережек.

– Приходи на большой пляж, – сказала она, продолжая щуриться,
несмотря на то, что Андрей был уже рядом.

– Где это? – не в силах сдержать улыбку, спросил он. Зоя объяснила,
глядя прямо в глаза.

Это был тот самый пляж, на котором они завтракали с Борисычем.

Зою он заметил сразу – в стороне от остальной публики, она
приподнялась и помахала рукой. Андрей видел, что она рассматривает
его без рубашки, пока он шел, загребая шлепанцами песок, и это
не было ему неприятно.

– Тебе достаточно загорать, – сказал он, не в силах подавить глупую
улыбку, растягивающую губы.

– А что тут еще делать? – сказала она, потягиваясь, как разнеженный
ребенок,– с тоски помереть можно.

Лицо порозовело на солнце, глаза казались подслеповатыми. Ее гибкое
тело, подернутое рыхлым жирком, при каждом движении
собиралось в чувственные складки на боках и бедрах. Она
перевернулась на спину: полная, белая грудь почти полностью выдавилась
сбоку, видны были голубые прожилки. Андрей почувствовал
влечение и поспешил лечь на живот. Прожилки показались
отвратительными.

– Двигайся на коврик, – потеснилась она – и теперь его плечо и бедро
касались горячих ее плеча и бедра, он думал только об
одном: как бы не пришлось вставать, потому что тогда его
намерения смогут прочитать даже загоравшие вдали «платиновые перья».

– Чем ты, вообще, занимаешься в жизни? – спросила Зоя, откинув назад
голову, чтобы разглядеть его.

– В данный момент я сторож, вообще, занимаюсь бизнесом. А если еще
точнее, то я пенсионер. – Андрей положил щеку на локоть и
смотрел сквозь дымчатые стекла ей в глаза.

– Такой старый! – хохотнула Зоя.

– Иногда мне кажется, что мне лет шестьсот.

– Тогда ты должен был видеть Куликовскую битву.

– Нет, тогда я был еще маленький… – И так далее в том же духе.
«Странно, – думал Андрей, – участвовать в этой игре, понимать,
что это такое, и не иметь желания прекратить ее. Слишком уже
много сказано, и не только словами, – слишком было бы глупо…
И словно ты разбиваешь чьи-то ожидания… Не ее, не свои даже,
а каких-то людей в тебе…» Вдруг он заметил, что Зоя смотрит
мимо него вдаль. Он обернулся: среди пляжников царил
переполох.

– Вот дураки, – сказала Зоя, приподняв очки и приложив козырьком
руку к глазам. Тут и Андрей разглядел, что гонявшиеся друг за
другом по кромке воды Сева и Юлия были абсолютно голыми. Они
что-то кричали петушиными голосами, окатывали друг друга
фонтанами брызг, и лихорадочно хохотали.

– Это, очевидно, и есть «пинок общественному вкусу», – сказал
Андрей, потому что не знал, что сказать.

– Сева в своем репертуаре, – проговорила Зоя, не спуская
напряженного взгляда с жениха и невесты.

– Жалко Швеллера здесь нет, – сострил Андрей и понял, что сказал
какую-то бестактность, потому что Зоя сухо поджала губы.

– Нет, Севка – идиот, конечно, – сказала она немного погодя, – но
гений.

Большая часть курортников приподнялась на ковриках и рассматривала
нагую парочку. Две или три мамаши с детьми, уперев руки в
многоэтажные бока, сверлили их с негодованием. Переполох совсем
не коснулся «платиновых перьев», они, как сидели, потягивая
пиво, так и продолжали пить, курить, спорить о чем-то,
игнорируя нудистов. Один писатель-вагинист встал во весь рост,
выкатив огромное, голубовато-белое брюхо, и с масленой
улыбкой склонил пышную шевелюру к плечу, очевидно, запоминал
детали для будущего романа.

Деревенские мальчишки оставили свои игры, начали скакать вокруг
резвящейся парочки. Влюбленные сразу остыли, подбежали к
зеленому покрывалу, разостланному на песке, легли на него. Было
видно, как Сева что-то втолковывал усевшимся вокруг пацанам, те
внимательно слушали, расспрашивали. Двое расположились в
ногах и старались заглянуть под полотенце, которым девушка
прикрыла зад.

