Лаборатория слова

Эта статья изначально была написана пару лет назад для другого издания, и тогда не была опубликована. Временно я отложил статью в сторону, хотя и с некоторым сожалением, поскольку в ней содержатся интересные (и даже злободневные) теоретические соображения, связанные с соотношением формы и содержания, стихов и прозы. В качестве примера стихотворной формы в этой статье рассматриваются танкетки. В 2008-м году любители танкеток отмечают юбилей этой формы – пять лет. Я решил воспользоваться этим радостным поводом, чтобы опубликовать статью.

(Кстати, танкетки уже знакомы читателям «Топоса»: в «Топосе» неоднократно публиковал свои танкетки Георгий Жердев.) Также необходимо сказать, что в честь юбилея танкеток был опубликован коллективный бумажный сборник танкеток (Танкетки. Теперь на бумаге:

Антология. / Сост. А.Верницкий. – М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2008. – 144 с.). Информацию о сборнике и выдержки из него можно найти на сайте танкеток:

http://26.netslova.ru/Book

1

В статье «Спор (не) о верлибре» («Дружба народов», 2005, №7) я
сказал, в частности, вот что. Мольеровское разграничение поэзии и
прозы, которое раньше (в том числе в самой пьесе) звучало в
первую очередь как определение прозы: «что не стихи – то
проза», теперь работает как определение поэзии: «что не проза
– то стихи». Давайте поговорим об этом подробнее.

Художественная литература делится на две довольно четко
разграниченные части – прозу и поэзию. Это утверждение верно не всегда и
не везде. Однако в наш исторический период (в последние
триста-четыреста лет) в нашей (русскоязычной) культуре
разделение на прозу и поэзию существует.

Проза не лучше, чем поэзия, а поэзия не лучше, чем проза; однако они
по-разному воспринимаются читателями, и к ним по-разному
относятся авторы. Некоторые тексты ухитряются стоять на
границе между прозой и поэзией, но таких текстов мало, и они
построены не как синтез прозы и поэзии, а как мозаика, то есть
включают в себя и прозаические, и стихотворные фрагменты
(например, «Бледное пламя» Набокова). Такие тексты являются
редкими исключениями; большинство текстов являются либо прозой,
либо поэзией. Определения того, что есть проза и что есть
поэзия, меняются со временем. Приведем такое сравнение. В США
есть две главных партии, республиканцы и демократы, и перед
каждыми выборами каждая из этих партий немного пересматривает
свою программу. Однако в целом, если не вдаваться в детали,
можно утверждать, что демократы всегда немного «левее» (за
то, чтобы не вешали негров), а республиканцы – «правее» (за
то, чтобы миллионерам жилось еще лучше). Точно так же в
литературе: хотя граница между прозой и поэзией колышется и не
поддается определению, есть одна мера прозаичности и
стихотворности, которая в целом всегда верна. А именно, можно
утверждать, что чем свободнее форма текста, тем больше он похож на
прозу, а чем строже форма текста, тем больше он похож на
стихи. (Не вдаваясь в дебри формализма, оговоримся все-таки,
что слово «форма» следует понимать расширительно: как набор
произвольных ограничений, принятых на себя поэтами и
признаваемых писателями и читателями.)

В этой статье я буду говорить от имени поэта, то есть от имени
такого автора, который хочет писать стихи. Конечно, проза не
хуже, чем стихи. Однако, как я сказал выше, авторы по-разному
относятся к своим стихотворным и прозаическим текстам, и
иногда какому-нибудь автору хочется написать текст, который и сам
автор, и читатели будут считать стихами, а не прозой. Это
одна из милых и трогательных человеческих слабостей, из
которых складывается культура, и это можно сравнить, например,
вот с чем. Русский язык ничем не хуже польского, а польский не
хуже русского. Однако в разные эпохи находились люди,
которые были готовы бороться и даже сражаться ради того, чтобы их
дети говорили по-польски, а не по-русски (или наоборот).

