Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Четвертая глава,

В которой Карен разговаривает с мальчиком из Клуба
Юных Моряков, – Понимает, что город Углич состоит всего из одной
улицы – И снова встречает свою собаку.

Карен прошелся вдоль берега, купил у бабушки сильно пахнущую воблу
и заметил мальчика лет десяти, сидевшего на перилах пристани.
На мальчике была морская форма, бескозырку он держал в руках.
Взгляд у мальчика был взрослым и грустным. Карен приблизился к
мальчику, хотя до этого ни разу к детям первым не подходил и не
разговаривал с ними, потому что говорить с ними было особенно
не о чем.

– Привет, – сказал Карен мальчику.

– Привет, – отозвался тот.

– Чего такой невесёлый?

Выяснилось, что мальчику нельзя идти в город. Он вместе с другими
юными моряками приплыл в Углич на пароходике под названием «Смелый».
Всему экипажу дали увольнительные в город, а ему не дали, потому
что родители не догадались купить ему черные однотонные ботинки
к морской форме. А купили, не подумав, сандалии. Вот получился
такой глупый вид: настоящая морская форма, а на ногах детские
сандалии в крупную дырку, – только позорить Клуб Юных Моряков.
Боцмана, не пустившего его в город, можно было понять.

Карен посочувствовал мальчику, назвавшемуся Борей.

– Да я не расстраиваюсь, – произнес Боря, глядя на темную воду,
Всё равно тут ничего, говорят, интересного. Только, говорят, здесь
маленького царевича убили.

– Да, я тоже слышал, – откликнулся Карен.

– А за что? – спросил мальчик.

– Не знаю, – Карен задумался. – По-моему, его зарезали.

– А за что? – Боря ждал от Карена ответа.

– Он что-то… какой-то наследник был. По-моему, за это. Короче,
за деньги.

– А-а, – прозвучал голос мальчика.

Карен подарил Боре воблу.

– Не расстраивайся, – сказал он, поднимаясь. – Я сейчас пойду,
посмотрю, что это за город, а потом вернусь и все тебе расскажу.

– Договорились, – мальчик улыбнулся.

Карен оказался на улице, по обеим сторонам которой стояли одноэтажные
и двухэтажные дома позапрошлого века. За маленькими пыльными окнами
ничего нельзя было увидеть – как будто были они изнутри заклеены
серой бумагой. Карен направился по улице в одну сторону, но, сколько
ни шел, казалось, не сдвинулся с места и на несколько метров.
Карен вспомнил, как в свое время он опаздывал на концерт «Uriah
Heep» и каким-то чудесным образом добрался от Никитских ворот
до проспекта Мира пешком за пятнадцать минут. Как – будто в тот
раз время замедлилось, и, практически, остановилось.

Карен повернулся, отправился в другую сторону, устал, шагая, но
снова остался на одном месте, словно шел по беговой дорожке. Эта
ерунда надоела Карену. Он захотел свернуть на другую улицу, но
не было между маленьких старых домов просвета. Стояли они плотно
друг к другу и не пускали. Карен вспотел и разозлился.

– Напрасный труд, – перед Кареном стоял человек в зелёной куртке
с баржи «Север». – В Угличе всего одна улица.

– Мне все надоело, – пожаловался Карен. – Какой-то бред.

– Расслабься, – человек в зеленой куртке вручил Карену мороженое.
– Надо поговорить.

Мороженое несколько успокоило Карена. Они вернулись обратно на
пристань.

– Ты не узнаешь меня? – человек в зеленой куртке не сводил с Карена
глаз.

– Нет, а что, должен?

– Я – Засранец, – сказал человек в зеленой куртке серьезно.

Карен уронил мороженое.

– Ты моя собака?

– Да. Я пришел, чтобы все тебе объяснить.

Это Карену понравилось – он давно ждал объяснений.

– То, что происходит вокруг тебя, это неважно, – сказал Засранец.
– Все, что происходит с тобой, я имею в виду внешние изменения,
тоже по большому счету ерунда. Главное, что происходит у тебя
внутри.

