Проза

 

 

1

 

Теория о плоской Земле до сих пор не доказана.

Версия привлекательная, но считается ненаучной; как и всему на свете, тому есть оправдания и причины. Вот одна из них: призванные раз и навсегда уточнить вопрос морские экспедиции постоянно натыкались на Америки. В тот же момент, когда первооткрыватель ступал на неизведанное, немедля возникали новые вопросы и заботы, как-то: что сказать истосковавшейся по цивилизации команде; как назвать это странное место; как назвать этих странных, похожих на людей существ; как объяснить этим существам, что если вы бледны, как пропёкшаяся булка, это ещё не значит, что вы съедобны, и прочее.

В подобных обстоятельствах вопрос о крае Земли отодвигался дальше и дальше –  до тех пор, пока границы не сомкнулись. Теперь можно обогнуть старушку по экватору и ровным счётом никаких краёв не заметить. Так, раз начавшись, открытия закрыли вопрос.

Одной же из первых Америк была Куба.

Мнение, что Куба имеет форму куба, также считается ненаучным. Куб –  форма совершенная, чего не скажешь о Кубе. И о её сердце –  Гаване.

Сердце это имеет порок: хлам укоренился здесь так же прочно, как бедные родственники –  возле богатой, но смертельно больной тётушки. Дома готовы рассыпаться в извинениях, если уронят вдруг на чью-то голову кирпич, и протягивают оголённые руки помощи, если прохожий поскользнется. Дребезжащие машины и шуршащие балконы, бирюзовое небо и золотисто-голубой океан, сомнительного качества колбаса и праздничные люди, захламленность города и его среднегодовая температура +29 по Цельсию в августе и +25 по нему же в январе. Словом, этот запущенный городок – законное место паломничества для всех романтически настроенных натур, кроме американских. Те пускаются во все тяжкие –  приходится идти на хитрости, дабы не засветиться, заказывать свинцовые чемоданы и в них пересекать границу. Американские романтики тем больше собой гордятся, но по рассказам в семейном кругу мало кто догадается об этом. Сами истории звучат лишь в матёрых, прожженных семьях. Остальные помалкивают.

Так, на всякий пожарный.

Само собой, в Гавану приезжают не только романтики.

Вот этот беззаботно посвистывающий поджарый мужчина, бодро спускающийся по ступеням Гаванского Университета, романтиком не был. Он приехал работать.

Его фамилия звучала для здешних мест необычно: Блинович. До того, как ступить на кубинские земли, он долгое время ступал по землям Непала (где его фамилия звучала так же странно и куда он собирался вернуться в конце года – учебного).

Профессор Блинович провёл, изучая непальские обряды, уйму исследований и ночей азартного просиживания в засадах, а потому разговаривать предпочитал на хинди и непали. Кроме того, в Непале Блинович держал санаторий, и потому говорил немного по-английски.

Ещё одной причиной, по которой английский не перешёл для Блиновича в разряд почивших языков и не был похоронен им ни с почестями, ни без, был профессор Лондонского Универститета Лингвус Лонг, давно друживший с Блиновичем. Профессор Лонг занимался малыми языками.

Малый язык –  это тот, на изучение которого новичку надо потратить в три раза больше месяцев, чем существует людей, способных поддержать на нём разговор.

Непали для Лонга не представлял загадки, но профессор в глубине души полагал, что говорить без нужды на таком популярном языке –  ниже его достоинства. Волей-неволей Блинович пользовался английским –  родной язык был у Лонга умолчальным (он на нём многое умалчивал).

Блинович мог бы найти редкостный диалект, укажет пытливый ум. Конечно. А ещё он мог бы исполнить магический обряд и заставить Лингвуса говорить на хинди. Кто спорит? Мог бы, но не сделал. Ко всему прочему, у Лонга имелась привычка смешивать языки, особенно в непринужденной беседе с новоявленным эн-лингвом. 

Профессор Лингвус Лонг, в отличие от коллеги, много ездил, читая по унивеситетам лекции.

Однажды, совершенно случайно, профессор из-за досадной опечатки в билете оказался в городе Ломэвместо города Рима. В Ломэ долго извинялись и обещали всё исправить; беспечно поглядывающему по сторонам Лонгу торжественно вручили билет до Сан-Хосе, после чего проворный самолёт доставил пассажира в Сан-Хуан. «Саны-Хамы, Коста-Рика, Пуэрто-Рико... Тоже мне, кубинская восьмёрка фантазии...», – бормотал недовольный пилот.

«Как быстро изменилась Италия», – с легкой ностальгией произнёс тогда вслух профессор. Он побывал в Италии пару лет назад и был уверен, что люди, язык и подаваемые в самолёте орешки были другими. Особенно орешки. Их подавали.

Но и сам этот случай, и ломейский аэропорт поросли травой. А нынче профессора Лонга пригласили читать курс на факультете Иностранных Языков Гаванского Университета.

Факультет Искусств-и-Текста немедленно возжелал какого-нибудь профессора и себе тоже. Директор, Хорхе Нуньес Ховьер, отказал. Факультет Искусств-и-Текста настаивал обеими специальностями. Директор упёрся  всеми тремя именами. Перевес был на его стороне, и тут на вражескую чашу упали два камня: к факультету Искусств-и-Текста присоединился близкий его родственник, факультет Истории-и-Философии. Вместе они требовали хотя бы одного профессора на двоих.

Хорхе Нуньес Ховьер не знал, что и делать. Будь у него трижды столько имён и фамилий, и то –  где бы директор достал ещё одного профессора? «Пригласи одного –  второй приедет сам»? Здесь даже усы не помогут, а уж на что хороши.

Университету грозил бунт, мятеж, раскол. Небеса дрогнули –  или, может, обвалилась по соседству стена. В Гаване бывает и то, и другое. На круглом лице директора выступили капельки пота.

Но ни бунта, ни мятежа не случилось.

В кабинет забрёл Лингвус Лонг.

Он только что прибыл и как раз искал свой багаж. Конечно, Лингвус не мог знать, что его чемоданы лежат преспокойно в камере хранения, а камера преспокойно находится на Гавайях.

Лингвус с интересом оглядел со спины возмущённый факультет Истории-и-Философии, нервно стучащий ногой факультет Искусств-и-Текста, увидел машинально жующего сигару директора и спросил, не попадались ли кому на глаза его чемонданы. Директор закашлялся, ненароком проглотив кусочек сигары, а факультет Искусств-и-Текста наступил на ногу факультету Истории-и-Философии. Профессор Линвус Лонг вежливо повторил вопрос.

Директор Хорхе Нуньес Ховьер ответил, что никаких чемоданов не видел. Он говорил медленно, поскольку пробовал одновременно опознать пришельца.

Профессор Лингвус Лонг выразил сожаление по поводу исчезнувших вещей. Как уже сказано, ему  невдомёк было, что чемоданы в сожалениях не нуждались и приятно проводили время на Гавайях.

Директор Хорхе Нуньес Ховьер от всех усов с ним согласился. Он тоже не знал про Гавайи. Он и про чемоданы-то не знал.

