Комментарий |

В пространстве тысячелетия. Леонид Латынин отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского. Часть третья. Между поэзией и прозой

В пространстве тысячелетия

Леонид Латынин отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского

Часть третья. Между поэзией и прозой

Начало

Биографическая справка на сайте писателя http://www.latynin.ru/ рассказывает о главных его работах:

Леонид Латынин, московский поэт и прозаик. Закончил филологический факультет МГУ. Автор романов «Гримёр и Муза», «Спящий во время жатвы», «Берлога», «Ставр и Сара», изданных в Америке, Франции и России, и книг стихов «Патриаршие Пруды» (1977), «Перед прозой» (1988), «Сон серебряного века» (2000), «Фонетический шум «Диалоги с Евгением Витковским»« (2002), «На склоне света» – в серии «Сон серебряного века» (2006), «Черты и Резы» (2007), «Дом Врат» (2008), а также книг – «Образы народного искусства» (1983,) «Язычество древней Руси в народном искусстве – Прялка, вышивка, игрушка» (1993), «Основные сюжеты русского народного искусства» (2006).

Однако жизнь и творчество Леонида много шире скупых строчек резюме, о чем сразу же становится понятно – и из нашего общения, между прочим, тоже. Латынин – универсальный автор, которому подвластны самые разные жанры и стили. Поэтому свою беседу мы и разделили на три части – сначала поговорили о стихах, тем более, что большая часть его новой книги «Дом врат» была недавно опубликована у нас на «Топосе». Затем я расспрашивал Леонида о его прозе, а в заключении – о том, что между поэзией и прозой – о времени и о жизни в этом времени, сложном и неповторимом.

– Какие физиологические функции (в отличие от стихов) выполняет
проза?

– Для меня – возможность реально, предметно,
детально, медленно и гораздо подробнее жить в пространстве тысячелетия,
где последний век со всеми его событиями, сменой властей и формаций,
культурой кажется общей расплывчатой картинкой, мелькнувшей за
окном летящего вагона, а убиение князя Бориса происходит на твоих
глазах и виден грязный засаленный рукав кафтана Путши, из которого
торчит рука с обкусанными ногтями и отрубленным левым мизинцем.
В руке – копье с наконечником, начищенным до блеска речным песком
Альты, которое медленно вползает, как поезд в тоннель, в тело
Бориса.

Ты отсутствуешь физически в текущем пространстве и времени. И
с одной стороны живешь, как будто ты уже умер, а с другой – следующий
после тебя век кажется уже совершившимся сегодняшним днем.

Для меня физиология поэзии и физиология прозы так же различны
между собой, как любовное приключение в подъезде, в поезде, в
машине, на пляже отличается от долгих брачных утех в супружеской
спальне.

Таким образом – поэзия – вечное любовное приключение, а проза
– таинство брака, не имеющее такой разовой остроты, но имеющее
ту глубину и мистику, которые разовой страсти и не снились.

– Как меняется (если меняется) ваша жизнь, когда вы находитесь
внутри большого текста (большого цикла)?
– Стихи чаще всего
пишутся «с голосу», на ходу, в машине, на улице, на лыжах. Первые
строки вообще слышу внезапно и готовыми, и эти первые строки никогда
не редактирую, но просто записываю на том, что окажется под рукой:
на листе бумаге, с помощью диктофона. В последние годы случалось
для этого пользоваться и мобильником. На бумаге же происходит
только правка и отделка текста

Иногда это вообще связано с конкретной географией. Книга стихов
«Перед Прозой» была написана наполовину по (ежедневной) дороге
от дома творчества «Переделкино» к святому источнику, что лежит
мимо дачи Пастернака.

  Мимо света, мимо мрака,  
  Мимо дома Пастернака, 
  Как бездомная собака
  Вниз по склону путь держу, 
  словно странником  служу…

Таким образом, стихи не мешают жить, не меняют быт, не требуют
ни особых условий, ни особой сосредоточенности. Единственное условие–
движение и отдельность от людей, отсутствие стен и присутствие
неба.

Большой текст – совсем другое пространство. Это полная схима,
отъезд, берлога. У текстов, написанных мной, нет домашней географии.
Первый текст «Гримера» был написан в Дубултах, второй в Комарове.
Окончательный в Переделкине. Ни у одного из этих текстов нет ничего
общего, кроме героев и имен.