– А что происходит у меня внутри? – спросил Карен.

– Ничего, – ответил Засранец. – И это плохо.

Помолчали. Карен уселся на перила, где раньше сидел мальчик-матрос,
которого, кстати, не оказалось на месте.

– Что мне нужно сделать, чтобы все вернуть? – спросил Карен.

– Это непросто, – ответил ему Засранец. Повертел головой, разминая
шею. – Тебе нужно пройти путь страданий.

– Очень интересно, – отозвался Карен с сарказмом. Он был уверен,
что Засранец только передаёт, что ему сказали, говорит чужие слова.

– Да, – повторил Засранец торжественно, – тебе нужно пройти путь
страданий. Ты мало страдал.

– Нормально я страдал, – перебил его Карен. – Так же, как все,
и даже больше. Я, между прочим, в армии служил, если ты не знаешь.

– Знаю, – проговорил Засранец. – Но это не то. Твоя душа она…
– Засранец подбирал слова, – Она давно уснула, да ещё и храпит
во сне.

– Это что, шутка?

– Какое там, тебе предстоит долгий путь.

– Мне домой надо, – Карен начинал закипать. – К жене, понял.

– Не получится. Прежде чем ты не найдёшь Единорога, никак…

Карена ещё больше разозлился.

– Ты его сам выпустил, почему я должен его искать?

– Должен.

– Ну ничего себе! – Карен отвернулся.

Засранец грустно улыбнулся:

– Страдаешь от обиды? Вот, собственно, страдания уже и начались.

Карен спрыгнул с перил. Прошёлся по деревянному настилу. Спросил
у Засранца покурить. Тот напомнил ему, что собаки не курят.

– Впрочем, нет, – добавил Засранец. – Мы, чаще всего, являемся
пассивными курильщиками.

Карен попытался собраться с мыслями, но голова была словно склад
вееров, Веера с треском раскрывались, не хотели складываться обратно,
заполняли всё пространство, не давали думать.

– А зачем он нужен?

– Бессмысленность поисков усилит страдания, – был ответ.

– Кто это сделал со мной?

– И со мной, между прочим, тоже, – добавил бывший пёс. – Это Джинсовый
Король.

Веера затрепетали в голове Карена:

– Сволочь. Убью, гада.

– Насилие – это не выход. И потом, это вряд ли поможет.

Карен посмотрел на Засранца новым взглядом. Какой, оказывается,
интеллигентный пёс у него был. Засранец давно уже научился угадывать
мысли хозяина. Он поймал на себе взгляд и спросил негромким голосом:

– Помнишь, как ты меня поводком чуть не придушил?

Карену стало очень стыдно. Он кивнул.

– Ты ещё и бил меня регулярно. Помнишь?

Карен не отвечал, разглядывал щели в дощатом настиле. Засранец
решил его не мучить.

– Ладно, забудем. Единорога видели в Пензе. В областном театре.
Ночью на сцене. Монтировщики видели.

– А что он делал? – поинтересовался Карен.

– Ничего. Прошёл из кулисы в кулису. Спектакль сорвал. Надо нам
срочно в Пензу.

Поехали в Пензу.

Пятая глава,

В которой появляется зловещий троллейбус, – Карен
навсегда прощается со старой подругой, – И все зрители сбегают
во время антракта.

В Пензе Карен захотел войти в троллейбус, но Засранец ему не дал.
Удержал за руку.

– Плохая идея.

Сказал Карену, что троллейбус этот нехороший. Местные жители знают,
а вот приезжие часто попадаются.

– У троллейбуса всего три остановки, – говорил Засранец, когда
они шли пешком. – Нечто вроде экспресса. А на конечной остановке,
когда все выходят, одного пассажира всегда не хватает.

– Куда же он девается?

– Если б знать. Говорят, троллейбус питается человечиной. Потребляет,
как топливо. Вместо бензина. Впрочем, люди всё равно ездят. Деваться
им некуда. По этому маршруту больше ни один транспорт не идёт.