Профессор Лингвус Лонг понадеялся, что это не помешает ему вести лекции.

Директор Хорхе Нуньес Ховьер, просветлев, уверил профессора, что для того всё готово, и назвал гостя по имени.

Факультет Истории-и-Философии спохватился и потребовал выделить ему «хоть вот этого», по «хотя бы четвергам».

Профессор Лингвус Лонг возразил резонно, что выполнить этого никак не может, поскольку четверг –  это вам не понедельник, но если очень надо, прибавил Лонг, то он может позвать своего коллегу, профессора Блиновича.

Дальнейший разговор носил технический характер и закончился тем, что директор подвёл профессора к своему компьютеру. С четвёртого раза Хорхе Нуньес Ховьер выведал у Лингвуса Лонга электронную почту Блиновича. Немедленно были составлены и отправлены письма –  одно от Лонга и одно от Нуньеса.

Директор Хорхе Нуньес Ховьер расписал все достоинства Гаванского Университета, реальные и мнимые, и обратил отрицательные стороны в положительные. Специальностью директора была математика.

Лингвус Лонг написал, что в Гаване очень приятно, непали всюду, и сами собой падают балконы.

До сих пор неизвестно, какое из писем взволновало Блиновича больше, но в тот же вечер пришел ответ с согласием.

По приезду Блинович выглядел огорчённым и всё время оглядывался, будто спрятал бомбу и забыл, где. Наконец, он тихонько спросил у друга, что же тот имел в виду под «всюду непали», если все вокруг болтают по-испански. Профессор Лингвус Лонг посмотрел на Блиновича с укором. Он, Лингвус Лонг, прекрасно знает, что здесь говорят по-испански. Неужели не ясно, что в письмо вкралась опечатка? Разумеется, надо читать «но палит». Разумеется, солнце. Он, Лингвус Лонг, извиняется за ошибку. Не стоит о ней и думать.

Блинович так не считал, но вскоре смирился.

Поначалу ему было трудно рассказывать студентам о ритуалах. Ребята смеялись над его английским и хохотали, когда он грозил им на непали. Это приводило Блиновича в растерянность –  чего забавного в правильно построенных фразах? Недоумевал он и в тех случаях, когда ему хотелось показать наглядно какой-нибудь простенький обряд, но никто не выходил добровольцем.

Месяца через полтора Блинович приноровился не замечать хихиканья, и лекции сразу пошли на лад, особенно когда аудиторишка пустела, а он так и стоял, оживлённо рисуя на доске фигуры и символы. Рисовал он плохо, но никто так и не сказал ему ни разу, что его человечки похожи на лысые новогодние ёлки (на Кубе нет ёлок, ни лысых, ни новогодних, а есть араукария. На всякий случай: это не ругательство и не редкая болезнь; да и сказать было особенно некому). Но всё же томился профессор. Пустота угнетала.

А сейчас, после очередного –  последнего на этот день –  монолога Блинович весело спускался по ступеням к Лингвусу Лонгу. У коллег были весьма перипатетические, говоря их языком, планы. Говоря человеческим языком, приятелей ждала прогулка.

Но весел был Блинович не только поэтому.

Он говорил этим утром с факультетом Психологии. Событие прошло бы во Вселенной незамеченным, если бы не содержание разговора.

– Не понимаю. Почему их не интересуют обряды? Только вчера я предлагал им воссоздать хому, а они какую-то ерунду затрещали, про хомяков почему-то... Ведь это легко.

– Тю! – отвечал факультет Психологии. – С ними надо построже быть.

– Я же профессор, – говорил Блинович. – У меня же клиника. Меня пациенты сами слушаются.

– Но вы же говорили, что постоянно рискуете, наблюдая за таинствами. Разве нет?

– Рискую? Да по сравнению с тем хаосом на занятиях, какая-нибудь Всепожирающая И Очищающая Пасть Синего Крокодильчика –  просто круг-другой на детских каруселях! А то и совсем никто не приходит. Кому я здесь нужен...

– А! – понимающе ответил факультет Психологии. – Я читал о таком. В литературе. Наверное, и в жизни случается.

– Ещё скажите, что в вашей литературе и совет был готов на случай.

– Не могли же оставить... Погодите... Да, велено «поверить в себя».

– Я и в мир вокруг не всегда верю, – сказал профессор. – И это ещё вопрос, верит ли он в меня. Уж точно не студенты.

– Я не о том. Вам нужно что-то сделать для уверенности. Не обязательно что-то большое.

– Со шляпу сойдёт?

Факультет Психологии обдумал реплику профессора с точки зрения грамматики, лексики и синтаксиса.

– Вероятно, простейшим одноклеточным выходом из партии будет поставить коня на премию.

Блинович обдумал реплику факультета с точки зрения здравого смысла.

– Премию получить?

– Да. Местных не имеем, так что сразу международную. У вас есть публикации? Конечно, есть. Вы же профессор... Сейчас скажу...

Факультет Психологии собрал брови в одну мохнатую точку. Затем его лицо разгладилось.

– Есть премия Астурийского принца.

– Вряд ли он со мной поделится.

– Пятьдесят тысяч евро...

– У меня столько нет.

– ...диплом и статуэтка. Приём до середины марта. Или до мартовской среды? Четверга? Хм.. Нет, слишком долго. Вам не подойдёт.

– Я туда и сам не дойду.

– Или вот Нейштадская премия.

– Ништяцкая? Это ведь хиппарское слово? Не моё немного.

– Пятьдесят тысяч долларов.

– Я же сказал, у меня и евро столько нет.

– Победитель получает ещё и серебряное перо.

– Ещё бы серебряную пулю.

– В один год выбирают, в другой – вруча... Нет, оклахомцы не походят.

– Конечно, зачем с охламонцами связываться. Если у вас всё, то меня ждёт коллега. Спасибо.

– Постойте. Мы должны помогать друг другу. Мы же одна семья. Вы унивеситету как сын... приёмный... по обмену... Есть ещё вариант. Эдинбург. В нём –  университет. В университете –  премия Джеймса. Тейта. Мёртвая линия, то есть крайний срок –  первое декабря. Должна быть публикация в этом же году, но не волнуйтесь. Мы дружны с эдинбуржским колледжем Ветеринарии... не спрашивайте... Он всё устроит, если попросить. Что скажете? Вас, несомненно, взбодрит само ожидание премии, а что вы её получите –  не сомневайтесь. Мне приснилось, что Америго открыл Колумбию. Верный знак.

Профессор сказал, что без всяких там пернатых статуэток можно и попробовать.

Факультет Психологии добавил, что номинаций в конкурсе две –  биография и фантастика –  и отправился писать колледжу Ветеринарии.

Блинович долго колебался, не зная, какую выбрать. Персонажем работы являлся Бхуп Ратана Бахарагья, основатель Общества Непальских Математиков –  биография точная и обстоятельная, просто фантастика, скорее про математика, чем про математику. И название Блиновичу нравилось: «Удерживая энтропию». Математику Блинович знал шапочно, при встрече раскланивался и вспоминал о неотложных делах, но парочкой терминов орудовал. Бхуп (великий) призвал непальских математиков (тоже великих) в единое общество (малюсенькое) –  что это, если не стремление к порядку?

