Проза

Как же меня угораздило попасть в этот переплёт? Одна необдуманная –
просто необдуманная! – фраза, состоящая из двух, в общем-то,
безобидных слов. Двух привычных, каждодневных слов,
внезапно ставших необдуманной фразой. Почему он считает эту цену
адекватной? Я перевернулся на спину, вдохнул темноты, вот уже
не помню, сколько лет заменяющей ночью воздух, а днём
становящейся кирпичными стенами, палисадником под окном,
черепичной крышей и невидимой решёткой на подобии окна, потому что
какое же это окно, если из него смотришь непонятно сколько
лет, и постарался, как мне советовала мама, думать о чём-нибудь
радостном. Заставить себя найти это что-нибудь, схватить,
как кошку за хвост, и не упускать, чтобы не убежала и не
оставила меня в безнадёжной черноте, которая заканчивается
только для того, чтобы снова начаться. Ладно, в очередной раз
попробую. Скажем, моё заявление о помиловании на почти
высочайшее имя. А вдруг король уже сегодня рассмотрит его? Вызовет
меня на главный ковёр страны и решит – ну, к примеру, что моё
заявление заслуживает почти высочайшего внимания. Конечно,
не отпустит назад к маме, – вот это и впрямь было бы как в
сказке, но он и над былью-то не всегда властен. Поэтому буду
реалистом – пусть просто скажет, что моя просьба неглупа,
имеет смысл, не вынуждает его зевать или смеяться, и зла он на
меня не держит и попробует замолвить за меня словечко. Я
никому не сделал ничего плохого – только-то и всего, что
сказал правду. Я же этой правды не придумывал, я только сказал
её! Одна-единственная фраза, короче иных слов, да и та
правдивая, разве что, признаю, неосторожная, но послушайте сами,
ваше величество, из каких она состоит слов – ни единого
запрещённого словечка! Неужели же эти два слова, длящиеся меньше
поворота вечного ключа в вечном замке вечной двери вечного
дома с кирпичными стенами, палисадником, черепичной крышей и
подобием окна, – неужели эта нелепая фраза заслуживает
вечного прозябания в постоянно возвращающейся черноте? Я
перевернулся на другой бок и стиснул подушку.

Подушка и простыни пахли весной и воскресеньем. Я постарался
надышаться ими, но ими невозможно было надышаться, и выглянул в
окно. Солнце воздушным шариком медленно, но верно поднималось
по небу. Я тоже поднялся и на цыпочках, чтобы пол скрипел
потише, пошёл в ванную, потом снова к себе, ну, и, наконец,
вышел во двор. Воскресенье, как всегда, было
красно-жёлто-голубым. Солнце уже как следует взобралось на небо и по-хозяйски
висело или лежало на давно облюбованном месте, – вылитый, то
есть выпеченный, мамин коржик на блюдечке без голубой
каёмки, потому что какая же может быть голубая каёмка на таком
голубом блюдце? Я подольше посмотрел на коржик, и он, как
всегда в таких случаях, пригорел. До демонстрации оставалось ещё
немало времени. Или до процессии? До парада, торжественного
марша, церемонии, шествия, кавалькады... Нет, кавалькада –
это что-то другое. Лучше пусть будет торжественная
процессия. Процессия торжественно прошествует, а мы, радостные
зрители, глядя на неё, будем демонстрировать. Вот только что
именно – забыл... Помню точно, что что-то же должны
демонстрировать... Ну, да не в нас дело. Главное – что кавалькада,
вернее, процессия, торжественно прошествует церемониальным
порядком, и это никак нельзя пропустить! Солнце согласно подмигнуло
сначала правому моему глазу, потом левому. Все, кто проспал
и не занял вовремя место, будут мне завидовать и
расспрашивать, как всё было. Я, конечно, расскажу, хоть сто раз, но
лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, даже от меня. В
воскресенье мне всегда спалось не так хорошо, как в
понедельник. А другим – наоборот. Вот им и останется вздыхать о том,
что пропустили, и расспрашивать меня сто раз, как же
всё-таки всё на самом деле было.

Было неудобно – подушка пахла заеложенным временем, и я снова
перевернулся на спину. Попасть в переплёт из-за одной-единственной
нелепой фразы... Я не мог не повторять её все эти
незаканчивающиеся годы – молча и вслух, потому что моё наказание
было, есть и будет вечным. Подумать бы о чём-нибудь радостном,
забыть бы эту проклятую фразу и спастись от неё... Вот сейчас
– в который уже раз – попробую и забуду, и пусть он сам,
если хочет, ходит туда раз в год и повторяет её, или пусть
найдёт себе другого желающего вкусить сказочной жизни. Нет,
проклятая фраза засела во мне, как зубная боль, и нет ни
единого уголка во всём теле, где бы она не хозяйничала. В ответ
замочная скважина взвизгнула, как от щекотки, и вошёл мой
старый знакомый, когда-то пообещавший мне, что я всю жизнь буду
жить, как в сказке, и жизнь моя никогда не закончится. Моя –
не знаю, а вот его, благодаря мне, – уж точно. Всегда
спокоен, благодушен, бодр и добр – ко всем, кроме, так уж
получилось, меня... В светлых брюках, сером сюртуке с чёрным
воротником, под сюртуком сегодня светлая жилетка, с постоянной
«бабочкой». Без усов, бороды и бакенбард. Улыбка – как у
родного отца. В руках – книга в сафьяновом переплёте, или в
кожаном. Открыл окно, посмотрел во двор.

Двор выглядел не так, как в субботу, и подавно не так, как в
пятницу. Он был таким, что в нём хотелось остаться на целый день,
но ведь ещё больше хотелось поскорее отправиться
путешествовать и увидеть что-нибудь как можно подиковенней. Проходя по
любимым улицам, я с удовольствием отмечал, что и они
изменились к лучшему даже по сравнению с субботой, не говоря уже о
пятнице или четверге. Но всё самое главное осталось. Сапожок
по-прежнему висел над лавкой нашего знакомого сапожника, и
оттуда пахло новенькими выходными туфельками и солидными
ненадёванными башмаками. Калач всё так же висел над булочной,
пахнущей моим любимым белым караваем с залихватским гребешком.
Полевые цветочки почти колыхались над лавкой соседского
цветочника, пропахшей сразу всеми цветами со всех окрестных
лугов. Но ещё была – то есть появилась – рыба над маленькой
харчевней, а на рыбе что-то было то ли написано, то ли
нацарапано на диковинном языке, и моей любимой перечёркнутой буковки
«о», самой диковинной из всех известных мне букв, там не
было. Дверь передо мной открыл человек, которого я раньше
никогда не видел, без усов, бороды и бакенбард. Радушный,
бодрый, приветливый. В светлых брюках, сером сюртуке с чёрным
воротником, с «бабочкой», под сюртуком жилетка. «Добро
пожаловать в нашу компанию!» – сказал он мне и улыбнулся, как родной
отец. Я улыбнулся в ответ и зачем-то вошёл – это, как потом
выяснилось, была моя первая ошибка в тот роковой день. Он
сел во главе стола, за которым, кроме него, сидели, приветливо
улыбаясь мне, четверо его друзей. «Доброе утро!» – сказал
старший из них, и «р» забавно заскрипело проехавшей мимо
харчевни повозкой. У него были длинные тёмные волосы – наверно,
старомодный парик, маленькие усики, одет он был в старинный
чёрный сюртук или камзол, на шее – красивый узорчатый платок
или галстук. «Рады познакомиться!» – улыбнулся второй, и
«р» треснуло поленцем в камине. Он сидел боком ко мне и
задумчиво смотрел в окно. «Присаживайтесь!» – приветливо улыбнулся
третий, сидевший лицом ко мне, и «р» треснуло другим
поленцем. Эти двое были немолоды, как и тот, что привёл меня сюда,
но намного моложе старика в парике. Их нелегко было
отличить друг от друга: похожие седые волосы, похожие бакенбарды,
похожие чёрные сюртуки, белые сорочки, «бабочки». Ну, разве
что тот, что в профиль, был без шапки, а на том, что лицом ко
мне, была тёмная шапка, какую носят учёные.
«Располагайтесь!» – весело подмигнул мне самый молодой, и «р» смешно
булькнуло чаем, который он налил в свою чашку. Лицо у него было
гладко выбритое, одет, кажется, как священник – в строгий
чёрный сюртук, белую строгую рубашку, со строгой белой
«бабочкой». Внимание пяти солидных людей мне было очень приятно, и я
робко, но с удовольствием, сел за их стол. Это, как потом
оказалось, была моя вторая ошибка в тот роковой день.

«День сегодня будет сказочный!» – улыбнулся мне мой бессменный
гость. Впрочем, гостем был я, а он – хозяином. Я молча встал,
подошёл к открытому окну. Солнце давно уже превратилось в
заурядную золотую монетку и разучилось подмигивать. Всё, на что
оно теперь было способно – это покрыться ржавчиной, если
долго на него смотришь. А ещё говорят, что золото не ржавеет.
«Не сердитесь, прошу вас!» – умоляюще и ласково, как всегда,
проговорил мой гость-хозяин, и мы уселись в наши старые
кресла, он – в большее, я – в меньшее. Он положил на столик свою
зачитанную всеми, кому не лень, книгу в сафьяновом или
кожаном переплёте, а возможно, в бумажном. Главное – что в ней
было написано обо мне. «Я хочу к маме», – как обычно, сказал
я, хотя знал, что он ответит: «Дорогой мой, ну поймите же: в
этой книге, – он погладил сафьяновую или кожаную обложку, а
возможно, бумажную, – есть только вы, а о ваших родителях,
увы, не сказано ни слова...» «Я написал на высочайшее имя
ходатайство о помиловании», – упрямо сказал я. Он виновато
посмотрел на меня и проговорил, почти извиняясь: «Конечно,
конечно, мой дорогой, поговорите с королём! Он всегда здесь,
рядом с вами, в соседней комнате. Только прошу вас, постарайтесь
не опоздать к началу торжества, ведь без вас ничего не
получится. Хорошо?» Я пожал плечами: «За меня можете не
беспокоиться, я ещё ни разу не опоздал на процессию: как бы то ни
было, единственное светлое пятно в моей жизни. Хотя оно и
стало причиной всех моих бед...» Он виновато вздохнул и
улыбнулся. «Что же касается короля, – продолжал я, – у него нет
другого способа выйти в люди. Не сомневайтесь, уж он-то
наверняка не опоздает». Мы помолчали, и я почувствовал, что, как
обычно, жалею своего, как ни крути, радушного хозяина и, по
сути, крёстного отца. «Ладно уж, не грустите! Я же понимаю, вы
хотели как лучше...»

Лучше бы я этого не делал. Но сделанное не изменишь, а если бы
какой-то смельчак и попытался изменить, получилось бы ещё хуже,
правда есть правда. Старший намазал на маленький кусочек
булочки гусиной печёнки, откусил крохотный кусочек и, обращаясь
к тому, кто привёл меня в эту харчевню, проговорил:
«По-моему, коллега, вы допускаете ошибку. Обрекать мсье на то, чтобы
он сказал правду? Мой опыт и авторитет подсказывают мне и
нам с вами, что это может иметь роковые последствия как для
него лично, так и для многих – очень многих – других».
Похожие друг на друга учёные закусили из тарелок с поджаренными
колбасками и кислой капустой, обменялись многозначительными
взглядами и сказали – сначала тот, что сидел лицом ко мне, а
затем тот, что в профиль: «Коллега, вы обрекаете этого юного
господина на худшую из участей. Думается, правда – это
единственное, чего имеет смысл опасаться, всё остальное не только
безобидно, но иногда и полезно». Священник откусил от
бутерброда с огурцом, помолчал, потом вздохнул: «Коллега, я
гожусь вам в сыновья, но посмею выразить мучающую всех нас и,
уверен, вас также, мысль: не будет ли величайшей ошибкой обречь
этого джентльмена на то, чтобы он начал свой сознательный
жизненный путь с того, чем было бы опасно даже закончить
его»? Хозяин стола слушал их и задумчиво кивал, вздыхая и глядя
добрыми глазами на каждого из своих друзей и на меня, а я
смотрел на них и ничего не понимал, и это было страшно
интересно, даже интересней процессии, и немного страшно, даже
страшнее, чем пропустить процессию. «И всё-таки стоит
попробовать», – сказал он. Потом обратился ко мне – просительно и
ласково: «Вот увидите – у вас будет не жизнь, а сказка! Поверьте,
уж я-то знаю в этом толк. И делать почти ничего не надо,
только сказать правду – погромче, чтобы все вокруг услышали и
засмеялись». «Ну, и чего же вы этим добьётесь, коллега? –
спросил старейшина, доедая гусиную печёнку. – Даже если
почему-то засмеются – что из того? Смех-то будет нездоровый!» «Вы
уверены, что они, услышав правду, раскроют глаза, а не
потупят их?» – спросили в унисон его учёные сверстники, похожие
друг на друга, как две купюры высшего достоинства. А молодой
священник добавил: «Вы хотите, чтобы наш гость раскрыл им
глаза на то единственное, на что они глаза раскрывать не
хотят?». Хозяин стола мудро, но грустно улыбнулся: «Не хотят,
коллега, вы правы... Но надеюсь, что, однажды решившись, не
смогут и не захотят закрыть! Ведь с правдой живётся и легче, и
интереснее!» Он умоляюще взглянул на меня: «Согласны ли вы
всего лишь выслушать моё предложение и уж потом решить,
принять его или нет? Верите ли вы, что я желаю вам, и вообще
всем, только добра?» Мне было так интересно, что я ни секунды не
сомневался. Только вдохнул поглубже и выпалил: «Согласен!»
И это была моя третья, решающая ошибка.

«Ошибка состоит в том, – сказал он, задумчиво барабаня пальцами по
сафьяновому переплёту, – что я искал водораздел в плоскости
«правда – ложь». Увы, это оказалось заблуждением». «В том-то
и дело», – проворчал я, нарезая тонкими ломтиками его
любимый сыр и разливая чай в две глубокие красно-белые чашки с
королевскими вензелями, стоявшие на блюдцах с изящными голубыми
каёмками. Он благодарно кивнул, надпил чаю и продолжал:
«Теперь я понимаю, что водораздел проходит в совсем иной
плоскости, а именно – счастлив осчастливливаемый или нет. Правда
не может быть ни горькой, ни сладкой, и ложь не бывает ни
сладкой, ни горькой». Я откусил сыра, отхлебнул из чашки и
кивнул: «Вы же сами видите, к чему привела срежиссированная вами
выходка, которую вы и ваши друзья по печальному
недоразумению именовали правдой». Он виновато кивнул и отставил чашку:
«Вижу, как не видеть. И всё – из-за меня...» «И из-за меня»,
– уточнил я. «Да нет, вы же просто согласились осуществить
мой замысел... Хотя, впрочем... Кроме вас не согласился
больше никто. Теперь можно признаться: я многих пытался
уговорить...» Он прикрыл веки и горько заметил: «Хронический
навязчивый синдром насильственного информирования... Лечится, хотя
и не вылечивается, непреходящими угрызениями совести». «И
пожизненной изоляцией от потенциальных слушателей, – не мог не
заметить я. – Вот только изолироваться как раз и не
получается. Мне из-за вас на роду написано говорить эту вашу, будь
она неладна, правду новым и новым поколениям участников
процессии, предпочитающих потупить глаза вместо того, чтобы
раскрыть их, как вам бы того хотелось. Впрочем, теперь и мне
тоже...» Он кивнул, тяжело встал, подошёл к окну, долго смотрел
на повисшую в небе золотую монету и, наконец, проговорил:
«Теперь я понимаю, что правда – это не обрушенные на тебя
факты, а сказка, рассказанная себе самому».

Самое интересное должно было начаться с минуты на минуту. Мы все
стояли вдоль дороги в ожидании процессии. Солнце тоже ждало
начала, подмигивая всем желающим, хотя маленькая тучка
ухитрилась откусить от него такой же маленький кусочек. То ли
тысячи, то ли миллионы лиц, казалось мне, превратились в одну
общую весёлую улыбку, повисшую и раскачивающуюся над брусчатой
мостовой, мастерской сапожника, пахнущей новенькими
туфельками и ненадёванными башмаками, булочной, в которой продавали
мой любимый каравай, цветочной лавкой с полевыми цветами,
харчевней, на вывеске которой было что-то нацарапано
диковинными буквами, над нашим двором, над всем нашим королевством –
таким сказочно-настоящим и диковинным. Тем временем по
репродуктору начали передавать торжественное сообщение – верный
признак того, что вот-вот появится процессия: «Прослушайте
королевский указ – памятку ликующего. Ежегодные массовые
народные гуляния проходят под девизом: «Народ ликует и в ус не
дует». Каждый сознательный представитель народа имеет право
отправлять свою наиболее естественную для каждого сознательного
представителя народа потребность – ликовать. Ликование
следует отправлять в специально отведённых для этого местах
общественного ликования. Ликующему надлежит беззаботно ликовать,
не дуя при этом в ус и сопровождая ликование здравицами и
торжественными выкриками. При попытке подуть в ус во время
всеобщего ликования дующий будет немедленно подвергнут
отрезанию упомянутого уса даже в случае отсутствия оного у такового
или таковой. При этом всем остальным представителям народа
надлежит решительно не понять дующего и отмежеваться от
него. В случае нежелания не понять и отмежеваться такое
поведение будет приравнено к дутью в ус». Сердце у меня колотилось –
от радости и оттого, что сейчас, через несколько минут все
узнают меня, потому что я громко-прегромко объявлю то, что
пообещал радушному хозяину стола там, в харчевне. Зря нас
отговаривали старик в парике, священник и строгие учёные. Я
ведь скажу правду, и всем, кто собрался встречать процессию,
станет ещё радостней, они рассмеются ещё громче, а потом,
придя домой, передадут мои слова соседям, а те – друзьям и
сослуживцам, а потом всё наше королевство и весь мир узнают об
этом, и я буду знаменит, и жизнь моя превратится не в жизнь, а
в сказку.