Карен сказал вслух то, о чём он думал ещё в поезде:

– Слушай, давай тебе другое имя придумаем? Засранец – это плохо.

Засранец согласился:

– Мне тоже не нравится.

– Давай, ты будешь назваться Ваней.

Новое имя Засранцу не понравилось. Перебрали ещё несколько имён:
«Семёнович, Антарктида, Зелёный, Нехочу, Жесткач». Остановились
на фамилии Желябов. Засранец несколько раз происзнёс: «Желябов,
Желябов, Желябов». Отрицательно замотал головой. «Не пойдёт».

– Может, «Андрей Николаевич?» – предложил Карен.

– Как-как?

Засранец остановился, задумался, взгляд остановился. Прошла секунда,
затем лицо его ожило. Он, довольный, покачал головой. Понравилось.
Пусть будет «Андрей Николаевич».

Когда шли по улицам, Карен думал о страданиях. Это была серьёзная
тема. Страдать он был не вполне готов. Особенно его пугала физическая
боль. Например, когда он, будучи на даче, сорвал себе ноготь,
пытаясь искупаться в озерце, было ужасно больно. И вспоминать
об этом было больно тоже. Что же касается душевной боли, то это
другой вопрос. Иногда душевная боль бывает сладкой. Её можно сравнить
со страданиями человека, который не выспался. Люди же вокруг не
знают, что вы не выспались, они полагают, что вы нормально себя
чувствуете. Вы, действительно, сносно себя чувствуете, но есть
нездоровая томность, которую вы вынуждены преодолевать, опять
же, незаметно от окружающих. Та боль, которая не может помешать
вам уснуть, она, может быть, даже и на благо.

Подошли к театру. Бывший Засранец попросил его подождать. Исчез
минут на двадцать, вернулся и объявил, что нужного человека нет,
никто их на сцену без него не пустит.

– Если у нас есть время, – сказал Карен, – Можно, я съезжу, старую
знакомую повидаю?

Андрей Николаевич удивился:

– Ты был в Пензе?

– Нет. Мы в Москве познакомились. Жили, в общем, вместе. А после
разошлись. Я её бросил. По-другому не получилось бы.

– Далеко она живёт?

Карен помнил адрес. И это было странно. Как он вообще мог его
помнить? Андрей Николаевич захотел ехать с Кареном. Отправились.
В этот раз взяли такси, которое привезло их на окраину, к неприметной
пятиэтажке, прямо к подъезду с обкусанным козырьком.

Карен подумал, что Пискунова может его не узнать. Он был не таким,
как прежде. Но подумал он об этом перед самой дверью, когда нажимал
за дверной звонок. Андрей Николаевич, быстрым движением пригладил
волосы. Пискунова отрыла дверь. Выглядела она не очень. Переменилась
в худшую сторону. Не то, чтобы сильно постарела, но как-то увяла.
Чёрные волосы потеряли свой насыщенный цвет, грудь почему-то уменьшилась.

– Карен, – улыбнулась Пискунова.

– Ты меня узнала?

– Да, – сказала Пискунова, до времени загораживая собой вход,
– Ты, конечно, изменился, но ведь время прошло.

Улыбалась Пискунова как и раньше, очень симпатично, открытой улыбкой,
чуть склонив голову набок. Она всегда немного играла девочку.
Надувала губы, обижалась чаще, чем следует, но злилась, чаще всего,
понарошку. Человеком она была недалёким, но интересным. Жила в
своём собственном мире, и иногда могла задать неожиданный вопрос.
«В каком году родилась Айседора Дункан?». Хотя в разговоре и речи
никакой об Айседоре Дункан не было.

– Это мой друг – Андрей Николаевич, – сказал Карен.

Бывший Засранец с достоинством поклонился.

– Здравствуйте.

– Очень приятно. Я – Света. Проходите.

Квартира у Пискуновой была небольшая, чистая. Книги на полках,
картинка с писающим мальчиком на двери туалета.