Если некто считает, что порядок –  это когда абажур на люстре, носки в шкафу и цветы в горшке, он может быть прав. Но не всегда. Иногда порядок –  это цветы на люстре, абажур в шкафу и носки в горшке. Зависит от обстоятельств.

Но если предмет очутился на определённом месте сам, без вразумительной причины, то в большинстве случаев это –  не порядок. Сам собой образуется бардак, а энтропия (в одном из своих значений) –  как раз его мера. Изобретена и обратная мера. Само её название – «параметр порядка» – столь формально, что любому ясно –  существование порядка под вопросом и отдельного имени до сих пор не заслуживает.

А «энтропия» и «захламленность» – то же самое, что «ром» и «самогон». Ром –  один из детей самогона, и только. А насколько ром-античнее звучит первое слово, сколь загадочно выглядит на обложке и как уверенно повышает  тираж!

Между прочим, беспорядок обладает удивительным свойством, у порядка отсутствующим. Два порядка так и остаются порядком, а вот парочка беспорядков сходятся в шайке и образуют беспорядок в два раза больший. В этом профессор и сам убедился –  два смирных курса (иначе говоря, человек восемь) в одной комнате сидят тихо, как один. Что касается двух буйных, то с ними не справится и всефакультетный союз преподавателей.

Так или иначе, первое место книга займёт. Правда, написан текст на непали –  Блиновичу не приходило прежде в голову, что она может быть интересна кому-то, кроме Общества. Но теперь он решил сосватать свою дурнушку за миллионера –  десять тысяч фунтов, как-никак. Девчонку следовало причесать и научить манерам.

Но это не беда. Перевести самому или, того лучше, отдать специалисту и не терзаться.

Профессор Блинович и профессор Лингвус Лонг прогуливались вдоль мутноватых вод реки Альмендарес. Блинович ждал подходящего момента, чтобы поделиться своей мыслью. Река была зажата дикопышным парком; парк предлагал моменты один за другим. Пролетел, крича и ругаясь, большой зелёный попугай –  тот ли это был момент? Или этот, когда рухнула ветка? Всплеск! – не тогда ли стоило сказать? А вот под ногами захрустели косточки. Разноцветный мусор –  ленточки, нитки. Ещё и камни чем-то бурым заляпаны. Чёрная птица сидела на каменном обломке и весело клевала остатки чего-то прежде живого. Можно подумать, здесь приносили жертвы.

– Здесь приносили жертвы, – произнёс Лингвус Лонг рассеянно.

Приятели остановились. Мысли Блиновича о книге остановились. Река продолжала течь.

Блинович опустился на колени.

– Похоже на то. Куриные косточки. Перья. Ленты.

– Здесь каждый третий –  сантеро, – сказал Лонг и огляделся –  не выглянет ли этот третий из-за пальмы.

Никто не появился.

– Следы оставлены в разное время, – заметил Блинович, сравнивая пару косточек.

– Мне рассказывали, – продолжал Лонг, – что сантерия –  добрый культ. Работают над мировой гармонией, людям с оришу, духами то есть, общаться помогают...

– Ай, – сказал Блинович, уколовшись косточкой, и бросил её на землю.

– Они, конечно, черепах и петухов переводят, но не людей же.

Блинович поднялся и отряхнул колени.

– Хотел бы я поглядеть на их обряды, – сказал он себе под нос.

– Я слышал, что за помощью может любой обратиться, но сам ритуал подглядывать нельзя, – поделился Лонг.

– Судя по цвету крови, они были здесь ночью, – пробормотал Блинович. – Не исключено, что вернутся.

– Завозные культы всегда любопытны, – заключил Лонг. – В них столько намешано! А вот в Оксфорде я сантеро не видел.

– Покараулю на пальме, – решил Блинович.

– Как хочешь, – сказал Лонг.

Просидеть всю ночь на пальме –  детская игра. Кое-какие обряды проходили на открытых местах и днём. Однажды Блинович спрятался в идоле. Оказалось, того и должны были сжечь.

Блинович никогда не забывал о гимнастике.

Уже темнело. Профессор Лингвус Лонг пожелал коллеге бессонницы и ушёл. Блинович остался наедине с симпатичной пальмой и довольно быстро на неё вскарабкался.

Час-другой спустя до пальмы донёсся залп. Выстрел из пушки раздавался в Гаване каждый вечер: «Э-ге-гей! Уже девять часов! А чего это вы не спите?».

Руки и ноги затекали, но Блинович не придавал значения мелочам. Прошло ещё несколько часов. Дело шло к полуночи, но никто не желал составить профессору компанию, кроме каких-то жучков, круглых и твёрдых.

Прошёл час.

Никого.

Блинович слушал шорохи и обдумывал уже, как бы устроиться поудобнее следующей ночью.

Ещё сорок минут. Если только звёздные часы работали верно.

Мысли Блиновича перешли теперь на его книгу, посвящённую посвящённым. Стоит ли приписывать сантерию к непальским культам, или это не будет смотреться, даже под звёздочкой вызывая антисанитарию?

Ночь была черна, как душа крадущего варенье негра. Блинович потёр глаз и чуть не съехал с пальмы.

Что было бы некстати, поскольку в этот миг под ней образовались привидения. Классические белые накидки, плывущие во мгле. Приглядевшись, можно было разглядеть и кубинцев, на которых привидения сидели. Что интересно, Блинович увидал сперва кубинцев –  сказывалась многоночная привычка.

Сантеро принесли с собой ритуальные барабаны, ритуальные ленточки, ритуального петуха и прочие необходимые вещи вроде ритуальной печатающей машинки.

Блинович подался вперёд.

Сантеро встали нециркулярным кругом; колыхнулось одеяние; кто-то сделал шаг в центр.

Шагнувший кубинец прочистил горло.

– Объявляю очередное собрание общества Мы Тоже Сантеро открытым, – произнёс он торопливо. – Ритуальный секретарь Антонио Мария Молина, ритуальный председатель Хоакин Муньос Эстремера, ритуальный петух Коко Кристобаль Сантьяго Ильич Фернандес Игнасио Шестьдесят Второй...

Ритуальный секретарь с готовностью застучал по клавишам.

Блинович почувствовал, как пальма уходит у него из-под ног, рук, живота и остальных частей удивлённого тела.

 

2

 

Когда профессор очнулся, было светло.

Свет был жёлтый и всё время подмигивал. Блики плясали по обшарпанной стене, о которую профессор едва ли не тёрся носом.

Блинович мигнул.

В его памяти медленно всплывали река, пальма, ветер, кубинцы. Река плескалась, пальма щекоталась, ветер свистел, круглые белки таращились из темноты, темнота падала и вертелась, земля была твёрдой.

Профессор содрогнулся до самых пяток. Он нарушил обряд!

О судьбе нарушителей Блинович предпочитал узнавать через рассказчиков. Большинство из них были вдовыми и сами ничего не нарушали. Что же там говорил Лингвус? Что сантеро отличаются терпимостью? Или он сказал –  раздражимостью? Блиновичу никак не удавалось уловить мысль. Вот кровь на камнях он точно помнил.

За спиной Блиновича послышался тихий топот, словно кордебалет играл в догонялки на одной ноге, пока прима спит перед премьерой.

Глухой удар, сдавленное «ай» и коллективное шипение. Шепоток на ишпанском. Блинович, конечно, за всё время подцепил испанский, но не настолько в него вонзился, чтобы разобрать  этот шёпот.

Профессор замер. Если до сих пор он цел, то похитителям нужно не столько его туловище, сколько мыслище. Блинович надеялся на Лонга. Надежда не самая верная, но иной не было. Лингвус мог заметить пропажу и как-нибудь найти друга прежде, чем мозг Блиновича будет вынут, промыт и высушен... или что там собираются с ним делать. Может, выкрасить в  голубой и повесить на араукарию.

Наблюдатель мог бы возразить, что Блиновичу следовало бы уповать как раз на то, что его не отыщут, и всей учёной душой мечтать о новом открытии. Никаких сомнений, Блинович только этого и желал бы, но короткая мысль останавливала его: «Кто опишет?».

Да и сантерия –  не главная его тема.

Компания приблизилась к профессору. Профессор зажмурился. Обеспокоенный вопрос. Неуверенный ответ. Тяжелое дыхание над ухом. Профессор вдавился в то плоское и жесткое, на чём лежал, и приготовился к худшему.

Вдруг хлопнула дверь, и сопение в ухо прекратилось.

– Он в порядке?! – выкрикнул на непали профессор Лонг.

Профессор Блинович хотел крикнуть в ответ «Ха!» и вскочить на ноги.

– Ха.., – выдохнул Блинович и повернулся на другой бок.

Кубинцы разной степени смуглости недоумённо глазели на взволнованного, по-английски бледного Лингвуса Лонга.

– Ке? – озадаченно переспросил один из кубински смуглых.

Лингвус Лонг воззрился на него, как на студента, в пятый раз кряду провалившего экзамен, отчисленного и пришедшего сдавать снова.

– Молодой человек, –  строго произнёс он на непали, – что вы и ваши коллеги делаете здесь, у постели моего друга? Вы внесли довольно хаоса в его мирную жизнь. Вы привезли его сюда? Или вы практиканты? Здесь не место для праздного глазения!

– ..Ке?!

– Что – «что?!»? Я спрашиваю, что вы здесь делаете?

– Простите, – сказал важнолицый кубинец. – Мы привезли сюда вашего друга. Вы его друг? Я видел вас вдвоём. Прискорбный случай... – кубинец на миг сделал прискорбное лицо – ... ваш друг оказался здесь..

– Я знаю, – выразительно произнёс Лонг.

Его не поняли, так как произнёс он это на языке некоего племени из четырёх человек (включая грудного младенца). Важный кубинец кашлянул и продолжил.

– ..Нам сказали, что ваш друг, вероятно, придёт в себя или сегодня, или, во всяком случае, на неделе. А вам тоже?..

– Я был с коллегой все дни. Вам, бездельникам, и не снилась моя бессонница, – наставительно заметил Лонг на смеси двух предыдущих языков.

– ..Мы бы хотели извиниться за неудобства, – после секундной паузы сказал кубинец. Он глядел теперь только на Блиновича. – Наша компания относительно молода, и мы всегда рады поддержке. Если бы вы, скажем, рассказали о нас на лекции –  вы ведь из Университета, правда? – мы были бы вам признательны. Если что-то понадобится, заседание –  в смысле что ритуал –  поглядеть, или там провести –  это пожалуйста, и вовсе не стоило прятаться. Вы меня понимаете?

– Прекрасно понимаю! Вы что, думаете –  с первокурсником говорите? – на чистейшем испанском возмутился Лонг.

Оживлённая беседа протекала в стороне от Блиновича –  он сам уходил от неё: вдали от скоростного шоссе реплик возвышался зыбкий замок Тейта. Чем дольше разглядывал его Блинович, тем прочнее и притягательнее тот становился. Башенки возникали одна за другой. Разноцветные флажки приветственно висели в воздухе. Уже видны были студенты, которые выглядывали из окошек. Замок ждал завоевателя.

– ..Так я оставлю вам карточку, – сказал кубинец после долгих размышлений над ответом Лингвуса.

– Оссафьтьмня фпкое, – буркнул Блинович.

– Вот и ваш друг просит, – кубинец сунул Лонгу визитку.

Тот взял её машинально: Лонга привлекла некоторая точка над кроватью Блиновича. В этой точке находился выключатель. Профессор зачарованно глядел на этот выключатель, на эту черную кнопочку на грязно-желтом прямоугольнике. Молчание затягивалось петлёй.

– Пойдём мы, пожалуй, – пробормотал кубинец, делая знаки остальным сантеро.

Блинович радостно кивнул, и в мысленном замке грохнули фейерверки.

Сантеро, толкаясь и переговариваясь вполголоса, двинулись к облупленной двери и, столпившись, никак не могли пройти. Но в конце концов они разобрались, что к чему, и вскоре скрылся последний из них, покрутив на прощание у виска пальцем.

Теперь ничто не мешало Блиновичу осмотреться, поскольку ничто находилось где-то в ином пространстве, а в этом всё было в порядке –  настолько «в порядке», насколько возможно быть всему в Гаване.

Уже упомянутые мятые стены были одного цвета и фактуры с потолком, а именно: покрытые грязью и плесенью ровно до той степени, что это выглядело дизайнерским трюком на расстоянии не меньше пяти с третью метров. Иными словами, в комнате трюк не работал. Окон не было. То есть было одно окошко, декоративное, но сквозь него виднелась только разбитая лампочка в коридоре.

Кроме постели, на которой возлежал Блинович, в комнате стояли ещё две. Три стены –  три кровати.

На одной лежал, нога на ногу, мужчина в костюме-двойке (узкие косые полосы, то ли чёрные на белом фоне, то ли наоборот) и приводил в порядок усы при помощи крохотной, с зубочистку, костяной расчески и зеркальца.

Эти усы заставили бы трепетать и вянуть усы директора и пресекли бы любой спор факультетов, не дрогнув ни на волос. Усы текли. Усы были строгие, как придворный садовник, и холёные, как королевские грядки –  не то что всякие разросшиеся кустарники или, тем паче, худосочный газон под носом у некоторых. Эти усы любили, удобряли, баловали.

Тёмные волосы были стянуты в хвост. Рогов не было –  по той, предположил профессор, причине, что пациент был холост. Наверняка Блинович знать этого не мог, но не нужно быть строителем, чтобы возвести гипотезу.

Кроме затылка и отражающихся в зеркальце усов Блинович не мог ничего разглядеть. Приподнявшись, он взглянул на второго соседа.

