Литературная критика

Мертвые души (1842)

Стоит обратить внимание на имя, которое дал герою своей поэмы Н. В. Гоголь – Павел Иванович, то есть Павел из Иванов, русский Павел, тот, кто, как апостол Павел, был подвигнут самой высшей силой из гонителей правды на подвиг служения ей до смерти. В чём же заключается служение Павла Ивановича? В том, чтобы собрать всеумершие души вместе с живыми, «воскресить всяческое», как очень скоро сформулирует общее дело Н. Фёдоров. Служение Павла Ивановича, о котором он даже сам пока ещё не догадывается, заключается в том, чтобыоживить в себе уже умершее русское, открыться старому русскому свету, но не нечаянно, не по привычке, не невольно, потому что это уже невозможно, а по воле, по опыту своей жизни, который направляет его на оживление души от сна приобретательства.

«...везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь».

Внимание! Именно к странным происшествиям, каковы бы они ни были! Даже если самому человеку они кажутся неуместными или незначительными, смешными или страшными, или даже безумными. Для Н. В. Гоголя таким событием стали видения огненного ангела Смерти. И то, что зачастую в его произведениях критику может казаться лирическим отступлением от основного сюжета, на самом деле и есть основное послание автора читателям; оно призвано остановить замыленный бег событий и увидеть главное.

«Везде поперек каким бы ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость... Так и блондинка тоже вдруг совершенно неожиданным образом показалась в нашей повести и так же скрылась. Попадись на ту пору вместо Чичикова какой-нибудь двадцатилетний юноша... и боже! чего бы не проснулось, не зашевелилось, не заговорило в нем! Долго бы стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи вдаль, позабыв и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры и распеканья за промедление, позабыв и себя, и службу, и мир, и все, что ни есть в мире».

Нельзя пропускать странное, необычное происшествие, которое заставляет человека невольно, хотя бы ненадолго, но всё же – проснуться, зашевелиться, встрепенуться; многие герои Гоголя задумываются над странным, необычным для себя впечатлением – Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович, Хома Брут и вот теперь – Чичиков. Также неожиданно появилась в жизни Гоголя женщина в «невском видении», чьё «явление поперёк» он не проигнорировал, не пропустил, не оставил на дороге, не забыл, пронеся память о нём через всю свою жизнь, которая в результате этого стала другой.

Именно так человек может стать не «осуждённым» судьбой на проживание не-своей жизни как своей; именно так человек может сделать основой своей жизни «блистающую радость», веселие. В событии, на первый взгляд странном и случайном, произошедшим с человеком помимо видимого разворачивания его жизни, заключается для Н. В. – смысл его жизни, со-бытие, опираясь на которое можно развернуть свою жизнь в верном, нужном, осмысленном, живом направлении.

Раз уже невозможно жить по привычке, раз уже невозможно жить невольно и нечаянно, то необходимо жить не по привычному ходу вещей, а по странному, новому, необычному. Н. В. Гоголь стал просить своих соотечественников сообщать ему, делиться с ним «живыми фактами», то есть такими новыми событиями, которые могут стать определяющими и формирующими новую жизнь на Руси; не выдумать новое и не заимствовать его на западе, а вытащить из самой русской жизни.

«Прежде, давно, в лета моей юности, невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, – любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе напечатленье какой-нибудь заметной особенности, – все останавливало меня и поражало. ... ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья... тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью...

Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!»

Человек, полностью переживший некоторый опыт, необратимо меняется. Н. В. Гоголь удерживает длительное время сильнейшее впечатление, которое неумолимо и необратимо его преобразует, расширяет его миросозерцание. А критика видит в этом лишь потерю чувства юмора и с сожалением отмечает религиозную экзальтированность, не видя его обновленного восхищения миром. Кто внимателен к себе, легко поймет это, заметив по собственному опыту, что именно полнота переживания меняет человека. А можно тянуть лямку ущербности до конца дней, не давая ходу оживляющим изменениям, даже не подозревая о них.

«Все похоже на правду, все может статься с человеком. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: «Здесь погребен человек!», но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости».

Люди, пропускающие случившиеся с ними странные происшествия – «человеческие движения», «душевные обстоятельства», которые оживляли их, люди, не испытавшие опыта обновления, не отдавшиеся ему, проигнорировавшие его, мертвеют, будучи живы.

«...Он окурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека.

Но не таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!»