Внезапно из-за стены раздался жуткий крик. Звериный, дребезжащий
и протяжный. Застыли на месте, не понимая, кто это. Пискунова
спокойно объяснила:

– Сосед. Вернулся из Чечни. Там у него убили друга. И не просто
друга, а лучшего. И друга этого вообще святым хотят сделать. Их
обоих в плен взяли чеченцы. И говорят, снимайте кресты, а то зарежем.
Сосед мой снял, а друг отказался. И зарезали его. Так, видите,
соседа отпустили, а его друг, получается, стал мучеником. Но даже
дело ни в этом. Моего соседа зовут часто про это рассказывать,
и если бы он не рассказывал, никто бы про парня того, героя, не
узнал. Он мог бы вообще молчать, себя выгородить. Так он не стал.
Всё рассказал, всю правду. То есть, он хороший, честный. Но получилось,
что ему позор, а другу покойному вся слава. Разве справедливо?

Карен подумал и ответил:

– По-моему, да.

– Нет. Это неправильно. Он же честно всё рассказал.

– Но крест же снял.

– А ты попробуй не сними в такой ситуации!

Старая девушка говорила с новыми для Карена интонациями. Она предложила
гостям пройти в комнату, а сама скрылась на кухне. Все обои в
комнате были мелко-мелко исписаны шариковой ручкой. Прочитать
надписи не успели, потому что Пискунова вернулась со стопкой СиДи
дисков в руках.

– Тебе нравится Стинг? – спросила она Карена.

– Ничего. Нормальный.

Пискунова протянула диски Карену. Один из них упал. В стопке был
не только Стинг. Донна Саммер ещё была.

– А вам они что, не нужны? – спросил Андрей Николаевич вежливо.

И вот тут, как показалось Карену, в глазах Пискуновой мелькнуло
безумие.

– Нет, – ответила она твёрдо, – Ну, что возьмёте?

Они отказались. Пискунова унесла диски. Карен опять сделал попытку
прочитать мелкие надписи на стенах, но Пискунова появилась снова.
Безумие стояло у неё в глазах, как вода в глубоком колодце. И
началось. Она начала предлагать им встретится с братьями и сёстрами,
с которыми она регулярно видится. Сообщала им патологические новости.

– А вы знаете, я начала учить язык глухонемых, чтобы разговаривать
с братьями и сёстрами.

Потом она спросила, любят ли они фотографироваться? Карен не успел
ответить отрицательно, как полыхнула вспышка, бывший Засранец
зажмурился. Он тоже, судя по всему, фотографироваться не любил.

У Пискуновой в руках появился веер из фотографий. Она с братьями
и сёстрами, и все с такими фальшивыми улыбками, что Карен чуть
не прослезился от стыда за людей, о которых Пискунова рассказывала
с такой любовью.

– Мы пойдём. Нам, там, надо… – сказал он.

Андрей Николаевич, поддерживая его, кивнул.

– Диски не возьмёте?

– Нет.

Тогда Пискунова предложила им купить книжки про Библию, Карен
не знал, что и ответить, он пожалел, что пришёл к старой подруге.
Бывший Засранец спас положение:

– У нас денег не очень много.

Тогда Пискунова вручила им по брошюре с названием «Чего от нас
хочет Бог?», яркие, как детские сказки.

– Пока, Каренчик, – сказала она, нежно погладив Карена по щеке.
Взгляд её на долю секунды потеплел.

Громко, на одной ноте, закричал сосед за стеной.

– Счастливо, – сказал Карен.

На улице Карен дал волю чувствам:

– Я во всём виноват. Я!

Бывший Засранец не понял:

– В чём?

– В том, что она такой стала. Я её бросил, она с сектантами и
связалась.

– Прости, но ты, по-моему, много на себя берёшь? – Андрей Николаевич
был безупречно вежлив. – Всё что угодно могло произойти.

Карен обиделся.

– Не веришь, что из-за меня женщина может уйти в секту?

– Верю, но это, мне кажется, не тот случай.

Поймали машину, поехали к театру. Карен думал о Пискуновой. Что
с ней произошло с тех пор, как они расстались? Она, наверное,
решила стать хорошей. Потом очень хорошей, затем совсем хорошей.
А так и до секты недалеко. Ведь в сектах как завлекают. Сначала
там все любят человека, комплименты ему говорят, руки жмут и подарки
дарят. А после, когда человек к любви привыкает, его этой любви
лишают. Человек начинает паниковать, чувствовать себя в чём-то
виноватым. Изо всех сил старается заслужить потерянную любовь.
Карену легко было представить, как Пискунова делала глупости ради
любви. Она и до секты их делала.

Пошли по улице. Когда Карен и Андрей Николаевич проходили мимо
бабушек, торгующих цветами, они услышали негромкие, испуганные
голоса:

«Шпионы, шпионы, шпионы».

Карен обернулся в испуге. Неужели бабушки о них говорят? Оказалось,
ничуть. Ему послышалось.

«Пионы, пионы, пионы», – пели хором жизнерадостные старушки, привлекая
покупателей.

Прохожих становилось всё больше. Мелькнула огромная колыхающаяся
грудь. Карен обернулся, чтобы лучше её рассмотреть, и одновременно
почувствовал, что ему стыдно из-за своего поведения. Впрочем,
краем глаза он заметил, что Андрей Николаевич тоже не оставил
грудь без внимания. А ещё собака, подумал Карен.

– Мы антракта дождёмся, а после войдём, – говорил по дороге Андрей
Николаевич, – У них антракты длинные. В буфете поесть любят.

– А что у них в буфете дают? – зачем-то спросил Карен.

Андрей Николаевич посмотрел на него строго:

– О еде любишь поговорить?

– Люблю.

– Ты, знаешь, держи себя в руках. Я голодный, как волк.

Карен помолчал, и сказал:

– Я думал, ты скажешь, «голодный, как собака».

– Очень смешно.

Проходили мимо магазина «Оптика». На стене висело объявление:
«МОЛОДЫЕ ЛЮДИ С ПРОДОЛГОВАТЫМИ ЛИЦАМИ ПРИГЛАШАЮТСЯ ДЛЯ РЕКЛАМЫ
ОЧКОВ ДЛЯ СОЛНЦА».

Подошли к театру. Серый, безрадостный куб, вот что можно было
сказать о здании театра. Оставалась надежда, что внутри куба все
страшно веселятся.

Распахнулась дверь, из театра выбежал зритель, потом второй, а
после целая толпа вывалилась на улицу. Люди говорили, были недовольны.
Правда, те, кто моложе, смеялись. Карен думал, что, может быть,
зрители выходят перекурить, но те расходились. Разбегались в разные
стороны, на ходу, с трудом попадая в рукава плащей. Публики становилось
всё больше и больше.

Андрей Николаевич остановил одного подростка с апельсином в руке
и поинтересовался, что произошло, почему паника? Оказалось, за
минуту до конца второго действия в зал, из-под сцены, забил кипяток,
обварил сидящим в первом ряду ноги. Прорвало трубы. Люди вскочили
со своих мест. Продолжать спектакль не было смысла. Дали занавес.

– Но вода – это ещё фигня, – сказал подросток с апельсином, имея
в виду, что в зале произошли события ещё более ненормальные.

Расспросить подробнее не получилось. Подросток побежал догонять
своего друга.

Карен пошёл к театру, лавируя между выходящих зрителей. Андрей
Николаевич остановил его и сказал

– Нам к служебному ходу.

Шестая глава,

В которой появляется Единорог, праведная вахтёрша
и директор с гармошкой, – А Карен и его собака находят на сцене
чью-то исповедь.

На служебном входе Карена и Андрея Николаевича остановила жутко
худая вахтёрша.

– Вы куда? – строго спросила она.

– Мы к Диме.

– В последний раз вас впускаю.

Когда они вошли в театр, Карен спросил:

– Разве она нас уже впускала?