Вернее, соседку. Пожилая кубинка читала журнал, ничуть не смотря на дурное освещение. «Диос мио!», – восклицала она то и дело и касалась одним пальцем ядовито-желтой, в фиолетовый цветочек блузы в том месте, где обычно скрывается крестик. Имела ли кубинка в виду именно крестик, оставалось неясным. В конце концов, на дряблой шее висело столько разноцветных бус и побрякушек, что хватило бы отравить курятника два, не меньше.

Женщина перелистнула страницу и через мгновение расхохоталась так громко, что мужчина в костюме больно дёрнул себя за ус и покосился на бабульку с тем неодобрением, с которым крупье поглядывает на собственного соседа, только что взявшего казино. Лингвус оторвался от созерцания.

– И ты здесь? – удивился Лонг. – Что ты здесь делаешь? Ты нездоров?

Блинович попытался ответить, но тут Лингвус щёлкнул пальцами.

– А! Конечно. Вспомнил. Как ты?

– Неплохо, – почти внятно произнёс Блинович. – Что со мной было?

– Когда мы познакомились, ты изучал повсюду культы, потом переехал в Катманду.., – начал профессор.

– Нет, сейчас.

– Сейчас к тебе приходила делегация, они извинялись, что за тобой подглядывали, и просили никому не говорить, – чуть подумав, ответил Лонг. Он поднял руку, чтобы пригладить волосы, и заметил картонный прямоугольничек. – А это ещё что? – пробормотал он в искреннем изумлении.

– Так что со мной было до того, как я очнулся здесь, но после того, как мы расстались на берегу... как её... Альмендаресы?

– С тобой всё было плохо, – рассеянно произнёс Лингвус Лонг. – Кажется, это визитка. Да, так и есть. «Хоакин Муньос Эстремера, ритуаль...»

– Брось это, – попросил Блинович.

Лингвус Лонг пожал плечами и бросил карточку на пол.

Усач уже пару минут как был занят выискиванием пылинок на тонких косых полосках костюма. Уловив краем глаза полёт визитки, он вскочил с постели и поднял её с пола.

– Нехорошо сорить, – сказал усач и спрятал карточку в нагрудный карман. Лицо его было сурово.

– Моя вина, – ответил Блинович.

– Этот сеньор тоже виноват.

– Лингвус Лонг, профессор, – представил друга Блинович.

– Зовите меня Мачо Мостачо. Вы здесь давно?

– Не знаю, – сказал Блинович. – Мой коллега, должно быть, знает, но в данный момент он загипнотизирован той пародией на выключатель, насколько мне видно. А вы?

– А, – ответил Мачо Мостачо. – Я только заглянул. Я здоров, не считая того, что безработен. Это временно. У меня уже есть местечко на примете. Мне пора, а вы не сорите и не хворайте. Аста луэго.

– До скорого, – повторил Блинович и подёргал за рукав Лонга.

– Э-э, – сказал Лонг. – Сайонара.

На каком языке ни прощайся, а задерживаться после этого –  все равно как петь на трис, когда и на бис не просили. Дурной тон.

Мачо Мостачо шагнул уверенно к двери, рванул её –  и столкнулся нос к носу с входящим созданием.

Носы использовали перепавшую им секундочку и быстренько обнюхались, пока их владельцы не успели ничего заподозрить. В следующий момент нос вместе с созданием вплыл в палату, а нос вместе с усами гордо выскочил наружу.

Создание являлось тем, чем Мостачо не являлся никогда –  благонамеренной блондинкой.

Её кожа была того нежного оттенка, какого бывает оставленное на солнце крем-брюле, куда случайно пролили йод. Ярко-малиновая юбка из швов вон лезла, стараясь прикрыть длинные ноги, а очень голубая футболка, напротив, свободно охватывала плечи. Пакеты, которые принесла девушка, были такими же белыми, как её волосы. Нельзя было сказать, от природы ли её волосы такие светлые или из-за несчастного случая, в котором не обошлось без перекиси. Неровный свет мигал, как припадочный поворотник, и волосы мигали вместе с ним.

Девушка приблизилась к соседке Блиновича, стараясь по дороге не запачкать тёмно-синие сандалии.

Кубинка упорно смотрела в журнал. Лингвус Лонг упорно смотрел в выключатель. Блинович, делать нечего, улёгся поудобней, отдыхая от разговоров.

– Привет, Авуэлита! Вот и я, – воскликнула девушка и поставила пакеты на пол.

Авуэлита продолжила разглядывать страницу.

– Смотри, вот тебе манго, вот апельсины... Я их осторожно несла, чтоб не помялись. Ты как?

Авуэлита захлопнула журнал.

– Ты и себя осторожно несла? Я тебя о чём просила?

– Но они такие мужские.

– Лалла, это всего лишь сигары.

– А это –  всего лишь экспериментальная процедура, – нашлась Лалла. – Потерпи до праздника, всего-то пара дней.

– Всего-то волосы поправить. Доктор Марсия –  лучший специалист, самый волосатый из всех волосатых волосатиков, когда-либо занимавшихся волосами. А ты могла бы и принести бедной старой бабушке сигару.

Авуэлита поджала губы и вновь открыла журнал.

Бедная старая бабушка имела привычку проводить вечера на балконе. Она сидела, дымя сигарой, в кресле-качалке и выглядывала на пёстрых улицах самоуверенных и красивых парней. На худой конец и некрасивых, но тогда уж вдвойне уверенных. Стоило красавчику оказаться под балконом, как на его чёрные, блестящие плечи сыпался и прилипал серый пепел. Об этой опасности знали все, но удержаться не могли: ведь и Лалла появлялась иногда на балконе.

Авуэлита хохотала, обнажая закалённые зубы, и немного тосковала. Прежде парни являлись к ней, и у неё всегда было под рукой что-нибудь сыпучее или текучее. Один особо настырный амиго позорно скрылся, покрытый быстро сохнущей корочкой самодельных чернил. Авуэлита готовила их целую неделю.

Но амиго вернулся, и продолжал возвращаться, и ей пришлось за него выйти, поскольку он и так всё время околачивался поблизости.

С тех пор чернил Авуэлита не готовила, а только делала домашний ром. Все вокруг считали, что разница выходила небольшая. Как-то раз амиго выпил два стакана, и с тех пор Авуэлита пила свой ром в одиночестве.

Что Авуэлиту печалило, так это несговорчивость Лаллы. Девушка почему-то отказывалась кидаться в поклонников подгнившими апельсинами или хотя бы выливать на них цветущую воду. Авуэлита не теряла надежды, а пока что брала на себя труд по изгнанию воздыхателей и объясняла странное поведение Лаллы девичьим тщеславием.

Объяснять свой визит в госпиталь тщеславием старческим она и не думала.

Авуэлита хотела сделать шевелюру понаваристей. Она отыскала спеца по волосам; ей пообещали, что пары дней вполне хватит для полного курса –  у них работает какой-то волшебный доктор по фамилиям Марсия Тропия. «Видимо, трихолог работает сверхурочно, раз успевает в два дня», – решила потенциальнная пациентка. – «Как-то подозрительно».

