Онтологические прогулки

gippius:

Нет, я так и буду стоять между зеркалом и диваном,
Оскорбляя нравственное чувство домработницы Анны. 

Часто собственные слова, сказанные по тому или иному незначительному
поводу, находят своего внимательного слушателя только спустя годы.
Приятно, когда первым своим внимательным слушателем становишься
ты сам. Эти стихи, как представляется мне сейчас, были о музыке.
О срединном положении либидинозного маятника, означающем точку
«покоя» в движении от мастурбаторности дивана к нарциссизму зеркала.
Ну и, разумеется, о бессознательном наслаждении, хотя бы и в модусе
болезненного удовольствия, возникающего из привязанности к симптому.
«Нет», – говорит за меня симптом, оказывая сопротивление аналитической
попытке рассказать мне «всю» правду о себе и обо мне. «Так и буду
стоять» значит растянуть наслаждение, пролонгировав смысл симптома
в бессознательное, метаморфировать смысл от противозаконного или
не признанного Другим желания, которое вышло из-под контроля сознания
– осмысленной речи. Неподдельное, неизменно искреннее наслаждение
желанием, вытесненным из поля зрения Другого и полученным в обход
этого другого в симптоме, есть, таким образом, ложь, предпринятая
симптомом в желании. Воображаемое удовлетворение, которое я получаю
в этой точке покоя, снова и снова влёчёт меня возможностью «проиграть»
его ещё раз. Вот здесь мы и имеем дело с собственно музыкой, когда
говорим, что та или иная как бы чистое наслаждение. Остаётся «домработница
Анна». Её б я уподобил, пожалуй, психоаналитику и «святому» Лакана.
Мой субъект склоняется к тому, чтобы признать в ней объект a –
«принять за причину своего желания» (Ж.Лакан. «Телевидение». Гнозис,
Москва, 2000, с.28). Что касается «нравственного чувства» – это,
как минимум, вопрос Хельмера к Норе («Кукольный дом» Г.Ибсена)
и Адам Смит с апробативно-этической традицией осуждения/одобрения
в целом. Если же брать по-большому, то в «нравственном чувстве»
мы имеем символический дикта(н)т (по) Имени-Отца. Так мы подходим
к защите, регрессии и вытеснению...

egmg:

То есть, говоря, что музыка есть наслаждение, ты говоришь, что
музыка образует симптом, поскольку музыка заставляет миметировать
себя телом. При том, что это задача невозможная. Тело не есть
музыка, и на взгляд нисколько на нее не похоже, но она неизбежно
ему присваивается. Я так понимаю, что именно в этом и состоит
ее симптоматичность – она всегда миметирована, и всегда это провал
мимесиса.

gippius:

Именно это я и говорю, полагая, что музыка бессознательно склоняет
меня к миметическому симптому, поскольку означает во мне нечто,
что не должно всплыть на поверхность тела означаемыми. Иначе это
будет наслаждение уже чем-то иным, а не удовлетворением невозможных
желаний....

Причина провала мимесиса видится в том, что в миметическом симптоме
вытеснение (равное нескАзанному и несказАнному) и регрессия (либидинозная
фиксация, возвратно обращённая ранним этапам сексуального развития)
не противоположены, как думал З.Фрейд о своём симптоме, но рука
об руку содействуют неврозу навязчивых состояний, каковым чаще
всего оперирует любовь к музыке. Одновременно реализуется обратное
этой любви стремление, не сказать, что всегда успешное. Каким
бы болезненным ни был симптом, не следует забывать, что он – снятие
либидинозного напряжения и удовлетворение потребности в невротической
защите воображаемого Я от слишком суровых посягательств языка
на интимное. Обратное одержимости музыкой стремление есть стремление
избавиться от симптома, выплеснув его содержимое в речь вместе
со своей слепоглухонемой аутичной тушкой. В процессе отчуждения
стремительно теряющей глухоту и слепоту, не исключено, что при
этом причмокивающей, пускающей слюни или посасывающей палец. Послушаем
Ж.-А.Миллера:

«Фрейд обнаружил, что вся суть симптома в том, чтобы получить
удовлетворение, одновременно от него защищаясь. Лакан сделает
отсюда вывод, что между наслаждением и защитой существует связь:
в наслаждении всегда имеется нечто избыточное, что вынуждает субъекта
защищать себя от того самого наслаждения, которого он ищет. Лакан
опишет эту связь, противопоставив наслаждение языку, означающему,
которое ставит это наслаждение под знак отрицания. Вытесняющим
началом оказывается сам язык как таковой. Имя Отца – вот что такое
язык <…> Мы видим, что фрейдовское либидо наталкивается
в реальности на Versagung, на голос, который говорит «нет», наталкивается
в Я на определенное вето. Куда бы означающее ни шло, оно всегда
сталкивается с самим собой <…> Говоря, например, о пластичности
сексуальных влечений, способных перетекать одно в другое, как
жидкость в системе сообщающихся сосудов, прослеживая обходные
пути, которыми идет либидо, наталкивающееся на запрет, Фрейд показывает,
что либидо способно на замещение и смещение, другими словами –
метафору и метонимию» (http://lacan.narod.ru/ind_lak/ziz19.htm).