Андрей Николаевич, не глядя на Карена, ответил:

– Не помнишь, значит, нет.

После он добавил:

– А худая она такая от праведности. Раньше она толстая была. А
потом прочитала в женском журнале, что если читать молитвы или
медитировать можно похудеть. Она выбрала молитвы. И похудела на
сорок с лишним килограмм.

– Я тоже хотел бы, чтобы у меня были кубики на животе, – сказал
Карен.

– И не надейся, – ответил Андрей Николаевич, – Поджарым, да, если
постараешься, сможешь стать. Но о кубиках не мечтай. Телосложение
не позволит.

В коридорах театра было жарко, как в бане. Клубы горячего, густого
дыма поднимались от пола вверх. Карен услышал звуки гармошки.

Андрей Николаевич постучал в дверь одной из гримёрок. Открыл недовольный
артист с полотенцем на голове.

– Утомился я разбрасывать камни! Сил моих больше нет! – сказал
артист.

– Это Дима, – сказал Андрей Николаевич, – В прошлой жизни был
черепашкой. Теперь ведущий артист.

– Очень приятно, – кивнул Карен.

Дверь раскрылась. Тёплый пар закачался в дверном проёме. Ещё один
артист с тарелкой бутербродов в руках стоял на пороге.

– Хочешь?

Дима отказался. Когда дверь закрылась, Дима объяснил Карену и
Андрею Николаевичу:

– В гостях был. Месяц назад. Видел попугайчика в клетке. Хотел
булкой его покормить, а хозяин говорит, не надо. У него, говорит,
хлеб в желудке разбухает. И попугайчик от этого даже умереть может.
С тех пор хлеб и не ем.

Дима подошёл к своему столику. Сел на стул. Руки его легли на
столешницу и накрыли полусобранный пазл в виде осенних листьев.

– Воду у нас прорвало, знаете?

Но Андрея Николаевича авария интересовала не сильно.

– Единорог был?

– Был, был, – ответил Дима с раздражением и смешал пазл на гримёрном
столике, затем снял полотенце с головы. Под полотенцем обнаружилась
лысина.

– Это всё связано, – продолжил Дима, – Он здесь в театре такое
устроил.

Дима махнул рукой, мол, жуть, что такое.

– А моя любимая артистка Людмила Удовиченко, – вмешался разговор
Карен.

Андрей Николаевич и Дима выразительно посмотрели на Карена. Карен
сказал:

– Извините.

Дима сказал, что они играли спектакль для молодёжи. В начале второго
действия, когда главный герой гладил бельё, он почувствовал запах
розового мыла. Это его не удивило. Женщины в Пензе любили крепкие
ароматы.

Но потом случилось нечто необычное. Повалилась декорация. Зрители
засмеялись, и тут же смолкли. Из тёмной кулисы на авансцену медленно
вышел Единорог. Артист не покинул сцену. Он остался. Наблюдая
за животным, которое показалось ему совсем не страшным, он почувствовал,
что слёзы сами собой текут по лицу.

Звукотехник рассказал Диме, что когда появился Единорог, у него
в рубке сама собой включилась одна из мелодий композитора Морриконе.

– Артист один, велорикшу играл, так он руки расставил и пошёл
на бедное животное.

После этого, по рассказу Димы, Единорог мотнул головой, и вдруг
из-под сцены забил кипяток, завизжали барышни, зрители стали разбегаться.

– А Единорог? – спросил Карен.

– Никто не знает. Пропал.

– Надо на сцену взглянуть, – сказал Андрей Николаевич спокойно.

Вышли в коридор. Вдохнули влажный воздух. Пара почти не осталось.
Мимо них прошагал крупный человек с гармошкой.

– Директор, – проговорил Дима негромко, – Хороший человек.

Из тёмной кулисы вышли на сцену. Андрей Николаевич споткнулся
об утюг, лежащий на досках. Карен поддержал его.

– А помнишь, как ты меня в охапку, и на машину поставил? – спросил
Андрей Николаевич.

