Проза

Начало

Окончание

– Возможно, он просто ошибся адресом? – спросил композитор почти
безучастно, разглядывая коллекцию диковинных стрекоз и бабочек
на висящей над камином книжной полке.

– Он принёс мне заказ...

– Кому же ещё, как не тебе? – невнимательно отозвался композитор,
продолжая разглядывать насекомых, которых сам сюда недавно
принёс, и по привычке перебирая пальцами, как клавиши, пузырёк
в медной оправе. Поймав взгляд собеседника, он небрежно
подбросил пузырёк, поймал и усмехнулся:

– Не слишком утончённый предмет, особенно для тонкого ценителя. Что
ж поделаешь, не имею права расстаться с подарком, тем более
что с дарителем – дарительницей – расстался уже давно. Она у
меня была не менее прелестна и заурядна, чем эта вещица,
разве что не так полезна в повседневной жизни. Последняя
встреча, скажу я тебе, должна быть красивой, даже красивее, чем
первая. Мы расстались с нею за бокалом моего любимого вина в
моём любимом трактире, где бродячий скрипач насиловал
запиленную скрипку, пытаясь сыграть мою старую вещицу... Ты
знаешь, я её напеваю, когда мне весело.

– А когда грустно?

– Грустно мне, дорогой гений, не бывает. Грустно только гениям – но
не всем же ими быть. Любопытно, когда им бывает весело?..
Однако тебе эта тема не слишком интересна, ты озабочен куда
более важным делом. Ну, так что же твой загадочный незнакомец?
Ты говорил, что он принёс заказ?

– Да... И попросил назвать эту музыку просто и сухо – «Секвенция»...

Композитор пожал плечами, зевнул, отпил вина и предложил:

– И впрямь прозаично. Назови её поэтичнее – например, «Покой». Он
снова отпил и добавил:

– Это то, что тебе нужнее всего.

Покрутил в руке пузырёк, как будто подыгрывая дождевым каплям, и
задумчиво добавил:

– И не только тебе, я думаю... Что ж, мы с тобой так и не договорили
о главном, – он сел на неудобный стул – нет, удобно
прислонился к стене у камина.

– Что именно ты считаешь главным?

– Возможно, – сказал композитор, – наши приоритеты различны, вот я и
не решу, кто больше нуждается в помощи: бросающий вызов или
те, в кого брошенный вызов летит камнем из пращи. Поможешь
найти ответ?

Он задумался, поставил бокал на крышку клавесина и всё-таки ответил:

– Если и бросаю, то – себе самому...

Композитор посуровел и выпрямился:

– Значит, камень бумерангом возвращается к тебе – несчастнейшему из
несчастных. А ты не замечаешь, что по дороге туда и обратно
он задевает головы тех, кто не по собственному желанию стал
для тебя необходимой метафорой? Изображением, настраивающим
твой натренированный слух на звуки, которые ты целыми днями
ищешь в этих горах?

– Не только в горах, – попытался он огрызнуться, но композитор продолжал:

– Оставь их в покое, они и без тебя устали на своей охоте...

Он вскочил и чуть было не опрокинул бокал:

– А зачем же они... зачем же они, один за другим... -

– ...один за другим заходят в огромный зал, хочешь ты сказать? Берут
у контролёра программку, садятся каждый на своё место,
улыбаются, осматриваются, негромко разговаривают. И мальчик лет
шестнадцати, переставший, наконец, нащупывать билет в
нагрудном кармане, садится в самом неудобном месте, у большущей
колонны, из-за которой почти не видна сцена, кажется, почти
свисающая с потолка?.. Да просто потому, – композитор стиснул
пузырёк так, что тот треснул бы и вонзился осколками ему в
ладонь, если бы не старая, но прочная медная оправка, – да
просто потому, что сегодня им лень идти на охоту... или в лесу
сегодня всё равно нет дичи... или дорожку замело... или...
– да мало ли почему!..

Он не позволил композитору договорить и изо всех сил ударил по
закрытой крышке клавесина – даже птица на бежевом дереве
вздрогнула:

– Они были, были на охоте! Они охотились целый день! Вон они –
смотри – возвращаются домой! Сейчас они поужинают, отдохнут,
наденут лучшие костюмы и вечерние платья – и придут! Придут, я
тебе говорю! Все до единого и единой! Никто из них не
останется дома!.. Ты спрашивал меня, когда мне бывает весело? Когда
ты не тянешь меня за собой в свой трактир, не требуешь от
меня гоняться с сачком за стрекозами, и ещё слушать твои
беззаботные пьесы, которые обожают скрипачи-недоучки и такие же
недоучки-слушатели.