Что касается замысла «Спящего во время жатвы», мерцание его случилось
еще в Плесе на Соборной горе на берегу Волги, в центре второй
крепости Василия Дмитриевича (сын Дмитрия Донского, не побежденного
Тамерланом и своим зятем литовским князем Витовтом), то этот замысел
позже реализовался кусками с большими перерывами. Всегда уединенно.
Всегда во время какого-то сильного внутреннего переживания. Текст
никогда не писался, он выплескивался в особом эмоциональном состоянии.
Приближение этого состояния было часто болезненным и совершенно
глухим и слепым к окружающему пространству и даже близким. Как
бы рождалась глина, из которой потом можно было вылепить окончательный
текст. И много лет спустя эти тексты сводились в единый корпус
– отдельно антиутопия десятого века и отдельно антиутопия двадцать
первого. Текст и материал к нему соотносятся примерно один к десяти.

Материал для «Берлоги» производился параллельно «Спящему». В окончательный
текст был сложен в Ялте.

А самоощущение менялось с каждой книгой. «Гример» помог разгадать
и разглядеть систему и модель социума, а, значит, и освободиться
от него.

Правда пытки, или обряд инициации, через которые прошел мой герой,
прежде чем он стал творцом новой идеи, из метафоры стали отчасти
фактом моей биографии,– я имею в виду собственную болезнь.

«Спящий» и «Берлога» освободили меня от переживаний текущей истории,
и окончательно от социума. Так что эти книги во время работы над
ними не только погружали меня в параллельное пространство, но
и радикально меняли мое ощущение настоящего.

– Насколько пишущему (в вашем случае, путешествующему) важна
связь с социумом? Почему от нее нужно освобождаться?
Пишущему
– связь с социумом вредна, разрушительна, губительна и, наконец,
отвратительна.

Связь, общение, диалог чреваты компромиссом, то есть эстетическими,
мировоззренческими и прочими потерями. А компромисс – отказ от
личной, четкой, свободной позиции, без которой не существует Пишущего.
Вместо него в диалог вступает переводчик с общего – на личный,
или с личного – на общий. Хочешь увидеть время, социум – беги
от них подальше в скит своих мыслей, ощущений, веры и сомнений.
Оттуда время читается отчетливей, и независимей, и всеохватнее.
Диалог – всегда операция бартера, продажи, войны, торговли или
мошенничества. « Еще одно последнее сказанье»
не пишет барыга, шоумен или шут. Диалог с социумом – это профессия
актера, бизнесмена, политика, воина или сочинителя коммерческих
текстов. В этом я уверен по получении некоего опыта несостоявшегося
диалога с социумом. Вот итог этого опыта.

                 Вступленье. Середина. Эпилог.
                 Открытым текстом. Молча. Между строк.
                 Пускаясь в ор. И губы на замок – 
                 – Мне с вами невозможен диалог.
                 Но вы – и хлеб, и кров моих детей.
                 Владельцы вод. И рыбы. И сетей.
                 Но вы – вверху на каждый мой прыжок,
                 И в ваше ухо вставлен мой рожок.
                 И все же, вновь распластанный у ног – 
                 Не одинок – и трижды одинок.
                 Открытым текстом. Молча. Между строк.
                 Пускаясь в ор. И губы на замок –
                 – Мне с вами невозможен диалог.

Простите, что так эмоционально, но этот вопрос когда-то был для
меня болезненным...

– В чем сила литературы? Я имею в виду нынешнюю ситуацию,
когда читают мало и не то. Не тех. Почему читать нужно и важно?

– Сначала о массовом потребителе, который бывший народ. Уже очевидно,
что деньги с божественной функцией, как в Европе
и Америке – в России не справились. Так же очевидно, что золотой
запас духа создается не в один день, и не в каждые времена востребован.Что
из этого следует?

Россия не в первый раз читает «не то и не тех»,
и на смену этому положению маятника приходит зеркальный вариант.
Между точкой ОГИ и ареной Лужников монотонно движется вечный маятник.
Так было, так будет. Сейчас время обморока и равнодушия. Радикалы
или, скажем, идейно несчастные всех мастей – не в счет, больные
всегда имеют свой процент, но не они выражают
время.

Теперь о власти, которой всегда две.

Одна сидит на троне и рубит головы, и раздает пряники. Такова
ее технология. Другая входит в рубище в Иерусалим и начинает править,
будучи поднята первой над собой и народом на высоту креста.

Если первая пытается нарушить ритуал «золотой ветви», как, скажем,
Марк Аврелий, ее заменяют правильной ритуальной властью. Если
вторая пытается заменить кесаря, она вырождается в инквизицию,
или крестовые походы и от нее уходит Бог, и она
сходит с исторической сцены (кстати Россию минул этап инквизиции
во времена христианства).

