Проза

Деревья собирались менять поцарапанные пятаки на серебряную мелочь.
Тёмно-серые, нет – бежево-коричневатые тучи неподвижно плыли
по зашторенному небу. Композитор... впрочем, он не смел
называться так, потому что мог ли он – сочинить музыку? Она
давно уже существовала, и ему, чтобы услышать её, приходилось
бродить по склонам бежевых гор, то увязая в снегу, то
отряхивая росу с башмаков и брюк, то стараясь не наступить на
муравья или красного жучка с чёрной точкой на спинке, стискивая
пальцы так, что они теряли чувствительность. Он уходил далеко
от дома, от неуютного кресла, от раздражающего клавесина с
опущенной крышкой.

Иногда – только иногда – музыка становилась слышна, но это было
редким подарком и если, наконец, случалось, нужно было
подождать, пока она отзвучит и истинный её создатель позволит
поскорее вернуться на тропинку, ведущую домой, ворваться в комнату,
поспешно сбросить верхнюю одежду, рвануть крышку и рухнуть
за клавесин.

Бывало, он до крови напрягал слух, но беспорядочная тишина мешала
слушать, и он умолял создателя музыки позволить ему –
услышать... Однако тот сливался с тишиной и продолжал мучить его всё
тем же непостижимым и, казалось, не имевшим смысла
молчанием.

Он шёл и слушал, изнемогая от отсутствия слуха, и беспомощно плакал,
завидуя тем, кто называл его композитором... нет, сейчас не
завидовал, потому что звучание зависти лишило бы слуха, а
он был обязан слушать – чтобы услышать, и не мог – не умел –
ничего другого.

Один-единственный образ, одна метафора, один намёк помогли бы ему.
Он просил сжалиться и показать ему эту метафору, хотя бы
мельком, как, должно быть, завсегдатай трактира показывает
красотке уголок вожделенной купюры, и она безропотно и счастливо
исполняет все его прихоти... Он свято верил, что эта
метафора будет, наконец, ему явлена и музыка рассеет какофонию
тишины, – верил, но был до ужаса уверен, что ничего не сможет
услышать. И снова придёт домой, весь в никому не видимой
крови. Не швырнёт на пол всё ненужное, не рухнет за распахнутый
клавесин, а тяжело сядет в ставшее неудобным кресло и будет
смотреть в одну расплывшуюся точку, зная, что музыка осталась
там, где была безнадёжно давно создана, и – по его вине –
никому, никогда не станет доступна.

Ведь если музыку не услышит он, то – как тогда люди будут идти по
набережной, вдоль реки, чтобы – сейчас, через считанные часы
или минуты – услышать её?

А они – шли. И среди них – мальчик, кажется, лет шестнадцати, ещё не
подозревающий, что такая музыка – есть... Люди беспечно шли
вдоль реки с названиями, похожими на загадочные женские
имена, к площади, на которой, напоминая породистого
увальня-пса, уютно уселся собор из красноватого кирпича, с фиолетовой
башней, то ли уже спустившейся с неба, то ли ещё только
старающейся взлететь.

Люди шли, надеясь услышать музыку, которую ему одному суждено было
передать им. Но он по-прежнему был глух – и не понимал, что
избран и обречён и не сможет не услышать, поэтому умолял
смилостивиться над ним и разогнать засасывающую тишину, – или
хотя бы просто помочь – открыть долгожданную, спасительную
метафору, чтобы к нему, наконец, вернулся слух, как тогда, в
тот вечер... -

...когда капли стучали о подоконник подобно расстроенным клавишам,
отзывающимся на небрежные движения пальцев невидимой левой
руки всё того же невидимого музыканта. Он сидел в кресле и,
привыкая к глухоте, смотрел в угол опостылевшей комнаты,
поверх опостылевшего клавесина, и пил безвкусное вино – такое же
пресное и холодное, как дождевые капли, заполнявшие дом
навязчивой, оглушающей тишиной. Он смотрел в эту точку, а она
расползалась, становясь каминной решёткой, подсвечником,
рамкой, безжалостно сцепившей бежево-снежные склоны гор, деревья,
начинающие разменивать поцарапанные медяки на серебряную
мелочь, и дорогу – от дома в горы, и иногда с гор домой. Рамка
стискивала, сдавливала горы, деревья и дорогу, и он хотел
отвести взгляд, но для этого нужно было найти другую точку
опоры, а она не находилась, да и не могла найтись. Дверной
колокольчик звякнул подступающим к горлу аккордом, как будто
лавина ринулась с бежевых склонов, скованных неизменной,
непреодолимой рамкой, – готовая ворваться к нему в комнату:
композитор всегда приходил без предупреждения, лёгкий и
безразличный к мелочам.