Композитор поставил бокал на крышку ещё звенящего эхом клавесина и,
уходя, проговорил – как обычно, не прощаясь:

– Я, по крайней мере, плачу им звоном монет, а не бряцаньем клавиш.
Ты без них – как эта твоя вечная птица без своего дерева.

– А они?! – запальчиво воскликнул он, осушая бокал. – Дерево без птицы?!..

– Ты хотел знать, когда мне бывает грустно? – проговорил композитор,
закрыв за собой дверь. – Когда я понимаю, что больше всего
на свете ты хотел бы избавиться от меня, а я – от тебя... И
для этого есть надёжный, описанный в сотнях книг способ...

Бабочек и стрекоз давно уже не было – небо становилось всё более бежевым.

Возвращавшимся домой охотникам и их собакам, бредшим рядом, было не
до споров, хлопающей двери и звенящей крышки клавесина. Они
хотели предстать перед жёнами, детьми и соседями бодрыми и
неукротимыми, но не могли: после изматывающей охоты они шли,
понурив головы, как будто что-то обронили в снег.

Зато всё ещё неслышимая музыка начала подступать к его горлу, к
кончикам пальцев, потом – стучать сердцем, потом – болеть во
всём теле. Наконец, её захотелось вырвать, как больной зуб.
Деревянная рамка треснула, и видно стало неизмеримо дальше
деревьев, моста через речку и гор. Речка растеклась, у неё
появились набережная и красивое женское имя, потом ещё несколько
имён – похожих, но других. Набережная вела к вальяжному
собору – там, в зале, уже сидели люди, а среди них, за колонной,
так что не было видно спускающейся почти из-под потолка
сцены, – мальчик лет шестнадцати. Люди не успели заждаться,
музыка успела вовремя. Вместе с птицей, похожей на чёрную
стрекозу, она поплыла над бежевыми деревьями и горами, над
нахохлившимися домиками, над речкой, не имеющей имени и
становящейся рекой с несколькими загадочными женскими именами.
Охотники подняли головы, прислушались и улыбнулись, слыша, что
музыка уже плывёт. Улыбнулись и люди, сидящие у костра цвета
апельсиновой корки, и дети в низине, и жёны охотников,
разогревающие ужин в заснеженных бежевых домиках. И, улыбнувшись,
все они о чём-то заговорили, и их изысканно стройная речь
долетела до спускающейся из-под потолка сцены и растеклась по
огромному залу таким же стройным хором, поддерживающим свою
музыку и влекущим её за собой.

Мальчик слушал и не догадывался, что ему ещё предстоит узнать о
бежевом мире с деревьями, приготовившимися менять медяки на
серебряную мелочь, об усталых охотниках и их верных собаках, о
тропинке, уходящей в горы и к брусчатой площади.

Мальчик шёл по этой площади, вдоль реки, по дороге домой, старался
не наступить на муравьёв и красных жучков с чёрной точкой на
спинке, и время шло вместе с ним.

Идти становилось всё тяжелее, и он чаще и чаще думал о тех, кто
показал ему дорогу к собору на площади. Узнавал об услышавшем
для него эту музыку, спрашивал себя, обожал ли тот ловить
стрекоз и бабочек, пить вино в трактире под звуки своих
легкомысленных пьес и обнимать таких же легкомысленных подружек.

И ещё думал, что сейчас, когда услышанная людьми музыка плыла по
миру, передавший им её уснул, наконец, в своём любимом кресле.
Маленький бесполезный пузырёк в поржавевшей оправе, с
никогда не открывавшейся пробочкой, валялся на полу под
клавесином, вместе с разбитым бокалом – наверно, упавшим, когда хозяин
вбежал в дом и замёрзшими руками рванул, открывая,
поцарапанную крышку своего повидавшего и не такое инструмента.

А рядом с клавесином растеклась лужица – от снежинок, тающих на
поспешно сброшенной чёрной широкополой шляпе.

Монреаль
Сентябрь, 2006 г.