Проза

Роман

Часть первая

– Моё рождение потрясло меня. Я был оглушен, ничего не понимал, и
прошло немало времени, лет, наверно, пять, прежде чем мне
удалось хоть немного опомниться. «Лишь сейчас, я окончательно
пришел в себя», – так я думал, когда мне было двадцать пять
лет. Так же я думал, когда мне было сорок лет. Так я думаю и
сейчас, когда мне восемьдесят два. Дело в том, что в любом
возрасте кажется, что ты в большей мере являешься собой. Хотя,
быть может, я уже давно далеко от себя и приду в себя – или
окончательно уйду – после второго потрясения, вы знаете
какого, если учесть, что человек испытывает два самых важных
потрясения, остальные не в счет.

Вот что говорил мой сосед по купе профессор Сарман Биги. Я понимаю,
что он делал это целенаправленно, желая увлечь меня или, как
говорят в моей профессии, «зацепить». Что ж, его можно
простить, он хотел рассказать историю своей жизни, надеясь, что
она, наконец-то, была услышана. Так же мать, заботясь о
своих детях, идет на любые хитрости и проявляет чудеса
изобретательности. Кроме того, старик знал, чем можно зацепить меня.
Откуда знал? – спросите вы. С годами люди становятся
проницательными, особенно если проводят много времени в дороге. «Ум
прибывает не только с годами, но и с расстояниями», – такая
фраза промелькнет в рассказе моего попутчика. Ему было
достаточно посмотреть на меня, перемолвится со мной парой фраз,
чтобы понять с кем имеет дело (так же опытный читатель,
прочитав пару строк наугад из книги, определит – стоит ее читать
или нет).

– Но если зашла речь о смерти, вот что я скажу, – продолжил он. –
Люди выдумывают ее образ, но он – этот образ – всего лишь
порождение нашей безумной фантазии. Суть вот в чем. Смерть –
имеет твой образ. Она – ты и есть. Поскольку ты несешь ее в
себе с самого своего рождения. И в самую последнюю минуту ты
встретишься с собой, не иначе, ты увидишь себя словно в
зеркале.

Сказать по правде, после этих его слов я долгое время боялся
смотреть в зеркало.

В его рассказе я услышал достаточно фраз, которые остались в моей
памяти. Например, «не доверяю людям, которые пьют вчерашний
чай». Или. «Есть люди, обладающие умением не перебивать
мертвых». Или. «Два хороших человека доведут друг друга до ручки
гораздо вернее, чем это делал бы какой-нибудь отъявленный
негодяй». Или. «Умирая, человек оставляет нам свое тело, так
же, как ящерица оставляет преследователю свой хвост». Какие-то
из этих выражений войдут в мое собственное изложение
рассказа, а какие-то нет, ведь что-то из рассказанного придется
пропустить. Ничего не поделаешь, таков закон моего ремесла –
отсекать лишнее, даже если оно представляет интерес.

В ту пору я работал на республиканском радио, а если быть точным – в
сельскохозяйственной редакции, и мне приходилось записывать
на свой магнитофон голоса самых разных людей. Таковы
особенности нашей работы – добывать материал, а затем
расшифровывать, сортировать и редактировать. Узнав, что мой попутчик
иностранец, а точнее мой соплеменник, большую часть времени
проведший на чужбине, я посчитал, что предо мной очень
интересный тип, и решил взять у него интервью. В ту пору мне
хотелось брать интервью у первого встречного, во мне еще жил тот
юношеский азарт, который в журналистской профессии с годами
притихает. Включив магнитофон, я задал своему попутчику
несколько вопросов, какие обычно задаются в подобных случаях – кто
он, откуда, куда направляется и что-то еще в том же роде.
Его ответ был неожиданно долог. Поначалу я слушал его, держа
палец на клавише «Stop», готовый в любую секунду завершить
это спонтантанное интервью, но затем, увлеченный рассказом,
решил запись не останавливать. Говорю же вам, старик умел
рассказывать и знал, как зацепить слушателя. В результате,
после той поездки у меня осталось несколько десятков кассет.
Забегая вперед, скажу, что эти кассеты мне понадобились, хотя
им суждено было пролежать пару десятков лет на полке. К слову
сказать, я всегда придерживаюсь правила – не выбрасывать
старые кассеты и не затирать их. Я старался не изменять этому
правилу и позднее, когда перешел в область документального
кино, хотя видеокассеты профессионального формата стоят
весьма дорого. Правда сегодня в ходу цифровые технологии, и
экономить на материале уже нет необходимости (кстати, фильмы «Не
уйдем!» и «Водопой имени Ханафи Мавлюдова» мне довелось
снимать уже на цифровую камеру). Мои шкафы забиты материалами
разных лет, и временами я роюсь там, обнаруживая напрочь
забытые вещи.

– Деревня, из которой я родом, называется Луна. Так же называется
речка, которая течет рядом. Как она называлась прежде, никто
не знает.

Вероятно, кому-то эта ситуация покажется знакомой: рассказчик,
всматривающийся в проносящиеся в окне поля, его внимательный
попутчик, узнающий историю чужой жизни, пассажиры, снующие в
проходе. Известный литературный прием, используемый Толстым,
Буниным и другими. Мне кажется, в этом есть некоторая
искусственность, уловка, которой нельзя доверять. Если автор и
воссоздает потом основную линию рассказа (во что еще можно
поверить), то детали воссоздать нельзя, ясно, что автор их
придумывает. Следовательно, это история автора, а не рассказчика.
Если в прошлом веке это срабатывало, то сейчас нет.

Разумеется, мне не удалось бы вспомнить и десятой части
рассказанного, нажми я тогда на кнопку «Stop». Впоследствии я вынужден
был все это править, следуя своей редакторской привычке
убирать повторы и паузы (чем, по сути, занимаюсь большую часть
своей жизни). А, иногда, не скрою, я корректировал речь,
все-таки слово сказанное отличается от слова, что должно
оказаться на бумаге.

– Меня зовут Сарман Биги, …

Возможно, что для моего попутчика это была ночь, когда хочется
говорить, в любой жизни есть такие ночи, когда каждое слово несет
оттенок исповеди. А нигде не хочется так открыть душу, как
в поезде. Поезд, он порою, как храм, несущийся в ночи. И
говорить нет сил, но ты говоришь, как заведенный.

– … я не был на Родине почти полвека.

Поезд следовал до Казани. Я ехал до конечной остановки, мой же
попутчик должен был сойти на одной из промежуточных станций,
откуда до его деревни еще надо было добираться на рейсовом
автобусе.

– Как медленно смеркается, – сказал он, взглянув в окно. – За это
время можно сказать несколько тысяч слов. А в наших местах
темнеет быстро. Скажешь одно слово – и уже темно.

Он произнес слово, но я его не расслышал, поскольку поезд с шумом
влетел в туннель. Вокруг и впрямь стало темно. Поезд ухнул в
темноту, как в колодец. Но в следующий миг уже посветлело,
туннель закончился.

– Давайте попьем чаю – предложил мой попутчик.

– И правда, – сказал я. – Давайте попросим у проводника.

– У него вчерашний чай, – сказал он и достал из своей сумки мешочек
с чаем. Затем попросил меня принести кипятку. К моему
удивлению, у него оказались с собой заварочный чайник и пара пиал.
Я принес кипятку, он заварил чай, его движения были легки и
естественны, то были движения мастера.

– Не доверяю людям, которые пьют вчерашний чай, – говорил он, пробуя
из пиалы. – Вчерашний чай, это словно насмешка над тобой. А
свежий чай, – он поднял пиалу вровень с линией глаз, – он
имеет вкус истины. Так же, как имеют ее человеческая кровь,
женщина и смерть. Вы пейте, что ж вы не пьете?

– Почему не пью? Пью, – его чай был и впрямь замечателен. Гулко
стучали колеса, за окном неслась темнота, железнодорожные ветки
под нами сходились и вновь расходились, истина, заключенная
в чае, сходилась с истиной мчащегося в ночи поезда.

– Если вы возите с собой набор для заваривания чая, вам следовало бы
возить с собой и воду, – сказал я, сделав пару глотков.

– На железной дороге особая вода, – ответил незнакомец. – Я никогда
не избегаю возможности вновь ее попробовать. Вкусу чая
добавляется горизонт и запахи чужих, территорий. Истина двоится,
троится, множится, имеет оттенки. Итак, на чем я
остановился?

– На том, как быстро темнеет в ваших краях.

– Да, стоит произнести одно слово и уже темно. Слово, которое я
говорил, было имя женщины. Наша деревня расположена на двух
больших холмах. Если посмотреть на них издали, они напоминают
женскую грудь. Я стоял на одном из этих холмов, называл имя
моей любимой, и она отвечала мне с другого холма, назвав мое
имя. И я торопился к ней, угадывая под ногами тропинку. С
соседней улицы доносились звуки гармони, из домов выходила
молодежь, начинались танцы. Извините, я почему-то начал
рассказывать, забыв даже спросить, вам интересно?

Он вопросительно посмотрел на меня, блеснув стеклами очков.

– Вы упомянули про танцы, которые у вас начинались по вечерам, –
сказал я. – И это мне кое-что напомнило. Один писатель как-то
сказал, что любое неожиданное путешествие – а рассказ,
несомненно, есть путешествие, – это урок танцев, преподанный
Богом. Итак, я весь внимание.

– Хороший слушатель – большая редкость в наше время, – незнакомец
подлил мне еще чаю. – Люди большей частью любят говорить.
«Молчание овцы и то красноречивей болтовни некоторых людей». Так
говорил Вафа-бабай, глядя на стадо, которое маячило вдали
под холмом. Этот старичок сам, однако, был достаточно
разговорчив. Но разговоры его, большей частью, были по делу. Он
обладал мудростью, той самой мудростью, что старше самого
человека. Мы – детвора – постоянно вертелись у него под ногами.
Мудрость, она всегда притягательна, к ней тянется и взрослый,
и ребенок, и умный и дурак, и хороший человек и негодяй.
Вафа бабай был из породы старцев, умеющих все. Он знал, как
правильно проводить покойника, при надобности мог провести
обряд обрезания, помнил обычаи, которые люди могли забыть, но
без которых жизнь становиться пустой, как вчерашний чай. Его
мудрость была своеобразной. Она вырастала из этой деревни,
из этих двух холмов, что напоминают женскую грудь. Например,
чтобы подчеркнуть ограниченность какого-нибудь молодчика,
Вафа-бабай бросал фразу типа: «Дурак растет в хвост» (то есть,
вся сила растущего организма идет в увеличение хвоста).
Или. «Этот человек живет не в годы, а рот», – говорил он про
никчемного человека, любящего поесть. Предметами его мудрости
являлись рука, голова, животные, дерево. Согласитесь, именно
такого рода мудрость – убедительна. Встречаясь с подобными
изречениями, я тут же вспоминаю Вафа-бабая. Однажды, я
наткнулся на его след там, где вовсе не ожидал – в архивах
Третьего Рейха. Это было донесение, адресованное Альфреду
Розенбергу – главному идеологу Гитлера и главе министерства
оккупированных восточных территорий. Составитель этого донесения
(его подпись неразборчива) охарактеризовал татар как народ,
пребывающий в состоянии, близком к первобытному: «… и живут они
от руки до рта». Интересно, что сказал бы наш безобидный
старичок из никому неизвестной татарской деревеньки, узнав
свои слова в самых недрах адской машины разрушения? Я же
посмотрел на это как на одно из странных и несуразных совпадений,
которыми так богата наша жизнь. Но потом вспомнил, что во
время войны кое-кто из нашей деревни хаживал в форме офицера
СС. Мудрость, как я уже говорил, притягательна и для хорошего
человека и негодяя.

Один из холмов, на которых расположена наша деревня, на спуске
переходит в Чёрный лес. Отсюда берут начало несколько троп. Одна
из них выводит на поляну мертвых. Если хочешь поговорить с
кем-то из ушедших, ты должен прийти на эту поляну. Делать это
лучше всего после захода солнца, когда стихает ветер, ведь
мертвые не любят шума. Мы, дети, боялись этого места (не
боялся только Халил, но о нём я расскажу позднее). Однако,
Вафа-бабай утверждал, что именно здесь-то человеку нечего
опасаться. Поляна мертвых располагалась довольно далеко от
деревенского кладбища, которое находилось за противоположным концом
деревни сразу за речкой и, собственно, не имела к кладбищу
никакого отношения. Душе все равно где ее тело, уверял нас
Вафа-бабай. Человек, где бы ни был похоронен, все равно
возвращается домой. Если бы вы зашли на наше кладбище, то
заметили бы, что там похоронены большей частью женщины. Мужчины
умирали далеко от дома. Их словно уносило из деревни темной,
быстрой водой, а потом возвращались их души и селились на
поляне мертвых.

В начале тридцатых годов мне довелось побывать на одном кладбище под
Берлином. Надо сказать, что тогда я был в составе
экскурсии, устроенной Берлинским мусульманским обществом, а
возглавлял ее мой старый знакомый Иоахим Вернер, о котором я расскажу
позднее. Это было местечко неподалеку от Вюнсдорфа, на той
самой территории, которая после войны вошла в зону оккупации
Советских войск и, следовательно, доступ туда уже стал
закрыт. Но повторяю, это было еще перед войной и пройдет еще
несколько лет, прежде чем на металлургических предприятиях
Германии и Советского Союза начнут выпускаться сотни тысяч
километров колючей проволоки.

Мое внимание привлек большой мемориальный камень, который возвышался
над рядами могил. «Здесь покоятся казанские татары, которые
погибли в плену во времена кайзера Вильгельма Второго», –
было высечено на камне старым татарским шрифтом, использующим
буквы арабской графики.

Я вдыхал острый осенний воздух и бродил среди рядов могил, а их
здесь было более тысячи. «Закария Камали. 1882-1915», – прочитал
я на одной из могил. Это был житель нашей деревни, один из
тех, которых унесло от нас когда-то темной, быстрой водой.
Вот ведь, как получается, – думал я. Где-то там, в каком-то
Сараево, некий тип по имени Гаврила Принцип, сделав
нерешительный, но роковой шаг от моста Лайтенер, стреляет в другого
типа, которого зовут эрцгерцог Фердинанд. И тем самым
приводит в действие некий механизм, согласно которому Закария
Камали должен проститься с женой, детьми, конем, увидеть в
последний раз свою деревню, которая издали напоминает женскую
грудь и – сгинуть в далеких неведомых краях. Его подхватит
темная, уносящая все и вся, вода, а взамен прилетит его душа,
невесомая, легкая, подхваченная осенним горьким ветром.

«На осенних горьких ветрах
Что есть сил, помчался бы на родную землю,
Но, однажды, покинув свой дом,
Вряд ли туда вернешься.
На осенних горьких ветрах…».

Это слова известной народной песни. По версии писателя Наки
Исанбета, ее сочинили солдаты Первой мировой войны. Известно, что
песни, которым суждено стать народными, идут от деревни к
деревне точно медленно бредущие облака. Строчки «На осенних
горьких ветрах» должны были дойти до нас где-нибудь году в
семнадцатом. Но они зазвучали в нашей деревне гораздо раньше. Эту
песню пел Халил. Он не боялся ходить на поляну мертвых, где
и услышал строчки про осенние горькие ветра.

– Скажите, вы не устали меня слушать? – вдруг спросил рассказчик. Он
перевел дух, точно после первой главы повествования. За
окнами неслась темнота, и она уже была крепче чая, что мы пили.

– Ни в коем случае, – сказал я. – Продолжайте.

– Вам нравится мой чай?

– Так же как и ваш рассказ.

– А что вам нравится больше – чай или рассказ?

– Они неразрывно связаны, – уверил я его. – Я тоже не доверяю людям,
которые пьют плохой чай. Только человек понимающий толк в
чае способен на стоящий рассказ.

– Я в вас не ошибся, – успокоился он. – Итак, я продолжаю. На чем я
остановился? Халил.

Халил сильно отличался от остальных детей. Он имел один врожденный
дефект. А именно – он был косоглаз. Я помню его совсем
маленьким – мы были с ним одногодки, и вот что мне врезалось в
память. Холодные осенние дни. Халил зарывает ноги в землю. Он
сидит, зарыв ноги в землю, поет какую-то протяжную песню, и
один глаз у него направлен на восток, другой в землю.
Впрочем, то, что он пел, нельзя было назвать песней. Там не было ни
слов, ни мелодии, а было что-то тягучее, идущее то ли из
земли, то ли из детского нутра, чего мы, ребятня, еще не
понимали. Вспоминается мне и еще один случай – когда по нашей
улице мчится разъяренный бык. Он преследует насмерть
перепуганную женщину. Я наблюдаю это в окно, и мне хорошо видно
Халила, который стоит возле калитки. Вот мимо него проскакивает
женщина. А в следующий миг перед мальчиком вырастает бык.

Я помню это ужасно отчетливо, хотя мне было тогда лет, наверно,
пять. Так отчетливо можно помнить лишь особого рода случаи – те
случаи, которые проскакивают будто между прочим, но таят в
себе страшное содержание. Твой мозг запечатлевает их, будто
зная наперед, что придется восстанавливать потом каждое
мгновение. Мне на память приходит другой случай, это случилось
спустя тридцать лет, в гостинице Роджера Смита, что на
пересечении Легсингтон-авеню и сорок девятой стрит в Нью-Иорке. Я
только что проснулся и делал утреннюю гимнастику, когда в
окне промелькнула вниз человеческая фигура. Следует отметить,
что мой номер находился на двенадцатом этаже. Затем я пошел
принимать ванну. А позже мне стало известно, что постоялец с
четырнадцатого этажа закончил жизнь самоубийством,
выбросившись в окно. Позже я все восстановил в памяти. Я вспомнил, в
какой костюм был одет промелькнувший в окне человеке, и даже
какие у него были запонки, одна из которых сверкнула тогда
на солнце.

Но вернемся к Халилу. Вот, что я увидел. Бык не тронул мальчика.
Более того, бык изменил направление, чтобы не задеть Халила,
который стоял возле калитки, ни о чем не подозревая. Кстати,
именно потому, что бык тогда изменил направление и,
соответственно, снизил скорость, спасавшаяся женщина успела сигануть
через ближайший забор и спрятаться. Вафа-бабай так оценил
потом этот случай. «У Всевышнего свои планы насчет каждого из
нас» – сказал он, глядя на Халила, который уже беззаботно
бегал среди других детей. Надо сказать, что Вафа-бабай всегда
выделял этого мальчугана среди остальных и не давал его в
обиду.

Халил был сиротой. Говорят, его родители никогда не расставались.
Они умерли в один день, в один час, и, быть может, даже в одну
и ту же минуту, но когда это случилось – Халила еще не
было. Вафа-бабай рассказывал именно так, – родители уже покинули
мир, куда мальчик не успел еще явиться. Но зато, добавлял
старик, они успели увидеться за той чертой, о которой даже и
думать не дозволено.

Позволю сделать себе небольшое отступление. Как вы, наверно,
помните, мне пришлось восстанавливать рассказ моего попутчика по
магнитофонным кассетам, которые были предназначены для моей
репортерской деятельности. По ходу дела я надписывал их,
боясь, что перепутаю, и это вполне естественно, поскольку в
рассказе нет никакой хронологии или системы, позволяющей
упорядочить повествование. Надписи на кассетах, служащие помимо
обычной нумерации метками или опознавательными знаками
повествования, я решил вынести в заголовки некоторых его частей.

Легенда о несходящих с коней

В те времена в наших краях бесчинствовала банда разбойников во главе
с Кара-Саидом. Говорят, они пролили много невинной крови.
Кто-то сегодня пытается представить Кара-Саида как Робин
Гуда, но это полная чушь. Он грабил всех без разбора, и мало
кого оставлял в живых. Однако, Кара-Саид, промышляя на всех
дорогах, пытался подальше держаться от нашей деревни. Он знал,
что наши мужчины даже хлеб режут саблей. Знал он так же, что
в нашей деревне никогда не бьют обидчика по морде, а тотчас
берутся за ружье, и потому – человек прежде, чем сказать,
трижды подумает. Плечи наших были широки, а ноги крепки и
кривы, такие ноги – приспособленные для верховой езды –
достались им от предков, проведших жизнь в долгих конных переходах,
от предков же достался и характер – жесткий и неукротимый.

Но в тот день Кара-Саид изменил своему правилу. Он напал на наш
обоз, возвращавшийся с городской ярмарки. Случилось это уже в
верстах десяти от деревни. Кара-Саид преградил обозу дорогу и
сказал со своего высокого коня, что ничего никому дурного не
сделает, пусть только ему отдадут весь товар, а так же
женщин и лошадей, а после этого все могут уходить домой
восвояси. В ответ раздался выстрел, и с головы Кара-Саида слетела
шапка. А в следующее мгновение выстрелам было несть числа и
сабли мелькали как заведенные. Наших было значительно меньше,
чем разбойников, но сдаваться, как вы поняли, никто не
собирался. Известно, что одна из женщин в обозе была беременна, у
нее уже начинались предродовые схватки. Говорят, муж,
который был с ней рядом, защищал ее как мог, но пал, сраженный
пулей. Бой был недолгим. Разбойники никого не оставили в
живых. Кара-Саид не любил, когда ему оказывают сопротивление.
Однако, как потом стало известно, одному из наших все-таки
удалось скрыться. Это был восьмилетний мальчик, который, едва
начался бой, спрыгнул в густую траву. Он прибежал в деревню и
рассказал о случившемся. Что же было дальше? Мужчины
вскочили на коней и поспешили на выручку своим. Прискакав на место
боя, они обнаружили разграбленный обоз и мертвых. Вскоре
кто-то заметил, что у одной из мертвых женщин подрагивает
живот. И тогда один из мужчин, которого звали Закария Камали,
обнажил саблю и вскрыл женщине чрево. А спустя несколько
мгновений раздался младенческий крик. Так на свет явился Халил.

– Он явился на свет с помощью сабли, – сказал тогда один из мужчин,
глядя на кричащего младенца.

– Он не успел увидеться с матерью на этом свете, – сказал другой.

– Но зато он успел увидеться с ней на том, – сказал Закария Камали.

А затем Закария Камали посмотрел на женщину, которой только что
вспорол живот. Он посмотрел на нее с высоты своего коня и дал
клятву, что не сойдет с коня, пока не отомстит Кара-Саиду.
Затем эту же клятву повторили остальные мужчины, и, говорят,
всего их было десять.

Их было десять, и они отправились вдогонку за Кара-Саидом. Но
разбойник был изворотливей Иблиса. Он мог оставить с носом любого
преследователя. В тот день наши мужчины его не догнали. Не
догнали они его и на следующий день. Они преследовали
Кара-Саида по бесконечным дорогам и полям, и все это время не
сходили со своих коней, согласно клятве. Их так и прозвали –
несходящие с коней. Вафа-бабай рассказывал, что эти люди шли по
пятам злодея около месяца. Но если проехаться по дальним
селениям, можно услышать и другие цифры. Вас будут уверять, что
Кара-Саида поймали через год, через три года, через семь, а
то и через десять лет.

Один человек рассказывал мне, как несходящие с коней проходили через
его деревню. Этот человек был еще тогда мальчиком, и вот
что он запомнил. несходящие с коней были бородаты, страшны,
пахли пылью и несвежим человеческим телом. Впереди всех ехал
Закария Камали. Его взгляд был пуст, как степной горизонт.
Они не остановились и не произнесли ни слова, лишь взяли на
ходу запас еды, предложенной сельчанами. Как рассказывает
дальше этот человек, – уже становилось темно и потому несходящие
с коней остановились переночевать за их деревней. Когда
спустилась ночь, он, мальчик, со своими дружками решил пойти
них посмотреть, ведь ужасно хотелось еще раз взглянуть на этих
людей, которые словно несли с собой страшную тайну. Пацаны
увидели как спят несходящие с коней. Они спали, приникнув к
выям коней, коней, которые, стоя, спали вместе со своими
хозяевами. Это был один из тех случаев, когда человек роднится
с лошадью и видит ее сны. Затем мальчик, превозмогая страх,
подкрался к ним поближе. И тут, в темноте блеснул чей-то
глаз, и неясно было, чей это глаз, человечий или конский.
Мальчик вскрикнул, и убежал домой, навсегда запомнив этот глаз и
эту ночь.

Надо думать, что Кара-Саид тоже не имел возможности сойти со своего
коня, поскольку ему наступали на пятки. Он пытался запутать
след, но те, кто его преследовали, не поддавались на его
уловки. Друзья Кара-Саида разбежались, поскольку стало ясно,
что конец неминуем.

Злодея настигли в нескольких верстах от селения Актай, на большой
поляне, неподалеку от святого ключа. А потом произошло
следующее. Кара-Саид, так и не сошедший с коня, как и его
преследователи, смотрел в лицо своей смерти, окруженный десятью
всадниками. Бежать было уже некуда.

– Говори, что хотел, – Закария Камали глядел разбойнику прямо в глаза.

– Я хочу умереть как воин, – Кара-Саид обнажил саблю и бросился на
своего врага. Остальные молча наблюдали, чем закончится
единоборство.

Закария Камали увернулся от нескольких смертельных ударов и
молниеносным движением выбил у противника саблю. А в следующее
мгновение он уже держал острие своей сабли у самого горла
Кара-Саида.

– Был бы ты воин, ты умер бы от сабли, – сказал он и, размахнувшись,
ударил плашмя клинком разбойнику по голове. Удар был столь
силен, что тот тотчас слетел с коня. – Но ты не умрешь от
сабли.

После чего Закария Камали развернулся и поскакал прочь, а вслед за
ним поскакали еще пять его соратников. Оставшиеся же четверо
поступили с разбойником так.

Они привязали его руки и ноги к седлам четырьмя крепкими веревками,
– каждую конечность к своему седлу, хлестнули коней, дико
закричали и понеслись на четыре стороны света. Ноги Кара-Саида
понеслись – одна на юг другая на запад, руки – одна на
север другая на восток. Жители селения Актай рассказывали потом,
что отчетливо слышали этот леденящий сердце крик из пяти
глоток, который донесся со стороны святого ключа. Затем жители
селения видели, как четверо несходящих с коней, свершивших
казнь, присоединились к Закарие Камали и остальным, это
случилась как раз возле окраины деревни.

Говорят, вернувшись домой, несходящие с коней не выходили из своих
изб целую неделю. А когда вышли, они уже не помнили о
происшедшем, словно сговорившись. Что же было с этими людьми
дальше? В тот же год троих из них забрали на русско-японскую
войну, откуда потом вернулись их души и поселились на поляне
мертвых. Остальных же спустя десять лет забрали на Первую
мировую войну, а вскоре их души принесло осенним горьким ветром.
Так завершили свой земной путь те, кого народ называл
несходящие с коней.

Рассказчик остановился. Очевидно, ему трудно было так долго
говорить, и он решил взять небольшой тайм-аут. Мы опять заварили
чай.

– Вот ведь как получается, – сказал он, – я начал рассказывать о
Халиле, а меня понесло совершенно в другую сторону, и я, сам
того не желая, поведал вам историю о несходящих с коней.
Однако вот что я на это скажу. Если взять нашу деревню, куда ни
ткни, попадешь в чью-то судьбу, а она, эта судьба, повлечет
за собой и другие, и сразу наперебой зазвучат разные голоса –
мертвые и живые.

Под нами гулко стучали колеса, в купе царил полумрак, слегка мерцали
два боковых ночника. За окном показался полустанок, и по
лицу рассказчика промелькнул быстрый сноп света от
придорожного фонаря. Рассказчик глотнул чаю. Полустанок отлетел в
темноту и исчез навсегда, как попутная мысль.

– Возьми любую человеческую жизнь. Пойдешь к ее началу, обнаружишь
рождение. Пойдешь к концу – обнаружишь смерть. Все проще
некуда. Однако нет. Присмотришься внимательней, постоишь, и
завязнешь в каждой судьбе, как в трясине. Поэтому я постараюсь
не останавливаться.

Мой попутчик продолжил свой рассказ.

– Я упомянул о войнах, на которых погибли несходящие с коней. Я не
могу забыть две этих войны, поскольку они относятся к тем
стержневым событиям, вокруг которых вертится очень многое. Мне
вспоминается один случай, связанный с моим детством.
Однажды, я проснулся посреди ночи и, ощутив странное беспокойство,
встал с постели и подошел к окну. Ночь была лунной, тени от
тополей падали на дорогу. И тогда я увидел волка, который
бежал по улице вдоль нашего дома. Ни одна собака в деревне не
залаяла. Наутро я рассказал об этом Вафа-бабаю.

– Будет война, – сказал он. – Если появился волк-лунатик, жди войны.

А через пару недель деревенских мужчин забрали на первую мировую
войну. Говорят, так было и незадолго до начала русско-японской
войны – сразу несколько человек видели, как волк-лунатик
выбегает из Черного леса. Разумеется, этот волк не знал, что
там в голове у русского императора, а тем более у японского.
Но он знал темную, быструю воду, которая уносит мужчин, а
взамен приносит их души.

В нашей деревне никогда не слышали о Порт-Артуре и не представляли,
как выглядят японцы. Кое-кто утверждал, что видел японцев на
картинках, и они похожи на Касима. Касим же, мужичок с
быстрыми, проворными глазками, был этим сравнением очень
недоволен. «А ты! Ты! – восклицал он запальчиво. – А ты сам,
вообще, знаешь кто? Малаец, вот кто». Почему в разряд неуважаемых
народов вошли малайцы, объяснялось, по видимому, тем, что
слово малаец перекликалось со словом малай (что по-татарски
означает «пацан»), и потому, наверно, малайцы представлялись
Касиму людьми незначительными и мелкими, ростом не выше
десятилетнего пацана. Причину же начала войны видели в том, что
русский царь поссорился с японским. А чего они не поделили,
нам знать неведомо. Вопрос же о том – идти на войну или нет –
в головах деревенских мужиков тогда еще не возникал.

Прошло десять лет, и вновь пришло время мужчинам собираться на
войну. Однако на этот раз было все не так просто. Пришедший в
нашу деревню ишан Габдельвакиль утверждал, что татарам на эту
войну идти нельзя. Он рассказывал, что Россия вместе Англией
и Францией собирается воевать против Германии, союзником
которой является Турция. Турецкий же султан объявил священную
войну джихад всем своим противникам, а, следовательно, и
России. И потому татары как мусульмане должны следовать воле
турецкого султана, который, как известно, является
предводителем мусульман всего мира. И потому, если они и пойдут на эту
войну, то непременно должны перейти на сторону Германии и
Турции и поддержать огонь священной войны..

Но деревенский мулла Гильметдин не разделял этого мнения. Мало ли
что в головах у чужеземных царей, – говорил он. Они там не
могут между собой договориться. А мы должны думать о себе.
Турецкий султан далеко, а русский царь близко. К тому же, в
первую очередь мы должны слушаться нашего муфтия, который в Уфе,
ведь именно он глава всех российских мусульман. А от него
не было никаких указаний, насчет того, чтобы не идти на эту
войну и, тем более, не было призыва поддержать джихад.

Однако, мужчины не вникали во все эти разговоры. Они покинули
деревню, совершенно не изменившись в лице, так же, как когда-то их
предки покидали становища, чтобы совершить немыслимый
конный переход с одного края Азии на другой. Я тогда был уже в
возрасте, достаточном для того, чтобы понять событие в его
полноте. Помню, что стоял я возле нашей калитки, мимо проходили
мужчины, и первым шел Закария Камали. В его взоре была
спокойная правота посвященного. Он знал, что в любом случае
вернется. Не знал только, где сгниет его тело, в Сербии или
Восточной Пруссии.