Н. В. Гоголь определил границы своего могущества писателя, свой удел – «неумолимым резцом выставлять тину мелочей, опутавших жизнь человека», но до определённой черты, оставляющей человеку возможность света. Этого никак не хотел признавать В. Г. Белинский и его последователи, более того, эта сердцевина, позволяющая Чичикову, Плюшкину, каждому русскому человеку   осветлиться, Белинскому была ненавистна.

«... ему не позабыться в сладком обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать,  наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта. Ибо не признает современный суд, что равно чудны стекла, озирающие солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых; ибо не признает современный суд, что много нужно глубины душевной, чтобы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья; ибо не признает современный суд, что высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движеньем и что целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха!»

Высокий восторженный смех рождается в тине мелочей, когда, угадывая до боли знакомое, но невыразимое, нам открывается светлое («Когда б вы знали, из какого сора...» А. Ахматова) . Мы смеёмся Хлестакову не потому, что он врёт, а потому, что он жив враньём, мы смеёмся выплёскивающейся во вранье жизни; мы смеёмся Манилову не потому, что он слащав и ленив, а потому, что сладостью истекает живое в нём, живое  м а н и т  его; это светлое и живое через враньё, через вовлечённость, через слащавость, скупость и многое другое, характерное для героев Н. В. Гоголя,  не только наполняет жизнью сам персонаж, но достаётся и нам, благодарным читателям.

Это не смех над, это смех этим, смех высокий, потому что светлый, смех восторженный, потому что это смех самой жизни, от непосредственного переживания которой нельзя не испытывать восторг, психоделию жизни.

«Не признаёт сего современный суд и все обратит в упрек и поношенье непризнанному писателю; без разделенья, без ответа, без участья, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество.

И долго еще определено мне чудной властью...»

 Н. В. Гоголь извлёк уроки из странных происшествий, случившихся с ним самим, и предъявляет нам содержание их, он не выдумывает, не воображает, он лишь репортирует историю своей жизни, которая ведётся «чудной властью» с самого его детства.

«...идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, невидимые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святой ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей...»

Время, хотя и далеко, но уже точно определено «чудной властью»; величавый гром других речей – величие и гром «Прощальной повести»; предстояние холодной грозной вьюге – Смерти.

«В дорогу! в дорогу! прочь набежавшая на чело морщина и строгий сумрак лица! Разом и вдруг окунемся в жизнь со всей ее беззвучной трескотней и бубенчиками и посмотрим, что делает Чичиков.

Смотря долго на имена их, он умилился духом и, вздохнувши, произнес: «Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано!

...что вы, сердечные, поделывали на веку своем? как перебивались?

...какою смертью тебя прибрало? ...где тебя прибрало?

Эх, русский народец! не любит умирать своею смертью!»

Русский народец точно не любит умирать и не умираетсвоей смертью! Эту особенность отмечают многие русские писатели, например, И. Тургенев и Л. Н. Толстой; так, хозяин Толстого умирает жизнью своего работника, Никиты. В этой смерти для него нет ничегосвоего, он не жертвуетсвоей  отдельной жизнью ради спасения работника, совсем нет, а, пусть под давлением экстремальных обстоятельств, но всё же – соединяется с работником, точнее – сливается с ним, перестаёт отличать себя от него не только как хозяина от работника, а даже как человека от человека. До этого момента он даже не имел себя, потому что русский человек может иметь себя только в других: накрывая собой Никиту, хозяин впервые обретает себя, он узнаёт правду только тогда, когда забывается, действительно забывает о себе.

«..или задумался так, сам собою, как задумывается всякий русский, каких бы он ни был лет, чина и состояния, когда замыслит об разгуле широкой жизни?»

«...Нет, говорит, они не мертвые, это мое, говорит, дело знать, мертвые ли они, или нет, они не мертвые, не мертвые, кричит, не мертвые».

Н. В. Гоголь устами  Коробочки кричит всем нам: «не мертво русское, я знаю, это моё дело, русское не мертво!»

«Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе... Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают, и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..»

Не только современники Н. В. Гоголя обратили на него свои ожидающие чего-то очи, не только сама земля влечёт его к себе и хватает за сердце, но и  у м е р ш и е, точнее,  у м е р ш е е  р у с с к о е  ожидает от Н. В. помощи, внимания, участия. И поэтому – «Мертвые души», а не «Ревизская сказка»! «Прекрасное далеко» Гоголя не столько в Италии, сколько в полусне старого русского света, в дрёме мирного уголка русской земли.

«И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль перед твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»

Гроза, простор пространства, богатырь, беспредельная мысль, неестественная власть, – всё это имеет прямое отношение к служению Н. В. Гоголя – его «Прощальной повести», в которой он должен показать всю богатырскую силу в предстоянии бесконечности вечности, должен удержать беспредельность мысли в живом созерцании вечности, Смерти.

Интересный факт несколько раз повторился с Н. В. – во время чтения им самим кому-то «Мёртвых душ» неожиданно начиналась страшная гроза; это не было для писателя, несомненно, неким совпадением или намёком, но точно было – прямым указанием, предупреждением, только не посторонней силы, а всей целостности ситуации, в которой чтение «Мёртвых душ» было решающим! Если убрать грозный смысл «Мёртвых душ», если убрать из поэмы её «чудный замысел», она превращается именно в то, чего так хотелось белинским, – в осмеяние ничтожества русского человека, в смех злорадства.

«Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! и как чудна она сама, эта дорога... Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушна выносила и спасала! А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!

...может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные  струны, предстанет несметное богатство русского духа... И мертвыми покажутся пред нами все добродетельные люди других племен, как мертва книга пред живым словом! Подымутся русские движения... и увидят, как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов... Неприлично автору, будучи давно уже мужем, воспитанному суровой внутренней жизнью и свежительной трезвостью уединения, забываться подобно юноше. Всему свой черед, и место, и время!»

Воспитан суровой внутренней жизнью и трезвостью уединения – так характеризует Н. В. Гоголь себя последних двадцати лет. Придёт черед, и место, и время (всё важно! – и очередность, и место, и время выполнения) «Прощальной повести», которая будет «живым словом» по сравнению с написанными им книгами, и в этом живом слове подымутся «русские движения» и предстанет «несметное богатство русского духа», – вот истинное содержание предстоящего подвига и будущего шедевра. Знание о замысле «Прощальной повести» ставит на свои места все те многочисленные пассажи автора «Мертвых душ», которые российской критике кажутся странными и неуместными.

«Нельзя, однако же, сказать, чтобы природа героя нашего была так сурова и черства и чувства его были до того притуплены, чтобы он не знал ни жалости, ни сострадания; он чувствовал и то и другое, он бы даже хотел помочь, но только, чтобы не заключалось это в значительной сумме, чтобы не трогать уже тех денег, которых положено было не трогать; словом, отцовское наставление: береги и копи копейку – пошло впрок. Но в нем не было привязанности собственно к деньгам для денег; им не владели скряжничество и скупость. Нет, не они двигали им: ему мерещилась впереди жизнь во всех довольствах, со всякими достатками; экипажи, дом, отлично устроенный, вкусные обеды – вот что беспрерывно носилось в голове его. Чтобы наконец потом, со временем, вкусить непременно все это, вот для чего береглась копейка, скупо отказываемая до времени и себе и другому.

Но так не случилось. Надобно отдать справедливость непреодолимой силе его характера».

Павел Иванович Чичиков не зол, он не привязан к деньгам ради денег, его характер складывается подменой представлений, что скоро начнёт внимательно рассматривать Ф. М. Достоевский. А именно: как получается, что само по себе благое стремление – хорошо, счастливо жить, направляет человека на творение зла? как получается, что желание Чичикова жить благополучно, жениться и оставить потомство ставит его на дорогу приобретательства, меркантильности и мошенничества?

Здесь можно добавить, что Н. В. Гоголь, большой любитель ботаники и собиратель разнообразия «местных» названий растений, дает имя, отчество и фамилию своему герою на основании такого вот «местного» именования самого распространенного цветка, одуванчика, – «чичик». И еще – в Тамбовской губернии «чичик» означает – «модно», «щегольски». Собирая имя, отчество и фамилию героя мы получаем – Павел Иванович Чичиков, то есть тот из повсеместно распространенных русских модников (щеголей), кто самой высшей силой был призван к особому служению.

«После всего того, что бы достаточно было если не убить, то охладить и усмирить навсегда человека, в нем не потухла непостижимая страсть. Он был в горе, в досаде, роптал на весь свет, сердился на несправедливость судьбы, негодовал на несправедливость людей и, однако же, не мог отказаться от новых попыток».

«Словом, он показал терпенье...  Кровь Чичикова, напротив, играла сильно, и нужно было много разумной воли, чтобы набросить узду на все то, что хотело бы выпрыгнуть и погулять на свободе.

Он рассуждал, и в рассуждении его видна была некоторая сторона справедливости: « Почему ж я? зачем на меня обрушилась беда? ...и почему должен я пропасть червем?..[червь – один из символов смерти. М. Я.]»

Я привел здесь лишь несколько из многих возможных здесь цитат с тем, чтобы проявить внутреннее соответствие судьбы главного героя «Мертвых душ» с судьбой ее автора. И у Павла Ивановича и у Николая Васильевича есть свой «злой гений», который не позволяет им заснуть, успокоиться, удовлетвориться обычной судьбой, тихой семейной жизнью, о которой каждый из них так сильно мечтает.

 «... и что скажут потом мои дети? Скажут, отец, скотина, не оставил нам никакого состояния!» Уже известно, что Чичиков сильно заботился о своих потомках. Какой чувствительный предмет!»

К этому времени Н. В. Гоголь уже хорошо осознавал, что ему не быть ни понятым, ни принятым своими современниками, поэтому его единственной надеждой были потомки. Отказавшись от своей мечты, он не отказался от того, чтобы оставить нечто существенное нам, людям будущего.

«А главное то хорошо, что предмет-то покажется всем невероятным, никто не поверит...»

И замысел Гоголя тоже настолько невероятен, что в этом был и положительный аспект – никто не поверит иничего необычного не произойдёт: по нём отслужат панихиду, общество его не осудит, его родные – мать и сёстры не пострадают от осуждения людей. Именно так всё и случилось.

«И вот таким образом составился в голове нашего героя сей странный сюжет, за который, не знаю, будут ли благодарны ему читатели, а уж как благодарен автор, так и выразить трудно. Ибо, что ни говори, не приди в голову Чичикову эта мысль, не явилась бы на свет сия поэма».

«Подаренный» Пушкиным или «подсказанный» действительными событиями (а таковые были) сюжет «Мертвых душ» сам по себе не раскрывает внутренний нерв поэмы даже в самом начале работы над ней. Чрезмерное внимание к тому, каким именно образом появился этот сюжет, затемняет действительный замысел Гоголя –осветление человека, возрождение в нем старого света, русского движения от себя к другому, оживление того, что, как кажется, уже окончательно умерло.

Эта намеченная Гоголем цель получает свое действительное развитие по мере созревания содержания «Прощальной повести». Величие и торжественность замысла «Прощальной повести» неминуемо влияет на формирование «Мертвых душ»: простой в начале сюжет о похождениях мошенника постепенно превращается в поэму о приключениях души, и внутренне стремящейся, и ведомой сцеплением обстоятельств к свету.

«Справедливее назвать его: хозяин, приобретатель. Приобретение – вина всего; из-за него произвелись дела, которым свет дает название не очень чистых. Но мудр тот, кто не гнушается никаким характером, но, вперя в него испытующий взгляд, изведывает его до первоначальных причин. Быстро все превращается в человеке; не успеешь оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к себе все жизненные соки. И не раз не только широкая страсть, но ничтожная страстишка к чему-нибудь мелкому разрасталась в рожденном на лучшие подвиги, заставляла его позабывать великие и святые обязанности и в ничтожных побрякушках видеть великое и святое. Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти, и все не похожи одна на другую, и все они, низкие и прекрасные, вначале покорны человеку и потом уже становятся страшными властелинами его. Блажен избравший себе из всех прекраснейшую страсть; растет и десятирится с каждым часом и минутой безмерное его блаженство, и входит он глубже и глубже в бесконечный рай своей души. Но есть страсти, которых избранье не от человека. Уже родились они с ним в минуту рожденья его в свет, и не дано ему сил отклониться от них. Высшими начертаньями они ведутся, и есть в них что-то вечно зовущее, неумолкающее во всю жизнь. Земное великое поприще суждено совершить им: все равно, в мрачном ли образе, или пронестись светлым явленьем, возрадующим мир, – одинаково вызваны они для неведомого человеком блага».

Своё поприще, которое всем должно представляться чистым сумасшествием, Н. В. Гоголь воспринимает как служение «не от себя», и он рад бы отклониться от него, но у него достало сил не отклониться. Более того, смерть сначала брата, потом отца, сопровождённые видением Смерти-Женщины, потом встреча этого видения уже наяву на Невском проспекте, потрясшая его до глубины души, и потом происшествие в Вене, где было новое явление Смерти и, скорее всего, с окончательным восприятием необратимости и неизбежности скорой «Прощальной повести», – всё это воспринималось Н. В. Гоголем как «высшее начертанье». Позже он посчитает этот отрывок неуместным и даже ошибочным именно тем, что его содержанием представляетсязаранее заданное, независимое от человека  предначертание и в этом смысле его (человека) невольность.

Постоянно размышляя над своей жизнью, Н. В. Гоголь понимает, что никакого предначертания без согласия человека нет, что само «душевное явление», случившееся с ним, не было заранее задано, предопределено, а происходит и формируется вместе с целостностью восприятия и переживания им самим, то есть спонтанно, свободно. Теперь Н. В. понимает, что мог и пропустить, проигнорировать, оставить на дороге случившиеся с ним «душевные обстоятельства».

«И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес. И еще тайна, почему сей образ предстал в ныне являющейся на свет поэме.

Но не то тяжело, что будут недовольны героем, тяжело то, что живет в душе неотразимая уверенность, что тем же самым героем, тем же самым Чичиковым были бы довольны читатели. Не загляни автор поглубже ему в душу, не шевельни на дне ее того, что ускользает и прячется от света, не обнаружь сокровеннейших мыслей, которых никому другому не вверяет человек, а покажи его таким, каким он показался всему городу, Манилову и другим людям, и все были бы радешеньки и приняли бы его за интересного человека. Нет нужды, что ни лицо, ни весь образ его не метался бы как живой пред глазами; зато по окончании чтения душа не встревожена ничем... Да, мои добрые читатели, вам бы не хотелось видеть обнаруженную человеческую бедность».

Свою задачу как писателя Н. В. Гоголь видит в том, чтобы – тревожить, будить, оживлять человека, забирать его в чтение одним и возвращать другим, иначе, то есть без изменения человека, чтение становится развлечением, приятным времяпровождением, то есть всё тем же – приобретением.

«И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «черт побери все!» – его ли душе не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит.....и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, – только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета...

Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься?»

Одним из первых в истории русской литературы, если не первым, Н. В. Гоголь переживал русскую культуру как культуру полёта, стремительного движения, восторженно-чудного переживания невероятной скорости, так хорошо переданного Блоком в:

«Всё говорит о беспредельном,

Всё хочет нам помочь,

Как этот шар лететь, бесцельно,

В сияющую ночь».

Движение русской культуры настолько стремительно, что другие культуры не могут его даже уловить, этот полёт Н. В. задал русской литературе тот соответствующий континууму русской культуры характер, который стал помогать теперь ей (литературе) не только удерживаться в этом континууме, но и «забирать» в него своих читателей.

«Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? ...и мчится вся вдохновенная богом!.. Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Звон серебряного колокольчика, так часто встречающийся у Н. В. Гоголя, – это звук летящей Руси; Русь отличается от других народов тем, что она не даёт ответа о направлении своего движения, – так и есть! Это направление рождается в самом движении, оно не задано заранее.

«Из пламя и света рожденное слово».

Русь, как и Хлестаков, или Ноздрёв, или Тарас и Андрий Бульбы, или философ Хома Брут, или Чичиков летит так быстро, что сама не знает, чем загуляется и чем закружится, потому что русский полёт, русское движение – это сама жизнь, это творение, это стихия становления, которая для других страшна и наводит ужас.

«Эх, ты, Русь моя! Моя забубенная, разгульная, расчудесная, расцелуй, люби тебя бог, святая земля. Как не родиться в тебе разгульной, беспредельной мысли, когда ты сама без конца. Как не развернуться на таком широком просторе и не быть в тебе богатырю, когда есть где пройтись ему.  Дрожу и чую с слезами в очах, слышу широкую силу и замашку... У, в какую даль несет меня могучая мысль и какие чудные грезы мчатся передо мною. Засияет, сверкает в оке. Эх, Русь!»

В этом предварительном варианте Н. В. Гоголь гораздо более откровенно указывает на предстоящее ему «богатырское служение»; и опять характерное – «засияет, сверкает в оке».

«Где ж, скажите, где в ином, другом месте столько божьего свету развернулось во все концы. Бездонная моя! Глубина и ширина ты моя!

У! как несут меня могучие мысли! Силы святые! в какую даль! В какую сверкающую, чудную, незнакомую землю, даль? Что же я? человек ли я? Эх».

«Человек ли я?» – с удивлением восклицает Н. В. Гоголь, настолько торжественна, чудна, высока, бездонна предстоящая ему духовная брань.