Литература, обслуживающая первую власть, не литература – это слесарный
цех по переделке человеческих душ. Вторая литература, что есть
Литература, пишется не по потребности, а по одной ей известным
законам. И в ею отведенные сроки. Поэтому о Литературе:

–  Вы полагаете, все это будет носиться?
–  Я полагаю, что все это следует шить.

О массовом потребителе – пусть читает, что хочет, придет время
и его внесет течением в Лужники не на футбол.

О власти кесаря. Она и Литература несовместны.

О власти духа. Она и Литература – пример синонимии.

Те и другие бессмертны и востребованы.

А что народ, толпа, потребитель? Тоже бессмертны. Справились с
квартирным вопросом, справятся и с обмороком, и с беспамятством
и с равнодушием. Если не справятся – съедят друг друга или вымрут.

– Как интеллектуалу пережить «время равнодушия»? Какие вы
ставите перед собой задачи в отчетный период?

– Буднично. Знаете, как песок движется в песочных часах по песчинке
за мгновение – и так всю жизнь. Какая мне разница, какое тысячелетие
на дворе, и какая там погода – равнодушия, революции, бури и натиска,
возрождения или очередного, тоже временного, средневековья. Погоде
– быть. А мне делать то, что должно, – и пусть будет, как будет.

А задачи, самые простые, – попытаться исполнить программу, которая
была заложена в тебя ДО рождения.

Тем более, что за окном не инквизиция, не охота на ведьм, не освенцим,
не тридцать седьмой год, не крестовый или полумесяца поход, и
все, что НЕ сделал человек – только его вина и никого больше.
Я сам лишь недавно понял, что мои собственные отговорки: о равнодушии,
не том времени (а оно всегда не то, слону всегда что– то мешает
исполнять танец маленьких лебедей) – песни убогих и сирых.

Блаженные – просто живут. Честолюбивые стремятся к успеху, воины
грабят банки или утюжат танками ближних и очень дальних соседей,
алчные варят сталь, гонят газ и нефть и продают все, что имеет
цену или идут во власть, нежные – любят, несчастные страдают.
Все как в Вавилонском царстве, Поднебесной, а также Римской, Британской,
Российской, американской империях, или в деревнях зулу, мулло-курумбов,
баддагов и тоддов тысячи лет подряд.

Место и путь человек выбирает сам. Бог решает, когда оборвать
этот путь, а заодно и проблему места.

18 мая прошлого 2007 года я радостно готовился ехать в Париж к
друзьям – Клоду Фриу и Ирен Сокологорской. 23 мая оказался в Израиле,
и скоро лежал на столе под лучами радиации, и потом под ножом
гениального хирурга, который мой вес довел до веса, который у
меня был в двадцать лет. Возможно, это был промысел. Цена велика,
но и результат есть. Все заботы о равнодушии времени испарились,
как вода после ядерного удара. Да и сделал я за это время больше,
чем за предыдущие десять лет. Это больше похоже на первую ступень
стартовавшей ракеты. Человек всего лишь полагает…

– А что вы за это время сделали?

– Сделанное не всегда можно измерить в километрах, тоннах и кубометрах.
Просветление Гаутамы длилось мгновение и не сопровождалось метрами
гимнов.

Говоря о сделанном, я имел в виду именно это мерцание, возникшее
в сознании, которое, поплутав, вывело меня на другую дорогу отношения
к жизни, людям, истории, к себе и своей работе, наконец.

Как это не покажется странным, я обнаружил, что у меня было совсем
другое детство, юность и прочие годы. Время,
из того короткого мгновенного промежутка, в котором я
есмь
, вытянулось в историческое, в котором цивилизация
стала лужайкой перед домом, а время, в котором эта цивилизация
рождалась и старела и, как луч прожектора, выхватывала из темноты
страны и народы, забывая одних и наполняя сиянием и светом других,
стало размером с послеобеденное сидение за столом, когда жаркое
съедено, чай выпит, но гости не расходятся, блаженство томит их
покоем и сытостью, далеко до смерти и этот покой завораживает
своей доступностью. Как говорила об это времени мама моей жены
посидим в раю.

И мне не важно, что эта мысль и это ощущение не были отражением
истины. Возможно, это всего лишь мое очередное новое заблуждение.
Главное дело сделано. Я жив
и не только физически.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка