Литературная критика

Андрей Левкин написал первый роман («Голем: русская версия»), а издательство «Олма» выпустило его в серии «Оригинал».

Вот Чехов не написал ни одного романа, а Андрей Левкин, между прочим, написал.

Лучший роман только что наступившего года.

Можно легко гарантировать.

Сравнение с Чеховым – очень важное: Левкин – это такой современный
аналог Антона Павловича.

В смысле серьёзности подхода к жизни, по степени скрытого от посторонних
глаз юмора, и потому что тоже всю жизнь, по капельке, из себя
раба выдавливает.

Каждая выдавленная из себя Левкиным капелька превращается в рассказ.

Читать эти рассказы трудно, но интересно. Потому что Левкин не
щадит ни себя, ни читателя.

Ибо процесс выдавливания из себя чего бы то ни было, очень труден
и мало приятен.

У Чехова в пьесе «Чайка» есть персонаж – писатель Тригорин – который
описывает всё, что только можно: блеснуло горлышко разбитой бутылки
– готов рассказ, увидел чучело чайки – повесть.

Между прочим, Антон Павлович всю жизнь мечтал о большом романе
с большим сюжетом. А дальше повестей дело не заходило.

В основном, там, рассказы и пьесы, ну и два тома писем к жене,
опять же таки, к Ольге Книппер-Чеховой.

У Левкина только пьес нет.

Какие годы, напишет ещё.

Для тех, кто не знает: Андрей Левкин происходит из Риги.

Некоторое время он обитал в Питере, теперь перебрался в Москву.

Здесь Андрей сидит в интернете, пишет для «Русского журнала», редактирует «СМИ.Ру» и ваяет величественную прозу.

Здесь, в Москве и о Москве, возникает первый его роман – про Голема,
то есть, искусственного человека, про русский его вариант.

Это, между прочим, очень важно: движение к роману совпало у Левкина
с перемещением в пространстве: именно самый большой город из всех
перепробованных, потребовал адекватной формы.

И адекватного сюжета.

Потому что Москва – сама по себе Голем, Колосс на глиняных ногах,
в стиле Церетели.

Для тех, кто не знает: раньше Андрей Левкин писал коротенькие
рассказы, в которых описывал собственные ощущения.

То есть, сюжета в этих рассказах практически не ощущалось: просто
человек (Левкин, то есть) устраивал экскурсию по своему внутреннему
миру.

Поскольку у каждого из нас свой внутренний мир особенный, разный,
повторов нет и быть не может, то каждому из нас нужно бы придумать
свой стиль для его описания.

Между прочим, это чертовски трудно сделать: сконструировать язык
самоописания. Андрей Левкин – редкий случай, когда такое чудо
случается.

Уже случилось.

Поэтому в текстах его так много чудных открытий и совершенно удивительных,
точных наблюдений.

Сделанных, казалось бы, в самых банальных ситуациях.

Можно взять наугад любой абзац, и прибалдеть.

А цитировать хочется просто бесконечно.

«Всё перепуталось вне сословных и профессиональных рамок:
люди, например, теперь не знают, как им положено выглядеть в каком
возрасте, отчего быстро стареют».

Просто нечеловеческая сила обобщений, рассыпанных вот так, будто
ветром надуло. Левкин и оказывается тем самым Тригориным из пьесы
«Чайка»: Андрея способно завести не только бутылочное горлышко,
но вещи ещё куда более тонкие и маловыразимые.

Левкин выдавливает из себя раба и, тем самым, подаёт нам пример
свободы.

Он показывает, что быть особенным и странным, носить в голове
кучу мусора и тараканов – нормальное состояние нормального человека.

Человек человеку – марсианин, и каждого нового человека следует
учить как очередной иностранный язык.

Поэтому, при всей своей скромности и сдержанности, Левкин – самый
радикальный современный писатель.

Он не пишет про какашки и совокупления с мёртвыми царевнами, как
Сорокин, его крутизна
разливается на более глубоком, фундаментальном уровне.

Когда внешняя крутизна не важна.

И от того кажется ещё более крутой.

Проза Андрея Левкина собрана в несколько небольших книжек.

В последние годы вышли «Междуцарствие» («Митин журнал», 1999),
«Двойники» (издательство «Борей», 2000), «Цыганский роман» (издательство
«Амфора», 2001).

Как видите, все книжки, вышли в Питере.

Что выглядит тоже достаточно символично.

«Голем, русская версия» – первая книжка Левкина, вышедшая в Москве.

На самом деле, это они, книжки его, только с виду такие небольшие.

На самом деле, Левкин пишет так плотно, что в сборниках этих очень
легко потеряться.

Когда я о них думаю, они представляются мне такими слоистыми,
запутанными лабиринтами, в которых смещается время и пересекаются
самые разные пространства.

«То есть всякая зафиксированная история есть заштукатуренный
результат куда более сложной истории. В любом тексте уничтожен
абзац или два-три. Ясно же, что герой «Чистого понедельника» между
сухими свиданиями всасывал кокаин, что отводит какой-то тропинкой,
чёрным ходом, даёт проход в роман г-на Агеева («Роман
с кокаином» – ред.). Ясно же, что Чаадаев сочинял геморроем,
а «недремлющий Брегет» Онегина по поводу обеда – не часы, а просто
его желудок. Но и не в этом дело, а в том, что в каждой штукатурке
есть трещина, через которую можно проникнуть куда-то внутрь».

Эта цитата – из рассказа «Слепое пятно на Чистых прудах» (как
и все остальные в этой статье), напечатанном в сборнике «Цыганский
роман» в сжатом виде и содержат идею нового романа.

«По свету блуждало слепое пятно: в нём не находился Бог,
но – оно ощущалось, оттого, от его наличия, мир всегда был недоделан,
недорассмотрен, не полностью. Поэтому всегда была в отсутствии
полнота. Поэтому любое описание, которое не могло учесть слепое
пятно, было адаптацией, штукатурными работами».

Между прочим, это самое слепое пятно, время от времени возникающее
в человеческом глазу (когда ты перестаёшь видеть кусок реальности)
называется скотомизацией.

Но вовсе не потому, что из-за этого временного дефекта зрения
ты превращаешься в скотину.

Просто по-гречески, «скотос» – это тьма, темнота.Ну,
да, роман.

В нём описывается улица, на которой живут простые люди.

Одному из них (рассказчику) вдруг начинает казаться, что один
виденный им человек – какой-то ненастоящий.

Он устраивает что-то типа импровизированного расследования.

Которое и приводит к конкретным результатам: да, перед нами натуральный
Голем.

Потому что мы все – сотворённые создания – русская версия.

Времена не выбирают, в них живут и умирают.

Кроме того, данные эпохи формируют определённые психотипы.

Вот Левкину и стало интересно описать персонажей, оставшихся блуждать
в начале 90-х.

Тогда и время было странным, переходным, и люди вели себя соответственно.

«Кроме того, у Господа есть рукоятка, колёсико настройки,
увеличивающее или уменьшающее сложность, положенную жизни: Господь
хочет посложнее, но когда люди начинают вымирать в масштабах,
угрожающих человеческому роду как виду, рукоятка-колесико – да
ещё и с запасом – поворачивалось в другую сторону, бормоча: «Лишь
бы плодились, только бы размножались».

Вот роман и посвящён такому повороту колёсика.

Поэтому главное в нём – не сюжет, ровный, без складок, с пунктирной
любовной линией, но – атмосфера, ожидание ожидания, бэкграунд.

Или, если выразиться возвышенно, главное здесь – метафизика. Вас
уже больше не пугает это слово из учебника по философии?

Впрочем, справедливости ради, нужно отметить, что понять о чём
Левкин написал свой первый роман намного труднее, чем прочитать
его.

Это не очень-то и нужно.

Это, как я понимаю, совершенно не входило в авторскую задачу.

Просто писатель намеренно сделал текст с неравными себе, мерцающими
краями.

То есть, не текст даже, но некую систему, которая раскрывается
перед каждым читателем по-своему.

Потому нет и не может быть двух одинаковых прочтений «Голема».

Потому каждый пересказ «Голема» будет рассказывать не о романе,
но о самом рассказывающем.

Вот такая хитрая вещь.

Чехов отдыхает.

«Тссс… – сказало Слепое Пятно, подходя ко мне, – не говори
лишнего».

Слово «метафизика» уже прочно вошло в обиход.

Его затрепали так же чудовищно, как другие важные слова – например,
«любовь» или «постмодернизм».

Между тем, если обратиться к первоисточникам, мы увидим, что метафизика
«сводится» к трём основополагающим вопросам.

Наличия Бога (1), бессмертия Души (2) и возможности Свободы (3).

опросы эти взаимосвязаны и сплетены, считай, в один: потому как
из ответа на один из них, вытекают ответы и на все остальные.

И почти невозможно найти убедительные пластические формы передачи
самого высокого напряжения.

Потому что метафизика чурается прямоговорения, точного формулирования.
Чаще всего, называние убивает предмет называния.

Нужны гибкие, непрямые, ассоциативные отношения между написанным
и тем, что подразумевается в подтексте.

Особенно сильно это чувствуется в театре, где самое важное совершается
вне, помимо слов, на одной энергии, энергетике, из глаз – в глаза.

Именно поэтому главное в «Големе» не сюжет.

И уже даже не атмосфера.

Но ощущение присутствия Высших Сил.

Мир так красив, в нём так много смысла (даже бутылочное горлышко,
плесень, дырка от бублика обладают своим местом, красотой и неповторимым
значением), что невозможно не задуматься об Архитекторе вселенной.

По ходу романа Левкин подробно описывает место действия – все
50 домов, случившихся на одной странной московской уличке.

Впрочем, на самом деле, никакая она не странная, это Левкин делает
её такой.

Поэтому понятно, что до последнего дома № 50 писатель добирается
только в заключительной главе.

Оказывается, здесь и живёт Господь Бог, продолжающий свои антропологические
эксперименты.

Следы божественного присутствия, рассыпанные по всем книжкам А.
Л., обретают в «Големе» подобие системы, законченной и изящной.

Красота и одиночество который раз спасают мир.

Хотя Чехов уже давно умер.

Хотя причём тут Чехов?!