Наконец Сева с невестой встали и направились к реке, пацаны не
отставали от них ни на шаг. Нареченные бросились с разбегу в
воду, сорванцы – за ними. Там маленькие негодяи неожиданно стали
нырять и щипать девушку под водой. Она сначала пыталась
отбиться сама, но когда те одновременно напали со всех сторон,
невеста отчаянно завизжала. Сева бросился ей на выручку. Он
расталкивал хулиганов, брызгал на них водой, рычал, кружась,
как зверь, пока девушка не выбралась на берег. На суше
мальчишки приблизиться к ним не решились. Парочка вернулась к
своим вещам, пацаны следовали за ней на почтительном
расстоянии и расселись поодаль. Однако увидели, что Сева с невестой
одеваются, сорвались и с криками побежали, выделывая своими
худыми, загорелыми до черноты телами немыслимые кульбиты.

Зоя достала пластиковую бутылку и, набрав воды в ладонь, стала
растирать руки и ноги, а так же грудь, залезая рукой под
купальник. Протянула бутылку Андрею, но тот отказался, сказал, что
пойдет искупается. После зрелища нудистов он сразу как-то
остыл и не опасался уже встать во весь рост.

– Не боишься подцепить что-нибудь? – посмотрела она на него снизу
вверх. – Купание запретили.

– Зараза к заразе не пристает, – сказал Андрей и почувствовал, что
опять сморозил что-то не то.

«Ну и ладно…» – подумал он и с разбега нырнул в теплую воду.
Неприятный озноб охватил его подгоревшую кожу. «Надо будет в тень
перейти», – решил Андрей. Течение снесло его к другой
оконечности пляжа. Возвращаться пришлось мимо «перьев». Сева с
невестой уже поднимались по береговому уступу.

– Идите к нам, – закричал ему Самуил, – у нас тут весело.

– Нет, спасибо, – там спокойнее, – крикнул Андрей.

– Ну, заходите вечером, номер вы знаете.

– Спасибо за приглашение, – ответил Андрей.

– О чем тебя Солнцедар спрашивал, – спросила Зоя, глядя, как он
отжимает волосы и прыгает с пальцем в ухе.

– В гости звал, – ответил Андрей, прыгая уже на другой ноге.

– Пойдешь?

– Не знаю… Что там делать?

– Ну-у… он гений, каких мало!– сказала Зоя, смеясь над собственной
категоричностью.

– Тебя послушаешь, так их наоборот много, – возразил Андрей, лег
рядом и почувствовал, как она отодвинулась от него.

– Но этот настоящий! – воскликнула она с улыбкой. – Генератор идей!

– Ты же говоришь, он крадет идеи у других.

– Ну, не все, у него и свои есть... Например, он преодолел дуализм
квантовой механики. Сейчас работает над созданием новой
монической картины мира, вернее, их целая плеяда – физики,
математики работают, а он подводит философское обоснование. Он
объяснял мне: что она перевернет мир!..

– Что? картина перевернет – мир?

– Да… Только ты не смейся! – стукнула она его кулачком по плечу. –
Он мне тоже это объяснял. Короче… Они приняли за неизвестное
время и пространство … Вот… Ну, и так далее…

– Как приняли?

– Как-как! – представили, будто не знают, что это такое.

– То есть для них время и пространство что-то такое несомненное,
само собой разумеющееся, что мешают своей очевидностью… –
проговорил, обдумывая услышанное, Андрей.

– Ну, почему! Я просто не помню уже… – надулась она капризно. –
Потом, он объяснял, почему машина времени возможна, но я уже
забыла… А сейчас он занимается ландшафтами.

– Как занимается? лес сажает? – Они снова касались друг друга плечом
и ногами, и снова начался этот радостный прилив к сердцу и
внизу живота.

– Нет, конечно! Что – какой ландшафт значит. Сигни… сигнификативные
связи изучает.

– Ну и что, например, этот ландшафт означает? – Андрей показал на
противоположный берег, заваленный бревнами. Он сам заслушался,
каким бархатным и вкрадчивым стал у него голос.– Кроме
хищной безалаберности.

