Литературная критика

Шинель (1842)

Тема служения у Н. В. Гоголя одна из основных, предмет его постоянного и даже настойчивого внимания. Дело в том, что примерно к середине ХХ века в России сложилась особая ситуация – невозможности традиционного, привычного и понятного исполнения служащими своих прямых обязанностей. По наблюдению Н. В., «дух приобретения», сначала овладевший Европой и затем проникший в Россию, подменил общее для всех русских дело, – службу отечеству, вере и людям, на службу каждого себе самому. Это разделило людей, превратило их из государственных, то есть объединенных одним целым, чиновников даже не в наемников, работающих за деньги, а в мошенников и воров, использующих государственную службу ради личного обогащения. Русские перестали служить, быть солдатами своей страны: «старая шинель» износилась до такой степени, что уже не только не грела человека, но даже не прикрывала и не защищала его.

Человек перестал служить государству, государство перестало служить человеку.

Знаменитое «служить бы рад, прислуживаться тошно» вполне точно выражало изменение, произошедшее в содержании государственной службы, но подспудно подменяло дело служения служением делу. И вот правильным стало служить, а не делать, а если делать, то прежде всего – карьеру. Гоголь настаивает, что любая служба: уборка улицы, переписка бумаги, управление департаментом или государством, представляет собой прежде всего – дело, умение, ремесло. Но ремеслом современного Гоголю чиновника стало выслуживание.

Стало невозможным служить «по привычке», поэтому действительное исполнение обязанностей требовало особого внимания –  «понуждения» человеком самого себя к этому. Так намерение человека стало элементом государственной машины. Без «воления» каждого (Толстой) эта машина превращалась в безжалостный каток, бездушный механизм расхищения древнего русского наследия. Потому как исчезла хранившая и защищавшая это наследие старая гвардия. И вот ее последний солдат – Акакий Акакиевич, который живет тем, что делает, как истинный обитатель мирного русского уголка, «не выходя желанием за частокол этой сферы» своего служения.

«Но ни одного слова  не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде».

Полагаю это переживание личным  жизненным опытом Н. В. Гоголя, который случился с ним или в последние годы учёбы, или в недолгое время службы в департаменте.

«Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, со своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...»

Непосредственно общавшиеся с Гоголем  вспоминают случаи именно такого его поведения. Н.В. до последнего дня сохранил в своём сердце урок, полученный от «последнего» человека в департаменте, который наивно и в простоте, даже не сознавая этого, предъявил ему действительное русское движение, свет русского единства.

«Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, – нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его...

Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало...

Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки...

Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать завтра? Так протекала мирная жизнь человека...»

Как не узнать в этом описании обитателя русского миргорода? Да, самих  мирных уголков уже нет, но ещё остались населявшие их и вышедшие из них люди, которые грезят еще в этом «приятном мире», вне которого для них ничего больше не существует и которые умеют быть довольными своим жребием и не стремятся выйти за «частокол» своего теперь – уже уединенного топоса.

Федор Достоевский скоро удивится этим людям, открывая их «бедность», незамутненность собой в мире тотальной отделенности.  Желания этих людей просты и скромны, они не заражены страстями, порождениями злого духа, возмущающего мир, и относятся ко всем как к братьям, не сознавая этого.

«..можно было только видеть, что беспорядочные слова и мысли ворочались около одной и той же шинели».

Слова умирающего Н. В. Гоголя также «ворочались около одного и того же» – предстоящего ему служения: последними произнесенными им вслух словами были – «лестница» и «бочонок», показывающие мне его казаком, восходящим по лестнице Иакова с бочонком вина под мышкой.

«Наконец бедный Акакий Акакиевич испустил дух. Ни комнаты, ни вещей его не опечатывали, потому что, во-первых, не было наследников, а во-вторых, оставалось очень немного наследства...

Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное... но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь...

Но кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакие Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь. …но так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание».

Н. В. Гоголь очень хорошо понимал, насколько фантастичным будет представляться людям, даже сильно к нему расположенным, его замысел «Прощальной повести», если, конечно, они смогут «выслушать сердцем» эту повесть. Но он надеялся, что его «посмертное», «прощальное» служение принесет свои плоды, хотя бы такие, какие описаны в «Шинели».

«...Но еще более замечательно то, что с этих пор совершенно прекратилось появление чиновника-мертвеца: видно, генеральская шинель пришлась ему совершенно по плечам...»

В «Записках сумасшедшего» Н. В. «повысит» своё звание до короля, в этой повести он «удовлетворяется» генеральской шинелью, намекая на свой стратегический «план» живого предстояния вечности, смерти. «Прощальная повесть» Н. В. Гоголя, как только я действительно «услышал» ее, сдвинула нечто во мне, а услышать её я смог, когда оставил все беспокойные мысли о приобретении и развернул свое внимание к смерти,  мертвецы меня больше не беспокоят, я уже живу мертвыми душами моих предков и слышу их, и великих, и мало кому известных: Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова, М. К. Мамардашвили, моего отца, братьев и многих, многих других.

В примечаниях к 8-томнику Н. В. Гоголя читаем:

«С позиций революционно-демократической критики оценил повесть Гоголя и образ главного ее героя Н. Г. Чернышевский: «Акакий Акакиевич страдает и погибает от человеческого жестокосердия. Так подлецом почел бы себя Гоголь, если бы рассказал нам о нем другим тоном... Акакий Акакиевич имел множество недостатков, при которых так и следовало ему жить и умереть, как он жил и умер. Он был круглый невежда и совершенный идиот, ни к чему не способный...»

Даже не находишь сразу, что сказать на это, разве что – надо быть «круглым невеждой и совершенным идиотом», чтобы написать такое.