2

С точки зрения противостояния прозы и поэзии, история современной
русской литературы вкратце такова. В период с Тредиаковского
до Андрея Белого поэзия занимала все большее пространство и
наступала на прозу. Из изначального эмбрионального состояния,
когда даже ямб казался подозрительно непоэтичным (сперва
Тредиаковский разрешил только хорей), поэзия расширилась во
все стороны и метрически, и тематически, и стилистически.
Поэты ставили все более рискованные литературные эксперименты,
однако консенсус авторов и читателей неизменно подтверждал,
что эти новые тексты воспринимаются как поэзия, а не проза.
«Руслан и Людмила»? Поэзия! «Крестьянские дети»? Тоже поэзия
– выше Пушкина! Стихи капитана Лебядкина? Не сразу, но через
тридцать-сорок лет признано – поэзия! «Облако в штанах»?
Поэзия, да еще какая! Крайним пределом расширившейся поэзии
стали, кажется, «Симфонии» Белого, про которые общее мнение
таково, что это все-таки проза. А что делала в тот период
проза? По мере того, как занимаемое поэзией пространство росло,
проза убегала на свободные территории, а поэзия ее догоняла.
Прозаики пытались писать не о том, о чем пишут поэты, и не
так, как пишут поэты (более грубо и страшно, чем поэты;
более актуально и политизировано, чем поэты); однако почти
всегда поэты успешно вторгались на ту же территорию своими
стихотворными произведениями. Единственное, с чем поэты
справлялись заметно хуже, чем прозаики, – это произведения с четким
развернутым сюжетом, поэтому это направление стало и до сих
пор осталось перспективным для русской прозы (здесь первый
ощутимый удар по поэзии нанес Гоголь своей «поэмой» в прозе, а
в наиболее тяжелое для прозы время ее отстояли Чехов и
Бунин). Что касается формы в узком смысле слова, поэзия
расширилась до того, что на какое-то время завоевала верлибр: таким
образом, «просто текст» читатели и автор были склонны
воспринимать скорее как поэзию, а не прозу.

В двадцатом веке тенденция изменилась на противоположную: прозаики
научились писать по-разному и начали наступать на поэзию
(хорошо известной ранней «контратакой» прозы были полемически
названные «Стихотворения в прозе» Тургенева). Как бы поэты ни
писали, прозаики демонстрировали, что они тоже так могут.
Поэты, соответственно, начали отступать, и не всегда успешно.
Приведем один важный пример. Многие поэты обратились к
следующему, казалось бы, беспроигрышному ходу. Если цитадель
прозы, которую поэзия не может занять, – это произведения с
четким развернутым сюжетом, то бастионом поэзии должно являться
нечто в точности противоположное, а именно, произведения с
донельзя запутанным герметичным сюжетом (который
литературоведы называют неудачным термином «поток сознания» и который
хорошо описывается пословицей «в огороде бузина, а в Киеве
дядька»). Поэты, начиная с Пастернака и Мандельштама, стали
писать так – однако прозаики быстро научились писать так же (в
качестве примера упомянем «Распад атома» Георгия Иванова).
При этом зачастую прозаики специально указывали, что их
«потоки сознания» следует воспринимать как вклад в «соревнование»
между прозой и поэзией – начиная с «поэмы» в прозе Венички
Ерофеева и кончая митьками, опубликовавшими сборник своих
произведений под названием «Про заек».

Итак, проза расширяется, а поэзия, соответственно, сужается.
Конечно, в этом нет ничего страшного, такие колебания периодически
происходят, однако что если кому-то в наше время хочется
писать именно стихи, а не прозу? Что делать? Ответ таков. В
поисках такого прибежища для поэзии, куда не доберется проза,
отступать нужно в правильном направлении, а именно, как мы
сказали выше, – в сторону более строгой формы.

3

Примером удачной формы является граненый стакан. Его удобно держать
в руках, в него удобно наливать жидкость и из него удобно
пить. В стакан можно налить что угодно: хочешь – водку, а
хочешь – красное вино. Можно и чай, но это не так удобно: стенки
стакана будут обжигать руку. Кроме того, в стакане можно
хранить гвозди, и еще им можно ловить насекомых. Поскольку у
стаканов стандартный объем, легко делить жидкость на всех
пьющих поровну, а считая количество выпитых стаканов, пьющий
может следить за степенью своего опьянения.