– Жарковато сегодня, – бросил композитор, входя. – И дождя не было
уже полвечности, – зато стрекозы красивы на удивление.
По-прежнему сочиняешь?

– Если бы мне научиться сочинять... – ответил он грустно и невпопад
и налил вина.

– Что может быть проще? – рассмеялся композитор, отпивая. – Не
поверяй гармонию алгеброй, тем более что в школе она была нашим с
тобой нелюбимым предметом. Неужели забыл?

Он посмотрел в окно – на неохотно уходящую в горы и сразу
возвращающуюся назад дорогу. Рамка из прочного, как поцарапанная
монетная медь, дерева не выпускала наружу.

– Извини за назидательность, – продолжал композитор, – но я скажу –
для твоего же блага: стариком чувствуешь себя в детстве и
когда в него впадаешь. А от нас с тобой оба эти периода, к
счастью, равноудалены – уже и ещё... Впрочем, судя по твоему,
как всегда, напряжённому лицу, я снова помешал? Что ж, не
заняться ли мне лучше моими стрекозами и бабочками? Погода
отличная, сегодня нам с ними наверняка повезёт. А потом, по
обыкновению, уж извини за прозу, загляну в трактир.

– Нет-нет, ну что же ты!.. – он сменил тему, одновременно стараясь
перекричать безысходную тишину. – Знаешь, мне понравилась
твоя новая вещица, такая славная... Там есть одно любопытное
место...

– Одно? – спокойно проговорил композитор. В правой руке он держал
бокал, а пальцами левой, как клавиши, автоматически перебирал
забавный маленький пузырёк в медной оправе. – Ну, да ладно,
извинение принято. Лучше расскажи, что это был за
таинственный незнакомец в чёрной шляпе? Немного мистики вперемешку с
романтикой нам никак не помешает – глядишь, ещё что-нибудь
придумается, не менее популярное. Ох, прости, вечное, конечно!

Он покачал головой:

– Мне никогда этому не научиться... Поймёшь ли ты меня?.. Ну,
хорошо, я признаюсь, что...

...комком в горле сжался дверной колокольчик, и он открыл человеку в
чёрной широкополой шляпе, с которой, почти беззвучно
постукивая, падали дождевые капли. Он открывал эту дверь тысячи
раз и снова уходил по своей тропинке. Шёл по ней к горам,
смотрел на невиданную птицу, похожую на большую чёрную стрекозу,
как будто запущенную им самим в это серое... нет, всё-таки
бледно-коричневое небо, на низину, где, как на школьном
катке, копошились дети, пытался раздвинуть нераздвигающуюся
рамку, надёжно сбитую из казавшегося медным дерева. И боялся
подумать о том, что люди уже собрались на брусчатой площади у
вальяжно рассевшегося прямо перед ними собора с непоседливой
фиолетовой башней, и ждут, когда их впустят и зазвучит
предназначенная им музыка. А среди них – мальчик лет шестнадцати:
он всё нащупывает билет в нагрудном кармане, боится
потерять, – и не знает, какую музыку услышит. Просто ему указали
дорогу к этому собору, и он пришёл... Пришли все – и ждут.

Ждут – но музыка по-прежнему не слышна, а вместо неё – всё та же
бескрайняя, непрекращающаяся тишина. Он старался услышать хотя
бы один аккорд, хотя бы один звук, в отчаянии всматривался в
людей, греющихся у костра цвета апельсиновой корки, на дома
с придавленными снегом крышами, сгорбившиеся у моста через
речку... может быть, ту самую?.. Он ловил затаившиеся где-то
звуки, как парус ловит и не может поймать спрятавшийся
глубоко на дне ветер. Поэтому скрип открываемой двери не
прозвучал для него диссонансом этой тишине, и человек в чёрной
широкополой шляпе не принёс, казалось, никаких перемен, и капли,
падающие с его шляпы, не отличались от тех, что глухо
звучали за закрытой дверью.

(Окончание следует)