Сказав это, он обнадёживающе улыбнулся мне и добавил: «До начала
шествия есть время, вы успеете наведаться к королю. Думаю, он
уже рассмотрел ваше заявление... И, конечно же, надеюсь на
ваш с ним здравый смысл...» Мне нечего было ответить. Я прошёл
по выложенной в коридоре красной ковровой дорожке с белыми
полосками, стараясь скрипеть погромче, и постучал в дверь с
королевским вензелем. «Входите, не заперто! – приветливо
отозвался король. – Рад вас видеть, мой дорогой товарищ по
счастью!» Король восседал на всеми любимом троне, на голове у
него была выходная ало-белоснежная корона. Он всегда надевал
её для шествия – и красиво, и не напекает голову. Придворные
мастера, судя по всему, ещё не успели побывать в высочайшей
комнате, на столике лежала красно-белая подушечка, а в неё
была вставлена королевская иголка без нитки. «Присаживайтесь,
коллега, – с величественной простотой выговорил монарх. –
Ромовой бабы хотите?» «Спасибо, – хриплым голосом ответил я,
садясь в гостевое кресло, – мы с нашим радушным хозяином уже
позавтракали». «А ко мне он не заходил с тех самых пор, как
усадил меня на этот трон. – Король захотел было
взгрустнуть, но передумал и мудро подбоченился. – Он достаточно умён,
чтобы понять, что я, в отличие от... уж вы не обижайтесь, от
вас, могу справиться с уготованной мне ролью самостоятельно,
и никакие успокоительные совместные завтраки и лирические
отступления мне не нужны»... «Пусть наразглагольствуется
вдоволь, – с зарождающимся отчаянием подумал я. – Главное –
чтобы мы перешли, наконец, к моему прошению». Король изрёк с
врождённым величием, придававшим ежегодной процессии обожаемый
всеми блеск: «Для государственного мужа, – он сделал
естественную, всеми любимую паузу, – нет ничего лучше старой доброй
бабы, – он облизал губы, – обильно политой вишнёвым соком и
ромом. Все эти экзотические гусиные печёнки, огуречные
бутерброды и примитивные сосиски с кислой капустой не
способствуют пульсации высочайшей мысли. Главное условие эффективного
управления государством, дорогой мой вынужденный герой, –
это упорядоченное питание. И, разумеется, роскошные наряды,
производящие неизгладимое впечатление на ликующих». «Моё
мнение вам известно, – всё ещё не давая воли эмоциям, ответил я.
– Лучше скажите, вы получили моё заявление?» Король надкусил
любимую бабу и ответил – как всегда, сентиментально и
мудро: «Милый мой собрат, ну что мне ответить вам?.. Я тут мало
что решаю, вы же знаете, кто всё это придумал...» «Я хочу к
маме!» – теряя способность дискутировать, закричал я. Король
проглотил остатки бабы и смахнул со щеки скупую слезу. «Ах,
милый коллега... Где они, наши с вами родители? Их нам
давным-давно заменил наш, так сказать, крёстный отец, разве не
так?..» «Хочу к маме!» – прохрипел я, вскочив из удобного
кресла и топнув ногой так, что королю пришлось поправить
покосившуюся корону. Смахнув ещё одну скупую слезу, он проговорил:
«Тогда откажитесь от своей ненужной фразы. Не произносите
её. Забудьте, и вся недолга. Пусть наш благодетель, а точнее
сказать, ваш мучитель, подыскивает вам замену. Я-то, как
хорошо известно всем ликующим, незаменим, такова уж моя
королевская участь, а вот вы...» «Где же он найдёт мне замену?! –
закричал я в отчаянии. – Он и меня-то еле разыскал! Ни одна
живая душа не соглашалась!» «А всё потому, что никто не мог
себе даже представить, какие сказочные условия тут созданы.
Это не жизнь, а настоящая сказка!..» «Ах, так?! – завопил я и
рванул на себе рубаху, как чеку. – Значит, по-вашему,
сказать правду ничего не стоит? Взял, сказал и обрёк себя на
сказочную жизнь?! Значит, всё так просто? Значит, в этот
сафьяновый переплёт может попасть любой желающий?! Так будет же вам
ваша правда! Слушайте!..» Я хотел прокричать мою фразу, но
король протестующе поднял руку: «Ну, вот, обиделся... Зря вы
так, честное слово! Мы же с вами соузники, нам ли ссориться?
Вы должны сберечь правду для многочисленных ни о чём не
подозревающих ликующих. И потом, – до шествия осталось совсем
немного времени, а я ещё не одет... Нам обоим пора
собираться».