«Марсия умеет кремировать, крем то есть делать, и хотя это, по правде, едва ли не единственное достоинство, зато какое; врач странноватый, но за панацейность кого не потерпишь! Крем действует немедленно», – по секрету припустили таинственности на другом конце провода, и Авуэлита согласилась. Если немедленность продолжается два дня, то подозрениям делать нечего. Они за это время обленятся и обгорят на пляже. Вот если бы сказали, что крем действует постепенно и перекладывается в это же время –  вот тут Авуэлита попрощалась бы с шарлатаном.

Авуэлита потратила четверо суток, растолковывая Лалле, как вести себя в одиночестве, и как –  в одиночестве с группой туристов, и прочие дела по хозяйству. Затем Авуэлита надела похожую на свадебный торт шляпку и отважно умчалась навстречу процедурам, где посекундно волновалась за все равно навещавшую её Лаллу.

И вот благодарность!

– Сеньор, ну скажите ей! – взмолилась девушка затылку Лонга.

Сеньор затылок промолчал.

– Лингвус, тебя спрашивают, – прошипел Блинович.

Мог бы и не трудиться.

– Сеньор увлечен телепатической беседой, полагаю, – соизволила изречь бабуля.

Уже лучше.

– Интересуетесь телепатией? – с интересом спросил Лонг. – Могу порекомендовать хорошие работы. В одной статье доктор... нет, академик... нет, профессор... В одной статье говорится, что чёрные дыры –  телепаты. Нет, путаю. В ней говорится, что у чёрных дыр нет волос и они гладкие, как бильярдные шары, причём без дырочек...

Авуэлита всё сильнее поджимала губы, все равно что пружину.

– Чушь! – она швырнула журнал. Прошелестев, журнал ударился о профессорское плечо и шлёпнулся на пол. – Подумать только! Да такого нахала со времён Колумба не было! Сами-то зачем тут? Хотели назвать меня безволосой чёрной дурой –  так нечего астрономией прикрываться. Как вообще могут быть волосы –  у дыр?!

Авуэлита не собиралась молчать. Лалла попробовала было успокоить бабулю; та принялась за неё.

– Знала бы твоя мать, упокой господь! Кончишь, как она –  выскочишь замуж на старости лет в двадцать, к тому и идёт! Тоже меня не слушала. «Мой муж», говорила, «скалолаз, я с ним пойду». А я как в гору глядела. Отравилась бедняжка тушёнкой. А папаша твой в отшельники ускалолазил. Сама знаешь.

Профессор Лингвус Лонг всё это время продолжал говорить.

– ..теория –  большой шаг, – завершил он речь и для наглядности этот шаг сделал, угодив ногой в пакет с апельсинами.

– Ой-ёй, – сказала девушка и как-то съёжилась.

Авуэлита набрала полную грудь воздуха, и тут в очередной раз хлопнула дверь.

– А-а-а, – радостно протянула бабуля, сверкая на Лонга взглядом. – Здравствуйте, доктор Марсия, как поживаете?

– Не стоит волнений, – последовал ответ. – Это мне стоит волноваться, как себя чувствуете вы. В счёте проставлено. У меня всё готово, а у вас?

– Бывало и веселее.

– Пойдёмте в процедурную.

– Дурную?

– Проце. Вас, сеньор, осмотрят позже. Прекрасно, что вы пришли в себя сегодня, иначе медсёстры сошли бы с орбит. К тому же пропали бы мои ставки.

Авуэлита важно поднялась с кровати. Обнаружились красные шорты –  бабуля не стала наряжаться и была одета буднично. Она нашарила коричневой пяткой розовые сандалии и последовала за доктором Марсией. Лалла, помедлив, вышла за ними. Лингвус Лонг и Блинович остались одни –  мигающий свет и сладковатый запах апельсинов в счет не шли, потому как молчали.

– А, – поспешно сказал Блинович, пока Лингвус не загипнотизировался снова. – Так вот, мне тут посоветовали...

И он разложил перед Лонгом свои замыслы. Нужно было следить, чтобы Лонг слушал –  дело сложное, но Блинович в нём поднаторел.

– ..Нужно только перевести книгу и отправить её до первого декабря, это крайний срок, и –  вуаля! – приз мой. Кто может тягаться с непальским обществом математиков?

Профессор Лонг странно посмотрел на коллегу. Страньше обычного, то есть.

– Полагаешь, здешние переводчики успеют? Вот в Оксфорде успели бы, но здесь всё так медленно.

Блинович исхитрился пожать плечами, что не так-то просто сделать, когда лежишь на боку.

– Я тоже заметил, что медленно. И всё же –  за полтора месяца отчего не успеть?

– Ты же сказал –  до первого декабря.

– Так и есть.

– А сегодня –  двадцать девятое ноября.

– Лингвус, – строго сказал Блинович, – ты что последнее читал?

– Цицерона, – ответил Лонг. – Письма в изгнании. Должен сказать...

– Не надо, – прервал его Блинович. – Ты опять всё перепутал.

– Нет, – сказал Лонг не очень уверенно.

– Да, – сказал Блинович. – Я же помню, как ты начитался писем Сенеки и уверял меня, что живёшь в 64 году нашей эры. Не мог бы ты поднять ногу и отодрать от пола журнал?

Лингвус наклонился и потянул за обложку журнала; обложка с треском оторвалась и осталась у него в руках.

– Посмотрим... О ч-чёрт.

Выпуск был ноябрьский, этого года.

 

3

 

– Лингвус, – сказал Блинович. – А почему ты сразу не сказал, что я тут полуторный месяц валяюсь?

Лингвус Лонг наморщил лоб.

– Ты же не спрашивал.

– А, вот в чём дело, – закивал Блинович. – Может, стоит спросить, на какой мы планете, нет?

Лингвус Лонг с подозрением огляделся.

– Я бы сказал, что на Земле, хотя уверенным абсолютно быть нельзя.

– Забудь, – посоветовал Блинович.

Они помолчали.

– А я так мечтал. – Блинович вздохнул горестно. – Когда ещё подвернётся.

– Можно построить машину времени, – предложил Лонг.

– Что, знаешь как?

– Пожалуй, нет.

– Ещё идеи?

Лингвус Лонг посмотрел на потолок, затем на пол, не нашёл разницы и ответил:

– – Ещё есть время. Если не рассиживаться, а найти прямо сейчас переводчика, можно и успеть.

Блинович долго, не меньше трёх метров, смотрел на Лонга. Не попросить ли его?

Блинович взвесил так и эдак и решил, что рисковать не стоит. И без аптекарских весов ясно. Вряд ли комиссия оценит пассажи на санскрите, или иврите, или ещё каком-нибудь «ите». С Лингвуса станется.

– Найдешь переводчика? – спросил Блинович. – Это важно. Сделай сегодня же срочный заказ. А завтра вечером отошли перевод, ладно? Пока не полночь и дело не тыква. Текст есть на компьютере –  знаешь, том, который не бьётся током  всякий раз, как мимо проходишь. Он у директора, директор не против. Был. Полтора месяца назад. Сделаешь?

– А какой сегодня день?

– Откуда мне-то знать! А какой день вчера был?

– Хм, – сказал профессор Лонг. – Хм. Кажется, среда.