– Вот ты и сказал сам, что он означает. Солнцедар культурными
ландшафтами занимается…

Андрей смотрел на ее разомлевший на солнце рот – была еще секунда
колебаний, – и вдруг припал к нему губами, не дав закончить
фразу. Рот тут же раскрылся, словно только того и ждал.
Мягкий, горячий, липкий он не отпускал его губ, и сразу ее язык
оказался во рту Андрея. Он обнял ее, но Зоя сама прижалась к
нему, выгнув спину. Запустил руку ей сзади в трусы и подумал:
ну, вот и все, что требовалось доказать… Однако в ту же
минуту понял, что теперь не только встать, но даже на живот
перевернуться будет невозможно. Ее рука тоже оказалась в его
плавках и она, не отрывая губ, воскликнула:

– Wоw!.. – и тут же еще теснее прильнула к нему, а ее язык стал
шарить у него во рту еще энергичнее.

– Нет… – осторожно, но настойчиво отстранился Андрей. – Так нельзя…
Сейчас зрителей соберем, – сказал он прерывающимся голосом.

– Ну и что? – придвинулась Зоя, лукаво улыбаясь и прикусив
раскрасневшиеся губы.

– Это будет, даже не пинок «общественному вкусу», а… а… – проговорил
Андрей, с каждым «а» отодвигаясь от нее на столько, на
сколько она приближалась к нему. – Подарок. Не пора ли домой… а
то обгорим… совсем.

Всю дорогу до пансионата сначала по ивовому лесу, потом по бору, они
целовались. Он прижимал ее к деревьям, и она, обхватывая
его ногами, шептала:

– Ну, что ты делаешь! Только не здесь… – Ничего запретного уже не
было между ними. Кроме ушей. Андрей боялся даже взглянуть на
них. «Если бы я был моложе, одного их вида бы было
достаточно, чтобы ничего не было», – думал он в странные минуты
глубокого равнодушия посреди страсти.

Зоя привела его к себе в номер и отправила в душ, в котором не
оказалось горячей воды. Минут пятнадцать Андрей ждал ее из
ванной. Он заскучал, подумал, что надо было отыметь ее в лесу.

Потом она сидела у него на коленях, и Андрей целовал ее большие,
холодные, пресные груди, не понимая, зачем он это делает,
словно подчиняясь какому-то долгу. «Может, просто я в зоне отвык
от женской ласки?» – спрашивал себя Андрей.

Она часто вздыхала и ерошила его волосы, достала из тумбочки
презерватив. Затем они никак не могли улечься на узкой кровати, и
ему было то стыдно, то смешно, а Зоя быстро-быстро моргала и
краснела. Его поразила вдруг механистичность происходящего.
(У него, вероятно, случился очередной «припадок», он стал
видеть все в необычном свете.) Словно они были автоматы, со
странными устройствами, забавными и уродливыми, для нелепых
действий, которые они не могли не делать. Или чьи-то похабные
игрушки. Он ощущал себя отдельным от своего тела, не было
даже приятно. Ему вдруг стало все безразлично: и то как он
ласкал ее холодную точно студень плоть, и то как она упиралась
своими пятками в подъем его ступней, и зачем-то взяла в рот
его палец – и еще этот чужой, словно существа другой породы,
запах на его коже…

Зоя стала по-детски, с капризными нотками, словно в порыве страсти,
произносить скороговоркой: ну-ну-ну-ну… Андрей почувствовал,
как возвращается вожделение. Была между ними минута
нежности… Вдруг Зоя задрожала, передергивая, словно в ознобе,
плечами, ее «ну-ну» слилось в один ноющий стон. Андрей решил, что
пора – и все потонуло в сладком забытьи, когда уже
безразлично где, с кем и как.

– Что это было – оргазм? – спросил Андрей, едва буря утихла.

– А ты что думал? – сказала Зоя, вытирая слезы и поворачиваясь к нему.

– Сильная вещь… – Андрей снял резинку, завязал и кинул под кровать.

– Дурак, – стукнула она его кулачком и приникла к его груди.

Наступило отрезвление, граничащее с отвращением, было даже
мгновение, когда Андрей хотел встать и уйти. «Какие у нее уши! Это же
уму не постижимо – какие уши!»

– Нам надо еще привыкнуть друг к другу, – сказала Зоя виновато и
жалостливо, как маленькая девочка. «Ну нет, привыкать мы не
будем, это однозначно! – закричал мысленно Андрей. – Почему до
того как женское тело кажется гибким, безупречным, а после
того как – неуклюжим, бесформенным? Остались только отвислый
живот, разные груди, короткие ноги…» – думал Андрей,
заставляя себя гладить ее вдоль желобка на спине. Однако прошло
совсем немного времени, когда она снова показалась ему
прекрасной.