И вот я опять, который уже раз, пытаюсь завести речь о Халиле. И
потому я оставляю Закарию Камали, который, не изменившись в
лице, идет навстречу своей смерти, и возвращаюсь к нему же, но
десятью годами ранее. Придя домой после расправы над
Кара-Саидом, Закария Камали решил усыновить младенца, которому
помог явиться на свет с помощью своей сабли. У него к тому
времени уже было трое детей, но где трое, там четверо, считали в
нашей деревне, тем более, Закария Камали уже был связан с
этим младенцем своей саблей и еще чем-то, чего по эту сторону
существования никто не знает. Ханифа – его жена – без лишних
слов приняла в семью мальчика, рожденного с помощью сабли,
а потом – до ухода мужа на войну – родила еще троих. Семь
детей в то время – считалось не так уж и много, детей рожали
словно с запасом, учитывая, что кого-то обязательно унесет
отсюда темной страшной водой.

Итак, я вспоминаю Халила, один глаз его направлен на восток, другой
в землю, он сидит, зарыв ноги в землю, и поет странную
песню, а точнее, это даже не песня, а нечто без слов, тягучее,
идущее то ли из земли, то ли из детского нутра.

Со временем выяснилось, что Халил ходит к Черному лесу, а точнее на
поляну мертвых, куда никто из детей ходить не решался.

А потом, я помню, мне было лет, наверно, семь, и был какой-то
праздник, где собралась вся деревня. Люди выходили в центр круга и
пели. И вот пришла пора петь Халилу. Ханифа-апа приподняла
приемного сына и поставила на табурет. Мальчик постоял
немного, беспомощно озираясь, и запел. Он запел старую, протяжную
песню о Черном лесе. В его пении было нечто такое, что во
сто крат сильнее самой песни. Словно ему подпевали мертвые из
Черного леса, но самих мертвых не было слышно.

Вся деревня слушала, замерев, его песню.

Я был еще мал, и не мог постичь всей глубины происходящего. И потому
с любопытством озирался. Я заметил, что все жители деревни
плачут, плачут, как один. Слезы текли и по мужским щекам и
по женским, по старческим морщинам и молодому румянцу.
Кстати, и сам Халил, не понимал, что происходит.

– Мама, почему все плачут? – спросил он потом у Ханифа-апы.

Она же, плача, только обнимала его и прижимала к себе.

Итак, у Халила обнаружился этот великий, страшный, необъяснимый дар.
Он умел петь, как не может никто. Его голос покорял любую
неукротимую душу, словно коня на колени ставил. Душа плакала,
любила, взлетала, носилась с того света на этот.

Сегодня я пытаюсь найти объяснение этому дару и думаю, что он связан
с особенностью рождения Халила и тем, что он успел
увидеться с матерью на том свете. Все встретятся с матерью после
жизни. Но Халил видел свою мать еще до жизни, и что успела
передать ее душа его душе, нам остается только гадать. Быть
может, она не хотела разлучаться с сыном и попросила его
приходить на поляну мертвых. И путь Халила пролегал теперь туда,
где кроме голоса матери еще тысячи голосов, каждый из которых
говорит о чем-то своем.

Здесь рассказчик опять сделал паузу. Он посмотрел в окно, в
несущуюся мимо абсолютную темноту, словно пытаясь там что-то
разглядеть. Затем он вновь перевел взгляд на меня. Его морщины в
свете ночника выглядели резкими и глубокими.

– Вот что я хотел сказать. Нашему народу пришлось много страдать.
Куда могла уйти эта вековая, тягучая боль? Она уходила в
песни. У этих песен нет авторов, они словно рождались от
свистящего ветра, и потому прогонять их – все равно, что прогонять
ветер. У нас, когда человек слушает протяжную народную песню
– он почему-то плачет. Было бы понятно, если бы он жил за
океаном и мучался ностальгией. Нет, он никуда не уезжал, но
глаза его на мокром месте, а сердце вспахано чем-то, чего он и
сам объяснить не может. И я скажу вам, что это очень редкое
качество. Шотландец не заплачет, слушая свою волынку,
американец тем более не заплачет, слушая музыку кантри.

Рассказчик помолчал. Молчание было дольше обычного. Я не прерывал
это молчание, поскольку знал, что прервать молчащего – тысячу
раз бестактнее, чем прервать говорящего.

– Вы еще не устали? – рассказчик посмотрел на меня.

– Нет, я весь внимание.

– Я пускаюсь в рассуждения, а слушать рассуждения – это чаще всего
пустое занятие. Что ж, я продолжу, хотя боюсь утомить вас.

В нашей деревне люди сродни песне. Каждая человеческая жизнь, хочет
она того или нет, несет в себе эту тягучую вековую боль и
передает ее следующему поколению. Предки связаны с нами, а мы
связаны с потомками через эту боль и через поляну мертвых.

Хотя порой в нашей деревне случались истории весьма забавные. Я
вспоминаю одну из них, случившуюся относительно недавно, а
точнее в семидесятые годы. Как вы поняли, я уже давно не был в
деревне, и этот случай дошел до меня через сотни уст.

(Продолжение следует)

Салават Юзеев. Рассказ о романе.