Нечто подобное верно и в отношении удачных поэтических форм. Такая
форма удобна: удобно писать, удобно читать. В такую форму
можно вложить любое поэтическое содержание (в рамках
естественных ограничений). С такой формой можно играть,
экспериментировать. Стандартность формы позволяет сравнивать и
классифицировать тексты, написанные в этой форме.

Разберемся с этими пунктами подробнее. Форма должна быть удобной. И
автор, и читатель должны легко опознавать ее (пример:
акростих плох тем, что его трудно заметить, если заранее не знать,
что он в этом тексте есть). Написание и чтение не должны
быть сопряжены с какими-то сверхъестественными трудностями, не
относящимися к собственно творчеству и к восприятию
творчества (пример: длинные палиндромы – это, конечно, впечатляюще,
но лично мне трудно их читать, поскольку приходится водить
пальцами по буквам с начала и с конца текста, чтобы
проверить, что это действительно палиндром).

В форму можно вложить любое содержание. Это не означает, что в эту
форму можно запихать любое слово из словаря русского языка, –
как раз это менее важно. Что важнее, это то, чтобы эта
форма не была уже окрашена старым содержанием, которое диктует
автору свою интонацию и свои слова. Например, именно это
происходит, когда поэт пишет хокку – что хорошо описано
Пелевиным в «Числах»: «Достаточно было разбить спонтанно родившиеся
в сердце слова на три строчки и проверить, не встречается ли
среди них слово «километр». Если оно встречалось, надо было
заменить его на «ли». После этого можно было целую минуту
ощущать себя азиатом высокой души».

Стандартность формы вносит в написание текста элемент игры,
преодоления правил, а кроме того – еще и элемент соревновательности.
Это как шесть соток в коллективном саду, которые равно даны
каждому, но которые каждый использует по-разному. Мне
кажется (хотя кто-то может с этим не согласиться), что поэт, в
отличие от прозаика, находит наслаждение не только в борьбе с
языком, но и в преодолении правил поэтической формы (а
читатель поэзии, соответственно, читает стихи в том числе и
затем, чтобы восхититься тем, как поэты смогли пройти сквозь
угольное ушко формы).

Правилам формы можно следовать, а можно их обманывать – например,
если в форме требуется определенное количество слогов в
строке, можно оставить половину слова на одной строке, а вторую
перенести на следующую строку (как, например, сделал Анненский
в сонете «Перебой ритма»). Такие шутки и эксперименты могут
иметь поэтический смысл, и хорошая форма поощряет их.

4

Формы не растут на деревьях. Их нужно изобретать. Так я изобрел
танкетки. Танкетка – это текст из шести слогов, расположенных в
две строки по схеме 3+3 или 2+4. В танкетке должно быть не
больше пяти слов, и не должно быть знаков препинания. Этот
набор правил, на первый взгляд искусственный и нелепый,
успешно прошел испытания дискуссиями и поэтической практикой. Те,
кто утверждает, будто я взял первый попавшийся набор правил
с потолка, просто не видели подготовительной работы: я
экспериментировал с разными типами рифм, размеров, даже шрифтов;
в частности, хочется отметить, что я начал писать
рифмованные силлабические стихи, и мне кажется, что у этой формы есть
определенная (хотя и ограниченная) перспектива. Однако из
всех этих формальных экспериментов только танкетки немедленно
привлекли внимание других авторов: они оказались удобны, но
в меру трудны; опознаваемы, но необычны – в общем, они
удовлетворяли тем признакам хорошей формы, о которых я говорил
выше. Дальше началась история танкеток, в том числе история их
сайта на «Сетевой словесности» – об этом можно прочесть в
других моих статьях, например, «Шесть слогов о главном»
(«Новый мир», 2005, № 2, с Г. Циплаковым), «Розы были розы были
розы» («Новое литературное обозрение», 2006, № 78),
«Пойманный выдох» («Арион», 2007, №1).