Уже не такой сильный, но нежно-острый порыв сменился глубокой
апатией. Наваждение рассыпалось, не оставив даже следа от желания,
что еще полчаса назад заполняло его всего и вело к
единственной цели. В сердце снова выросла и заслонила все остальное
та безумная идея, ради которой он покинул город. Вспыхнуло
страстное нетерпение: всякое промедление казалось смерти
подобным. Их поездка представлялась ему теперь чуть ли не
главным делом жизни. «Вот минута истины, – думал Андрей. – Минута
чистого разума, когда он только и бывает свободен от Его
власти…»

Вечером он должен был гулять с ней под руку. Зоя склонила ему на
плечо голову и сказала:

– Странно, по гороскопу мы совершенно не подходим друг другу: ты
«лев», а я «рыбка». Но чувствую себя с тобой так спокойно, как
если бы ты был «рак».

Андрей только отплевывался про себя: «Вот старый дурак! Нашел дуру»…
Ему удалось отделаться от нее под предлогом, что надо зайти
переодеться на дежурство.

В номере он столкнулся с Борисычем, которого не видел со вчерашнего
вечера. Тот был чем-то озабочен, рылся у себя в сумке, ни
разу не взглянул на Андрея.

– Что там с их машиной, не починили еще? – спросил Андрей.

– Не знаю, – сказал Борисыч, задумавшись над раскрытой сумкой.

– Потерял что?

– Да нет… – Саня направился к двери, там обернулся и добавил: –
Вовчик сказал: завтра сделают.

– Так давай завтра и двинем. – Андрей сидел на своей кровати, уперев
локти в колени. Саня взялся за дверь.

– В первой половине надо будет еще в город съездить… Посмотрим. – И
он вышел из номера.

На следующий день после обеда, Андрей, чтобы не встречаться с Зоей
(всю ночь она провела у него в сторожке), отправился бродить
по бору. Ноги сами несли его в сторону пионерского лагеря.
По дороге он встретил группу туристов с рюкзаками, палатками
и закопченными котелками. Загорелые, потные, в шортах хаки,
в солдатских панамах, смеясь и выясняя, кто ночью наступил в
уху, они прошли мимо, не заметив его. От них веяло
бодростью и каким-то кочевым задором. Андрей почувствовал
одиночество, вызванное зрелищем чужого братства. Он подумал, что нигде
и никогда, кроме раннего детства, не был так счастлив, как
на войне. Он словно вновь пережил это единение и радость
сознания единения…

Бравада при погрузке на борт, сменилась страхом в полутемном брюхе
ревущего транспортника. Только над головой радиста светились
разноцветные лампочки. Было холодно. Солдаты сидели и лежали
вповалку на полу, кто-то втихую курил, а он, молодой
старлей сидел на ящике с оружием и думал о смерти. Он смотрел на
бочкообразный корпус, заполненный молодой, упругой плотью и
видел, как столб огня вспарывает пол – и в следующую секунду
все объято пламенем… А может, ракета разорвется как раз под
ним, тогда он ничего не почувствует, или попадет в крыло – и
смерть будет мгновенной. Это могло случиться в любую
секунду – даже в следующую секунду: вот он только что подумал об
этом – и оно случилось… Или даже так: вот он думает о смерти
– а успеет ли додумать до конца? Вот еще раз успел. А
сейчас?.. И так далее. Это было как наваждение, он ждал взрыва
каждое мгновение: вот нет еще, еще жив – а вот сейчас?.. И
прогнать эти мысли не мог: они завладели всем его существом – и
думать о другом не получалось. Все его силы были направлены
на то, чтобы не выдать хотя бы своих чувств. Впоследствии
под пулеметным огнем ему не было так жутко, как тогда при
одной мысли об опасности. Может, просто некогда было бояться: он
думал о других, о том, как лучше выполнить приказ, –
наоборот бывало даже весело. Такого тягучего ужаса, как в брюхе
самолета не было уже никогда. Они были как те быки, которые
высовывали мокрые носы между горбылей, с той разницей, что
быки не знали, что их везут на бойню, а у него даже возможности
выглянуть на свет не было. Вдруг самолет резко пошел на
посадку – сердце ёкнуло: неужели, всё… «Илюшин» накренился на
нос, так же, как при взлете, он накренился на хвост, и
солдаты посыпались вперед, хватаясь друг за друга…

Самолет еще не остановился, а уже открылась рампа, в глаза ударило
белое, как горящий магний, чужое солнце, стал спускаться
трап. Сзади наезжал другой транспортник, и кто-то крикнул:
сейчас поцелует! – солдаты без приказа стали спрыгивать вниз,
раздался смех – это была одна из счастливейших минут в его
жизни. Он поднял покатившуюся по бетонке каску, протянул ее
растерянному солдатику с русой, неровно остриженной головой на
тонкой шее, и тот не по-военному сказал: спасибо. И это тоже
было хорошо. Потом их везли на грузовиках в расположение
полка, он сидел в кузове с рядовыми. Его охватила нежность,
почти отцовская, к этим ребятам, чуть младше самого Андрея.
Нет, думал он, рядом с ними и умереть не жалко, и слезы
наворачивались ему на глаза. Через несколько месяцев под минометным
обстрелом, он пробегал, пригибаясь за дувалом, и опять
наткнулся на того солдатика. Тот лежал в грязи из собственной
крови. Взрывом ему оторвало ногу и распороло живот. Умирающий
старался приподнять, как перевернутая черепаха, голову в той
самой каске, сжимал рукой опутавшие его грязными веревками
кишки. Андрея тогда поразило его усталое, запыленное лицо,
которое ничего не выражало кроме сосредоточенности смерти.
Пока он лихорадочно доставал шприц с промедолом, солдат умер
от потери крови. Разорванная, расчлененная плоть во всех
видах в действительности не так страшна, как в кино или в
воображении, но лицо… оно и сейчас стояло у него перед глазами. «И
что получается: сначала, в детстве, Он обольщает нас
жизнью, а затем – смертью, внушая гордость, мужество, любовь к
войне. Не я один – все вспоминают войну, как лучшее время в
жизни. (Кроме тех, конечно, кому оторвало голову или ноги.)
Значит, жизнь создана для смерти, война – для жизни, а смерть –
для войны. Вот почему столько пьяниц, психов, самоубийц и
убийц – потому что нет войны. Все несчастливы, жалуются на
жизнь, говорят лишь бы не было войны, но счастливы только во
время бойни».

Захваченный этими мыслями он не заметил, как подошел к брошенному
лагерю. Миновал заколоченный корпус, столовую, повернул в
сторону аллеи – и опять тот человек сидел на том же месте,
поджав под себя ногу: он склонился над большой книгой и вертел
карандашом в ухе. Первым движением нашего героя было
повернуться и незаметно уйти, но незнакомец поднял сердитый,
отрешенный взгляд, и Андрей машинально кивнул ему.

Тот тоже кивнул, вынул карандаш и спросил закурить.

– А то закончились, не хочется возвращаться, – показал он пустую
пачку, лежавшую на перилах и, повертев ее в задумчивых пальцах,
небрежно выронил на землю.

Андрей сказал, что не курит, но вдруг нащупал в кармане забытые Зоей
сигареты.

Вблизи человек состарился еще лет на десять. Был он желтолиц, сухая
кожа вокруг глаз, рта и ушей была покрыта мелкими
морщинками. В повадках его было что-то от маленькой обезьянки: такие
же быстрые движения, замиравшие на полпути будто в секундной
задумчивости, которая тут же переходила в какое-то грустное
фиглярство. Херувим, похожий на обезьянку, или обезьянка,
похожая на херувима…

– Я уже второй раз тебя вижу. Ты, наверно, тоже тут отдыхал? –
спросил он, закрывая книгу, из которой торчало множество
закладок. Он еще раз коснулся ее кончиками пальцев неосознанно, а
потом – наигранно, словно нажимая невидимые клавиши.

– Да… в детстве.

– В каком году? – Держа сигарету огоньком вниз большим и
указательным, он шевелил и стряхивал нагоревший пепел безымянным
пальцем.

Андрей назвал год.

– Я в том же году, но тебя не помню.

– Ну… столько времени прошло… – сказал Андрей.

– Н-да, – произнес незнакомец неопределенно. Глядел он то на
сигарету, то вдаль, то на книгу, притрагиваясь пальцами к перилам,
колену и лбу, и начинал тут же нажимать клавиши.