Было дело. Когда Андрей Николаевич был ещё Засранцем, они гуляли
в незнакомом дворе, и выбежал здоровенный ротвейлер. Бросился
прямо на Засранца. Так Карен не растерялся, схватил собаку и поставил
её на крышу ближайшей машины. Ротвейлер оказался тупой, бегал
вокруг и машины и не понимал, куда делся Засранец. А Засранец
оказался умный, он стоял, поджав живот, на крыше машины и молчал
в тряпочку. Понимая, что лучше сейчас не гавкать.

Вышли на сцену. Декорация лежала выставив некрашеную изнанку и
кривые деревянные подпорки.

– Плохо, – сказал Дима, шаря взглядом по сцене.

– Да, ремонт, – отозвался Андрей Николаевич, заглянув за кулисы.

– Я не об этом, – Дима даже присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть
сцену, – Наш артист челюсть вставную потерял. Он молодой. Просто
вода здесь плохая. И с зубами проблема. Это не только у него.
У руководителей области тоже.

Андрей Николаевич обыскал коробку сцены. Поднял голову, посмотрел
на колосники.

– Ушёл, – сказал он спокойно.

Карен не расстроился. Тоже самое чувствует человек, когда врач
берёт градусник, смотрит на него внимательно и говорит:

– Нет, температура ещё не упала. Придётся поболеть.

«Быстро всё это не закончится», – подумал Карен.

Тем временем Андрей Николаевич поднял со сцены и подал Карену
листок бумаги с подсыхающими каплями воды. На листе было написано:

«Мне тридцать шесть лет.

Я много работаю, но всё без толку.

Я не умею общаться с людьми.

Находясь в одиночестве, я хочу к людям.

А, выйдя на люди, меня тянет срочно уединиться.

Мне кажется, что я особенный, но этого никто не понимает.

Я хочу в жизни заниматься чем-то невероятным, но чем конкретно
так и не могу пока придумать.

Я хочу быть известным, всеми любимым, но для этого нужно сделать
что-то другое, не то, что делаю я.

Как только в жизни я добиваюсь серьёзных результатов, я сразу
всё бросаю. Появляется тоскливое чувство потери времени. И я всё
бросаю, измучив себя и других.

Кроме себя я никого толком не люблю. И это очень печально.

Моя ненависть перекидывается от человека к человеку безо всякой
логики.

Я хочу продать эти записи и хорошо на них заработать».

– Что это? – спросил Карен. От чтения эму сделалось не по себе,
словно кто-то специально поскрёб железной вилкой по тарелке.

– Это чья-то исповедь, – сказал Андрей Николаевич, – Не твоя?

– Нет, – поспешил ответить Карен.

К ним подошёл Дима. Он бесцеремонно забрал листок с исповедью
у Карена, взглянул на текст. Поморщился и отбросил лист куда-то
в сторону.

– Прочитал здесь про китайский цирк. Там номер у них был, карлик
дерётся на ринге с кенгуру. Оба в боксёрской форме, всё как полагается.
И, представляете, карлик неожиданно избил кенгуру, практически,
до смерти. Обычно он должен был поддаваться. Для смеха. Падать
там, на канаты. А тут не выдержал, навалял кенгуру.

– И что? – спросил Карен.

– Ничего, – ответит Дима, – Кенгуру при смерти.

– Мне надо позвонить, – сказал Андрей Николаевич, и быстро ушёл.

В ожидании возвращения бывшего Засранца Карен сидел в актёрском
буфете и слушал рассказы актёра Димы. Тот говорил не останавливаясь.
Карен его не слушал. Включался в разговор, только когда тема его
интересовала. Например, когда Дима произнёс: «Диета – это моё
второе имя».

Вернулся Андрей Николаевич. Принёс козинаки в хлипком пакетике.
Угостил их и других посетителей буфета.

– Единорог в Питере, – сказал потом Андрей Николаевич Карену,
– надо ехать.

И они поехали.