5

Постепенно стало ясно, что танкеткам намного комфортнее в Интернете,
чем на бумаге. Конечно, можно отметить, что танкетки
укладываются в «идеальный формат» сетевой поэзии, который
упоминается, например, в статье Е. Вежлян «Книга и ее заместители»
(«Новый мир», 2007, № 3): «Общеизвестно и неоднократно
обсуждалось среди пользователей Сети, что оптимально понимается и
читается текст, целиком умещающийся на экране, не требующий
прокрутки». Однако это очевидное наблюдение; гораздо
интереснее и практически важнее следующее.

Я не стремился к этому специально, но по счастливому совпадению
оказалось, что правила, описывающие танкетки, настолько
формальны, что их может проверить компьютер. Благодаря этому
первичную проверку на соответствие присылаемых многочисленными
авторами текстов этим правилам может производить сервер, вежливо
сообщая автору, если эти правила нарушены (здесь хочется
сказать спасибо Георгию Жердеву и Дмитрию Манину, написавшим
скрипты). После этого любой из добровольных редакторов может
отобрать из присланных танкеток те, которые ему нравятся.
Таким образом, вопрос о соблюдении стандарта формы вынесен за
рамки редакторской работы. Бездушный «редактор»-компьютер, с
которым бесполезно спорить, дает каждому место для шести
слогов (как шесть соток под участок), все авторы поставлены в
равные условия, и если ты можешь проявить себя в этом объеме
– то докажи это. И только после того, как компьютер одобрил
текст, редактор-человек делает свой выбор среди тех
текстов, которые формально являются танкетками. Сейчас стало
очевидным, что такая двухкаскадная система редактирования
способствовала сохранению формы. Если бы этого не было, то авторы
постоянно давили бы на форму в разные стороны, размывая ее,
пока от нее ничего не осталось бы, и тогда танкетки бы
выродились – прощай, поэзия, здравствуй, проза (см. теоретические
рассуждения выше).

Поскольку форму проверяет компьютер, форма танкетки не может
измениться в результате совпадения вкусов одного конкретного автора
и одного конкретного редактора. Если кто-то хочет обсудить
правила танкеток, такая дискуссия вынуждена проходить
публично (как правило, на форуме сайта танкеток), пока не будет
достигнут консенсус. До сих пор мы всегда успешно находили
компромисс между мнениями разных авторов, и, как ни странно, в
подавляющем большинстве случаев этот компромисс заключался в
сохранении существующих правил танкетки. Я не хочу сказать,
что это якобы доказывает, что я такой умный – придумал
«идеальную» твердую форму для начала XXI-го века, – нет,
наверно, форму можно было придумать ту или иную. Поэты
высказываются за стабильность правил танкетки, потому что им нужна
какая-нибудь твердая форма.

А зачем нужна твердая форма в нынешней ситуации? Сравним две
перспективы. Вариант первый. Мы ослабляем форму и начинаем называть
любые короткие текстики из двух-четырех строк танкетками.
Тогда все авторы и читатели говорят: на что похожи танкетки?
Гм, ни на что такое особенное они не похожи... Они – «просто
короткие тексты», а «просто тексты» в наше время – это что?
Это проза. Так проза наступает на поэзию. А теперь
посмотрим на второй вариант. Мы продолжаем писать танкетки, соблюдая
правила танкеток, и поэтому авторы и читатели считают
танкетки стихами, благодаря их ограниченной форме. После этого
какой-нибудь автор пишет «просто короткий текст»; тогда все
авторы и читатели говорят: этот текст похож, э, на что он
похож из того, к чему мы привыкли? А, на танкетки он похож! А
танкетки – стихи, значит, этот текст – тоже стихи. Так поэзия
наступает на прозу. Чувствуете разницу? Повторю эти мысли
кратко еще раз, поскольку это не праздный парадокс, а один из
важнейших факторов в современной поэзии: на сегодняшний день
ситуация такова, что размывание поэтической формы не
расширяет, а сужает поэзию, тогда как жесткое соблюдение правил
поэтической формы не сужает, а расширяет поэзию.