– Что за книга? – спросил Андрей первое, что пришло в голову. –
Давно не видел человека с книгой.

– А… Пушкин, – сказал тот небрежно.

– Кто? – переспросил, не поверив своим ушам, Андрей.

– Черновики Пушкина. Это моя работа: я филолог, – сказал незнакомец.
– Пушкиным занимаюсь.

– Я и смотрю: необычный какой-то текст, – и, помолчав, Андрей
добавил: – Пушкина изучаете, значит?

– Да, сижу вот… волка ноги кормят, а филолога – зад. – Пушкинист
достал из носа козюльку и задумчиво скатал из нее шарик.

– Разве он еще не изучен? – спросил Андрей с улыбкой.

– Да-а, его еще предстоит прочесть, – сказал задумчиво филолог.

– Кому?

– Всем нам.

– Я думал, он уже прочитан.

– Хуй там! – возразил, выходя из задумчивости, пушкинист. – За
последние десять лет он еще меньше стал понятен, чем был. – С
этими словами он выстрелил щелчком козюльку, и она прилипла к
противоположному столбику веранды. Там уже висело с десяток
высохших шариков.

– Мне кажется, берешь, читаешь – и все понятно, – сказал Андрей.

– Вот именно, что кажется, – проговорил безапелляционным тоном
пушкинист. – Например, одно только место… Я сейчас над ним
работаю, может, даже на статью натяну. В «Руслане и Людмиле», –
может, помнишь? Черномор с братом припадают к земле и слушают
звон. Так вот, я почему-то уверен, что этот звон –
подводный.

– Подземный, – уточнил Андрей.

– Залупу – подземный! Сказание о граде Китеже помнишь? Так вот, это
тот самый звон. Хочу я это доказать…

– Град Китеж, насколько мне… не изменяет память, ушел под воду во
время монголо-татарского ига, а в «Руслане и Людмиле» речь о
печенегах.

– Это ничего не меняет. Может, он анахронизм намеренно допустил. Он
же был великий похуист. Если только удастся доказать, что
звон подводный – это сразу такие классные проходы открывает. И
сразу меняет все прочтение…

– Слышат звон, да не знают, где он, – проговорил Андрей.

– Откуда эта поговорка?! Не из той же ли оперы, а? Какие проходы!..
– задумался пушкинист и вдруг встрепенулся: – А может,
знают! Может, поэтому Карла и отрубил башку великану! Тут сразу
такие проходы охуительные светят – можно на диссертацию
натянуть.

– Еще не написал? – спросил Андрей.

– Кандидатскую защитил, надо за докторскую браться. Теперь в
похуистическом ключе.

– Как это?

– Такой постмодернистский эксперимент в духе новозастойного
похуизма. Он же был похуист – вот и надо использовать его метод. –
Пушкинист спустил ноги вниз, пересев лицом к Андрею. – Как он
забил на традицию, так же надо забить на все пушкиноведение
– да и на него самого, – тогда-то откроются новые проходы.
Может, даже целая философия – «пушкинизма». Классно… –
проговорил филолог мечтательно и стряхнул пепел уже со второй
сигареты.

— Ясно… А почему – Пушкин, – спросил Андрей, – а не кто-нибудь другой?

– Если честно, я сам об этом не раз задумывался, – проговорил
пушкинист, подняв брови. – Просто как-то получается всегда…
занимался им еще универе, ради прикола. Потом было уже поздно
что-то менять. И так все в жизни: хотел с девушкой перепихнуться
– и женился… А потом дети пошли...

Он выпятил губы, сердито нахмурил брови и стал чесать двумя пальцами
спинку носа, попробовал играть на нем, как на флейте. Затем
состроил отрешенную мину, словно погрузившись в
размышления, и сказал, не выходя из задумчивости:

– Сам бы я лучше Барковым занимался… Вот где был настоящий похуист
прошлого. Это же он, а не Пушкин, создал и язык, и
литературу, Пушкин – лишь способный ученик. Я даже думаю, что это он
себя изобразил в Сальери, а в Моцарте – Баркова. Но попробуй
заикнись на ученом совете – прощай академическая наука!
Если, конечно, не сам устанавливаешь правила… Ты где, в
«Химреагентах» отдыхаешь?

– Проездом остановился.

– Ну, все равно встречал, наверно… Там сейчас веселая компания
симулякров собралась. Среди них есть лысый еврей – рожа у него
цветная, волосы как щетка. Самуил Натанович, кличка Солнцедар.
Пушкина трактует как воплощение света на земле, причем в
буквальном смысле. «Солнце русской поэзии»! Выискивает у него
какие-то коды солярных мифов… Маразм. Я в «Ароматике» с
семьей релаксирую – не в смысле «ароматов», а от «Ароматических
углеродов». Здесь прихожу от семьи отдохнуть… Сколько сейчас
времени? – вдруг спохватился он, хватая книгу, папку,
ручку, карандаши. – Я же на ужин опоздаю!..

Они пошли вдоль обрыва, какое-то время им было по пути. Солнце,
огромное, мглистое, плавясь красным золотом, стекало в лиловый
дым над горизонтом. Им далеко был виден лес по вершинам,
почти до самого города, но смотреть из-за ослепительного,
повисшего вровень с обрывом огненного шара, было почти невозможно.

– Мне не нравится солнце, – сказал вдруг пушкинист. – Не знаю
почем... Что-то в нем есть… злокачественное. Холодное, ненасытное.
Именно – холодное. Оно мне напоминает изнуренную самку,
которая уже и не может, а все равно продолжает рожать и рожать
мириады уродов…

– Ты тоже это заметил? – спросил Андрей.

– Что заметил? – остановился на развилке пушкинист.

– Что мы не совсем то, за что себя принимаем, – произнес Андрей
выжидательно.

– Слишком яркий свет… – проговорил с раздражением его собеседник,
он, очевидно, был недоволен разговором. Повернулся к Андрею и
не мог поднять глаз из-за слепившего солнца. – Я, конечно,
понимаю, что его в действительности нет, но лучше бы он был,
однако не был бы «вещью для меня». То есть свет… Мне туда, –
пушкинист показал в сторону ответвления тропинки и протянул
для прощания руку: – Может, еще увидимся.

Они расстались: Андрей пошел дальше вдоль берега, а филолог
углубился в бор, его сутулая фигура еще долго была видна среди сосен
и оранжевых лучей, просеянных сквозь хвою и напоминающих
огненный скат шатра. На ходу он жестикулировал, видимо,
продолжал спор с самим собой.

Дверь в их комнату оказалась незапертой, Андрей толкнул ее и увидел
на своей кровати Зою. Она листала прихваченный им в дорогу
томик «Уолдена».

– Меня твой друг впустил, – сказала она, поднимаясь с улыбкой ему на
встречу, – а сам куда-то убежал. Ну, поцелуй же...

Она снова зажмурилась, как маленькая кошечка, встала на цыпочки и
обхватила его за шею, не выпуская книгу из рук и потягиваясь.

– Фу, колючий, – отстранилась она от него. Андрей поцеловал,
оглядывая комнату: не оставил ли он что-нибудь неприличное на
поверхности. Его вдруг снова потянуло к ней – и так же через
полчаса он с трудом мог скрыть безразличие, охватившее его.
Однако Зоя оказалась права: все выглядело не так глупо, как в
первый раз. «Опытная, – подумал Андрей равнодушно. – Сколько
ей лет? Двадцать семь – как без опыта… Но почему всегда одно
и то же? – хоть бы раз что-то новое!»

– Ты почему не бреешься? – сказала она, глядясь голая в зеркало. –
Все лицо мне натер – как теркой.

– Готовлюсь к жизни в лесу, – кивнул Андрей в сторону брошенного на
соседнюю постель Торо.

– Нет, ну побриться можно раз в день! – с внезапной злостью
воскликнула она.

– Я не ожидал тебя встретить, – ответил, немного опешив, Андрей.

– Ожидал – не ожидал, бриться все равно надо! Ну, как я сейчас пойду
на ужин? – повернулась она к нему, показывая свой
покрасневший подбородок и шею. «Ага, – подумал Андрей, – не долго
длилась та любовь».

– Не ходи, давай займемся чем-нибудь более приятным, – и добавил про
себя: «…в последний раз». – У нас есть сыр, хлеб, красное
вино.

Она отвернулась к зеркалу и принялась разглаживать кожу тыльной
стороной ладоней.

– Если только побреешься, – сказала она примирительно.

(Продолжение следует)