Собравшиеся – дети, взрослые, мужчины, женщины, даже домашние
животные – ликовали в ожидании шествия, махали руками и поднимали
к небу шарики, похожие друг на друга и на взошедшее ранним
утром солнце. Я ликовал вместе со всеми, потому что всем
вместе ликуется гораздо веселее, чем поодиночке. Королевской
процессии ещё не было видно, но мы знали, что она приближается
со сказочной неотвратимостью. Я подпрыгивал и кричал,
смеялся и подмигивал, не замечая, что солнце уже начало
превращаться в ржавеющую золотую монету. Я не знал, что когда с нашей
встречи в харчевне пройдут десятки, дюжины, сотни лет и
невесть сколько воды утечёт под всеми мостами нашего сказочно
прекрасного королевства, тогда откроются, чтобы захлопнуться и
захлопнуть меня тысячи тысяч сафьяновых, кожаных, бумажных
переплётов. И люди перестанут ликовать и безнадёжно задуют в
ус, но не потому, что король решится отменить свой
указ-приказ, а потому, что я обрушу на них такую быль, которая
сделает невозможной ту сказку, что каждый из нас рассказывал себе
самому, а для верности – и всем желающим её услышать...
Итак, вот и процессия! Она торжественно приближается. Король
шествует с подобающей ему монаршей важностью, расправляя
несуществующие складки на величественном животе. Я набираю
побольше воздуха в лёгкие, предпочитая не слышать, как в чьём-то
камине потрескивают поленца, как булькает чай, наливаемый в
чью-то чашку, как скрипят несмазанные колёса чьей-то
повозки... Я думаю, что, услышав правду, люди сказочно обрадуются
тому, что услышали правду, и я буду сказочно счастлив, а
родители будут гордиться тем, что их сын сделал ещё более
счастливыми стольких людей, просветив их. Процессия в двух шагах от
меня. В моих лёгких достаточно воздуха, в моём сердце
достаточно смелости, чтобы сказать эту короткую фразу, состоящую
из двух обычных, каждодневных слов. Откуда же мне знать, что
ликование тут же навсегда прекратится, что маминого коржика
никогда больше не будет, что золото сможет покрыться
ржавчиной, что меня ждёт вечный двухэтажный домик с невидимой
решёткой на подобии окна, и что сказка не начнётся моей фразой,
а – закончится. Потому что в этой короткой фразе нет ничего,
кроме правды... Король поравнялся со мной. Я хохочу,
показываю на него пальцем – и не замечаю тысячи тысяч улыбок,
которые – откуда и зачем мне знать? – сейчас исчезнут, как не
замечаю дважды тысячи тысяч глаз, которым суждено сейчас
навсегда потупиться. Я пообещал сказать правду. Я призван сказать
правду. Слушайте же! Чека сорвана, сафьяновый переплёт
готов. И я кричу людям, которые – откуда и зачем мне знать?! –
сейчас навсегда перестанут хохотать и махать своими
разноцветными шариками. Вот сейчас, сейчас – сейчас перестанут...
Весело скрипящая повозка, радостно потрескивающие поленца,
забавно булькающий чай... Но я уже не могу вернуть чеку назад, я
пообещал прийти и сказать правду!..

Правду – которую я кричу, ору, воплю, показывая пальцем на короля.
Правду, которую слышит весь мир.

Мир уже не видит короля. Мир слушает меня.

И я кричу ему его правду.

Монреаль

Май, 2006 г.