– Значит, сегодня –  кажется, четверг.

– Тогда, кажется, могу.

– А... Ну вот. Забыл. Дурацкий свет. Что за манера –  дискотеки в больнице устраивать.

– Думаю, – ответствовал Лонг, – что всё дело в этом выключателе. Я изучил его и уверен, если сделать вот так, свет мигать не будет.

Профессор вытянул руку и сделал «вот так». Вспышка, хлопок, и палата погрузилась во тьму так же торжественно, как Титаник –  в пучину. К запаху апельсинов беззастенчиво примазался запах гари.

– Я же говорил, что мигать не будет, – донёсся голос Лонга.

– Иди же, – послышался ответ. – Я спать буду.

– Шлёпс, шлёпс, шлёпс, – шаги по липкому полу.

– Скырррли, – дверь, полоска света. – Хлоп!

Лонг прошагал по грохочущей, яркой и оживлённой улице, дошагал до Университета и принялся решительно подниматься по лестнице. Он не отрывал взгляда от мелькавших под ногами широких светлых ступеней, которые должны были привести Лонга ко входу. Вход в святилище знаний был, как полагается, укрыт за устрашающе-огромными колоннами и охранялся фигурой в длинном бронзовом одеянии –  сидящая Альма Матер поднимала руки. Профессору она смутно напоминала доисторическую птицу, какими их рисуют в учебнике.

Из-за её ровной спины вышел Хорхе Нуньес Ховьер, директор.

Настроение у него было таким же лучезарным, как небо. Погода в этот день была прекрасная, как и в большинство гаванских деньков.

Директор спускался по лестнице, мысленно паря километрах  в полуторах над уровнем океана. В руке он всё ещё держал сигару, которую собирался раскурить в тот момент, когда факультет Связей-и-Сообщений, лукаво подмигивая, сообщил ему, что Лалла Лайт этим вечером будет дома одна, поскольку её всевидящая бабуля загремела костями в больницу и можно без опаски погулять под балконом единственной и непобедимой блондинки.

Директор спускался по лестнице, подбирая в уме разбросанные слова серенады, а профессор по той же лестнице поднимался, на ходу вспоминая дорогу в директорский кабинет. Ступени, как уже говорилось, были широкими, но пути Нуньеса и Лонга неумолимо сближались.

Поравнявшись с директором, Лонг нечаянно толкнул его. Сигара выскочила из директорских пальцев и, радуясь свободе, запрыгала вниз.

«Некогда извиняться, надо найти поскорее директора», – подумал профессор.

«Сьемпре... сьемпре... Какое слово рифмуется со сьемпре?», – подумал директор. – «Неужели только в испанском «всегда» и «никогда» – не рифмы?».

Оба искателя ускорили шаг, так и не оглянувшись.

Лингвус вбежал в Университет и растерянно замер перед двумя одинаковыми дверьми. Он не раз пользовался директорским компьютером и дорогу знал, но минуты волнения сметали начисто его топографический гений. К тому же этим путём он ещё не ходил.

Хорхе Нуньес Ховьер потратил с четверть часа, чтобы зайти домой, записать серенаду и тщательно причесаться.

(Лингвус Лонг выбрал правую дверь).

Хорхе Нуньес Ховьер настроил гитару и вышел с ней на улицу.

(Лингвус Лонг обнаружил за дверью пустую аудиторию, которая в прошлом, очевидно, служила чуланом).

Хорхе Нуньес Ховьер, посвистывая, направился в другой конец длинного города.

(Лингвус Лонг открыл левую дверь и увидел за ней крутую винтовую лестницу. «Не знаешь, куда идти –  иди налево», – пробормотал он любимую поговорку племени мбамб. Лестница была того же деревянного цвета, что и племя, и выглядела столь же ненадёжно. Впрочем, лившийся неизвестно откуда мягкий солнечный свет она выдерживала).

Хорхе Нуньес Ховьер попытался сесть в автобус, но из-за гитары не влез. Тогда он решил поймать такси, но те проезжали уже опассажиренные. «Эгей, сеньор!», – окликнул кто-то директора.

(Лингвус Лонг бесстрашно поднимался по стёртым ступенькам).

Хорхе Нуньес Ховьер  вежливо объяснил окликнувшему его извозчику, что Эгей жил в Греции и некоторое время назад скончался в Эгейском море. Извозчик ответил, что в таком случае может прокатить сеньора со скидкой и что лошадиный транспорт куда надёжней и экологичней автомобильного. Хорхе поинтересовался, уж не принимает ли его сеньор извозчик за туристо безмозгло. Извозчик сказал, что одного взгляда на бесподобные усы достаточно, чтобы догадаться о благородном происхождении сеньора гитарреры.

(Лингвус Лонг добрался до верхней ступеньки и встретил закрытую дверь. Сколько профессор ни толкал её, дверь не открывалась. Лонг заметил ручку и осторожно потянул. Дверь с готовностью распахнулась и встала поперёк маленькой площадки, заперев Лонга в углу. Лингвус Лонг притворил дверь и шагнул на другую половину).

Хорхе Нуньес Ховьер пригладил усы и залез в повозку.

(Лингвус Лонг избежал на второй раз ловушки и смог выйти).

Хорхе Нуньес Ховьер остановил повозку за пару перекрёстков до вожделённого балкона.

(Лингвус Лонг пересёк пустынный мраморный холл с колоннами и, пройдя под розоватой аркой, очутился под открытым небом внутреннего садика).

Хорхе Нуньес Ховьер взял гитару наизготовку и направился к балкону.

(Лингвус Лонг обошёл садик, нашел другую арку и вышел в узкий коридор, в котором портреты на стенах выцвели не хуже ковровой дорожки на полу).

Хорхе Нуньес Ховьер услышал гул –  как от небольшого настраивающегося оркестра.

(Лингвус Лонг прошёл вперёд по коридору и наткнулся на внушительную дверь с именем директора).

Хорхе Нуньес Ховьер обнаружил под балконом Лаллы гурт ухажеров. Они поглядывали вверх в надежде увидеть блондинку и, невзирая на то, что балкон пустовал, красовались, как могли. Кто-то громко читал стихи, вставляя между своими рыбами прочные строки Рика́рдо Элиэ́сера Нефтали́ Ре́йеса Басоа́льто, а говоря проще –  Пабло Неруды. Кто-то пел про апельсины, которые как звёзды, кто-то –  про звёзды, которые как апельсины. Кто-то выл саксофоном.

(Лингвус Лонг предусмотрительно подёргал дверную ручку, но дверь не поддалась. Лингвус Лонг постучался, но дверь не поддалась. Лингвус Лонг толкнул её, но дверь не поддалась. Лингвус Лонг спросил у неё, сколько ещё она собирается важничать, но дверь все равно не поддалась и промолчала. Может быть, просто не знала суахили).

Хорхе Нуньес Ховьер взглянул тоскливо на воздыхателей Лаллы, на пальмы, также обвешанные воздыхателями, на окна дома напротив, где ураганы выбили стёкла, а хулиганы скучились, пытаясь заглянуть в комнату Лаллы. Обозрев всё это, Хорхе Нуньес Ховьер возвратился к извозчику и подарил тому гитару, решив с горя, что проработает всю ночь назло бездельникам и лентяям.

(Лингвус Лонг произнёс длинный монолог, обращённый к двери, после чего встал, скрестив руки, к ней спиной и стал ждать её хозяина).

Хорхе Нуньес Ховьер вернулся в Университет.

(Лингвус Лонг ждал).

Хорхе Нуньес Ховьер поднялся по лестнице, но не по той, которой шёл Лонг.

(Лингвус Лонг ждал).

Хорхе Нуньес Ховьер ступил на ковровую дорожку.

Лингвус Лонг дождался.

– Добрый вечер, – произнёс он.

– Вечер добрый, – с сомнением отозвался Хорхе. – Не пропустите меня в кабинет?

– Видите ли, – сказал профессор, пропуская вопрос мимо ушей, – мой коллега, профессор Блинович, оказался в затруднительных повязках... Вы его знаете?

– Последние шесть недель не знаю, он же в госпитале, – ответил директор, безуспешно пытаясь обойти Лонга.

– Ему нужно до первого числа отправить работу на конкурс.

– Хорошо, но при чём тут моя дверь и ваша спина?

– Текст хранится на вашем компьютере.

– А мой компьютер хранится в этом кабинете. Дайте пройти, я хочу работать до тех пор, пока не облысею.

– Также мне следует найти агенство переводов. Не подскажете?

– А мне следует найти замочную скважину. Не пропустите?

– Но вы мне позволите воспользоваться компьютером?

– Но вы мне позволите воспользоваться дверью? Я не могу пройти.

Профессор Лонг с удивлением посмотрел на мрачно дышащего директора.

– Что же вы не сказали сразу? – Лонг отступил от двери. – А вот в Оксфорде люди куда понятливей.

Директор отпер дверь и пустил в кабинет профессора. Хорошее воспитание не позволяло ему поддаться порыву, одиноко влететь в комнату и запереться на все замки.

– Он в вашем распоряжении, смотрите, что хотите, – говорил  Хорхе Нуньес Ховьер, включая компьютер.

С Лонгом в кабинете работать смысла не было. Директор оставил Лингвуса наедине с компьютером и уселся возле окна в своё любимое кресло-качалку, дабы предаться вздохам по поводу Лаллы Лайт.

Сперва Лингвус не мешал ему, тихо изучая в интернете объявления и выписывая телефонные номера.

– Нельзя ли воспользоваться вашим телефоном? – спросил он чуть позже.

– Да, да, конечно.

(«Главное –  не отвлекаться... Пусть делает, что хочет, и уходит»).

Лонг кивнул и принялся обзванивать конторы, вычёркивая после короткого разговора номер из списка. Разговоры звучали примерно так:

«Здравствуйте», – говорил профессор. – «Могу я сделать заказ на перевод?».

«Само собой предразумеется», – отвечали ему. Была слышна фирменная улыбка.

 «Это научный текст. Биография», – предупреждал Лонг.

«Не стоит беспокоиться».

Профессор называл объём в кубических сантиметрах.

Его просили не пугаться и обещали поделить работу между переводчиками.

«Когда вы можете приступить?»

«Завтра, послезавтра, когда угодно. Какой язык вас интересует?»

«Английский», – к вящей радости отвечал профессор.

«Что-то ещё?», – беззаботно спрашивал голос.

«Да. Текст на непали, вы сможете перевести его к завтрашнему вечеру?».

«Не на тех напали», – думал голос, загадочно молча в трубку.

Прождав минуту и не получив ответа, Лингвус Лонг аккуратно клал трубку на коробочку сигар и вычёркивал номер. Список быстро закончился.

Лингвус потёр пальцем щёку.

– У вас не найдётся газеты?

– Да, да, конечно.

(«Уже так темно... Как бы заманить блондиночку на катер?..»).

Лингвус Лонг разворошил бумаги и откопал, действительно, газету месячной свежести. Просмотрел её внимательно и ничего не нашел. Тогда он решил прочитать её слева направо.

На глаза ему попалось крохотное, самое дешевое, небрежно пропечатанное объявление, состоящее из слова «переводчик» и телефонного номера. Других переводческих предложений –  с глаголами, причастиями, прилипательными и прочими излишествами или без них –  в газете не оказалось. Лингвус Лонг в очередной раз потянулся за трубкой и набрал номер.

«Слушаю», – тут же сказала трубка.

«Здравствуйте. Могу я заказать перевод?.. если не поздно», – прибавил Лонг, уловив эхо вечернего залпа.

«Никогда не поздно. Я... То есть мы работаем круглосуточно», – сообщила трубка.

«Это серьёзный текст».

«Постараюсь не смеяться».

«Он объёмный».

«А я тощий из-за того, что быстро набираю текст и теряю от этого вес».

«Его нужно перевести на английский».

«Ты по адресу. Мне перевести на английский текст проще, чем старушку через улицу. Старушки кусаются, а тексты смирные».

«Должно быть готово к завтрашнему вечеру».

«Я упоминал, что быстро печатаю? Моя мать была машинисткой, а отец –  машинистом. Или нет. Или это у моего брата? Прости, у меня же нет брата. Даже сестры нет. Некогда –  я же работаю».

«Текст на непали».

«На где? Кто упали?»

«На непали. Это язык. Распространён в Непале, близок к хинди. Индоевропейская семья, индоиранская ветвь, индоарийская группа, северная подгруппа».

«Мы сделаем тебе скидку», – после секундной паузы пообещала трубка.

Лингвус возрадовался.

«Отправляй свой северноиндийский текст на мою электронную почту, и я завтра же пришлю перевод. Скидка твоя, но за срочность прошу надбавки, так что заплатишь по таксе и будем квиты».

Лингвус не был против и только уточнил породу таксы. Трубка сказала, что с собаками дела не имеет и сообщила ему адрес почты и адрес дупла. «Это проще, чем связываться с абонентскими ящиками и уж тем более проще, чем запоминать все эти длиннющие банковские номера», – пояснила трубка. Лингвус Лонг от души согласился.

Они распрощались, и Лонг немедленно отослал текст по адресу.

– Сеньор директор, – сказал профессор Лонг, глядя на экран. – Вам предлагают отформатировать диск. Что указать?

– Да, да, конечно. – Хорхе Нуньес Ховьер думал о вполне конкретных формах.

Лингвус Лонг пожал плечами и щёлкнул положительный ответ.

– Я зайду завтра вечером?

– Да, да, конечно.

(«..О, эти звёздочки, если бы у Лаллы и была перхоть, то лишь такая...»).

Лингвус ушёл.

Директор посидел ещё у окна, однако без зрителя ему это скоро наскучило. Он вспомнил, что хотел всю ночь работать, и пересел за компьютер.

Члены общества Мы Тоже Сантеро были немало удивлены, услышав крик до того, как ритуальному петуху был вынесен приговор. Этот случай упоминается в ритуальном протоколе, и при желании запись можно отыскать в ритуальном архиве.