Кажется, мы подошли к почти пределу того, что можно сказать о
смысле симптома в теории симптома. Разве что снова напомнить тебе
о Протее? Об образе образа, натыкающегося на себя самого, о сладостно
и избыточно плавающих означающих, которые есть плоть от плоти
фантазматический симптом «Околоплодных Вод Матери», об одновременно
невозможном и возможном желании, через фантазм уводящем в «несознанку»,
о маске, скрывающей Ничто – персональную Пустоту...

Мои ранние стихи были не только о музыке, но и о связи последней
с психоанализом. Описанный в них застой на пересечении осей подобен
тому, что проделывает средний психоаналитик со средним путником,
прилёгшим на кушетке. Окончательное решение проблематичного желания
невозможно, и приглашение отдохнуть на кушетке – бессрочно: сначала
пациент избавляется от страха перед Реальным своего желания и
замещает его смыслами знаковой реальности, затем он начинает испытывать
страх уже перед этими знаками, которые стремятся к тому, чтобы
состояться для пациента новым Реальным. Подобно психоанализу,
– в котором, в отличие от музыки, видно, кому персонально (хотя
бы) нужна эта бесконечная серия ужасов-удовольствий, помимо самого
субъекта, – в музыке процесс промежуточного зависания в миметическом
симптоме так же одновременно субъективен и натурально(-) язык.
Однако: если в сеансе психоанализа (каким видит его Лакан) безостановочное
скольжение от знаковой реальности к вечно отложенному Реальному
желания управляется от самого общего из имён, Имени-Отца, то в
музыке, на другом конце симптома, мы беспримерно очевидным образом
имеем Имени-Отца брачную пару – равноправное Лоно-Матери. Ниже
мы рассмотрим вопросы философии данного алхимического брака, равноудалённого
для обеих сторон от того, чтобы быть matrimonium ad morganaticam,
– подробнее...

Разумеется, не всё так безнадёжно в симптоме – защите и наслаждении,
как это описано поэтом, поскольку у нас есть что ещё сказать о
нарциссизме. Исходя из конфигурации той модели, которую я предлагаю
твоему вниманию, я не могу согласиться с Фрейдом в следующем,
так же, как и ты, памятуя о принципиальном разделении на средства
и цель:

«Нарциссизм был необходимой промежуточной фазой на отрезке развития
от аутоэротизма к аллоэротизму» (E.Jones, Sigmund Freud, II, p.
304, по: «Базисный дефект: Терапевтические аспекты регрессии»/»Изначальные
противоречия», 'Когито-Центр', 2002).

Я не согласен с опосредующей ролью нарциссизма в нашем музыкальном
случае (который, как ты понимаешь, для меня значит судебный case
for), поскольку у меня есть нечто лучшее на роль посредника, оче-видно
наблюдаемого в симптоме. То, что симптом является нарциссическим
по своему характеру, не вызывает сомнений. Однако нарциссизм не
столько посредник, сколько одновременно цель. Наиболее очевидная
интрига в отношениях слушателя и музыки разворачивается в форме
отношений между катексисом – целенаправленностью, объективированностью
либидо целью – и мимесисом, инструментализирующим соматическое
воспроизведение звука в симптоме. Мастурбаторность музыкального
феномена раскрывается во мне как нарциссическое объект-событие.
Мимесис звука не только граница, пролегающая между мастурбаторностью
Воображаемого и нарциссизмом Символического. – Мимесис исполняет
функции антикатексиса, преследующего целью блокировку или подавление
движения между крайними пределами осцилляции, подавление движения
либидо, которое по определению сохраняет свой объект динамическим
(«катексис» в переводе с греческого значит «удержание» и «сохранение»,
в психоанализе парадоксальным образом означая сохранение динамики).
С другой стороны, ограничение либидо в движении физическим стимулом,
каковым является звук, приводит к тому, что осцилляция приобретает
характер безостановочной, предел неизбежно сменяется противоположным,
маятник раскачивается, и слушатель не может «зависнуть» ни в одном
из промежуточных значений Символического или Воображаемого сколько-нибудь
ощутимо долго. Послушаем снова Ж.-А.Миллера:

«Для либидо характерна подвижность – что как раз и дает смысл
фиксации. Ведь фиксация получает свое значение именно на фоне
призвания либидо к движению, той свойственной ему блудливости,
которой объясняется и пластичность частичных влечений, о которой
идет речь в лекции XXII, и упоминаемая Фрейдом способность к изменению
объекта и замене его на другой, и склонность к смещениям, и предрасположенность
к усвоению себе заместителей. Один из возможных путей ведет к
симптому, другой – к произведению искусства. Клиническое исследование
образования симптома выливается в размышление об искусстве. Подводя
итог, можно сказать, что либидо может привести к сублимации или
к симптоматизации <…> Для либидо возможна как бы двойная
судьба, две судьбы, которые, с одной стороны, противостоят друг
другу, с другой же – могут друг за другом следовать или друг с
другом сочетаться. Именно на этот вывод Фрейда опирается Лакан,
когда в тексте «О наших предшественниках» говорит буквально следующее
<…>: «Верность формальной оболочке символа привела нас к
тому пределу, где она оборачивается эффектами творчества». Само
выражение «формальная оболочка симптома» отсылает нас к Sinn симптома,
указывает на тот означающий механизм, исходя из которого определенные
смысловые эффекты и возникают – механизм, который в некоторых
отношениях и в симптоме и в произведении искусства является одним
и тем же, с той лишь разницей, что во втором случае имеет место
инверсия или, как говорит Лакан, оборот. Выглядит это вот так:

Достигается некий предел, начиная с которого происходит возвращение
<…> Инверсия происходит по мере того, как творец берет под
свою собственную ответственность проявляющееся в симптоме желание
высказаться, которое остается бессознательным, берет его под ответственность,
скажем так, своего облеченного решимостью желания, своей воли.
С этой точки зрения создание произведения предстает чем-то вроде
творения искусственного символа» (http://lacan.narod.ru/ind_lak/ziz19.htm).

Таким образом, как полагаю я, миметический контркатексис, посредуя
между «аутоэротизмом и объектной любовью, возможно, является в
норме неизбежным» (как пишет Фрейд – о нарциссизме: Standard Edition,
XII, pp. 60-61). В той же мере, в какой неизбежной нормой является
миметическое отражение звука телом. Используя твою метафору об
отражённом мяче, я говорю: тело звук отражает, отделяя его от
себя, в то же время фиксируя звук зеркальным симптомом. Под воздействием
симптома тело претерпевает реконфигурацию, деформацию и фрагментацию,
и закладываются основы как отдельного субъективного опыта музыки,
так и того, что мы называем естественными основаниями пред-знания
в опыте музыкального слуха.

Особого внимания в связи c симптомом заслуживает воля творца,
преобразующего симптом в искусственный символ, бессознательный
симптом – в произведение искусства, возникающее как «особое последствие»,
особый смысл решения расподобить собственный симптом. То есть
решения симптом проговорить (в самом широком смысле этого слова)
самостоятельно. Отсюда, домысливая Лакана, мы различаем две воли.
Первая – воля к мастурбации, обеспечивающая бессознательное движение
в полу-периоде между мастурбаторностью «я» и нарциссизмом языка,
нарциссизмом объязыченной музыки. Это та «воля», которая не позволяет
мне выйти из музыкальной игры, которая делает меня несвободным
в любви и лишает осознанной свободы в музыке. Вторая – насколько
это возможно, свободная воля к нарциссизму, подводящая симптому
итог и выставляющая ему счёт. Это та воля, о которой пишет Лакан.
Нисколько не кажется парадоксом, что слушатель, решившийся на
расподобление своего симптома, решившийся означить своё невозможное
желание полноценными знаками, – другими, чем собственно симптоматические,
– в этой позиции бесстрашного равен лаканическому «творцу». Две
воли связаны более, чем того следовало бы ожидать. Вторая есть
проявление первой: будучи осознанным на выходе из симптома, агрессивное
желание подвергнуть «материнский» объект мастурбации, – что есть
проявление «воли» к ней, к мастурбации, – результирует в порождении
субъектом симптома искусственного символа. В основании такого
символа необходимо лежит слепоглухонемой импульс. Если его там
нет, то место искусственного символа заступает институционально
готовый. Это тоже искусство, но другое – всецело институциональное,
конвенциональное и утилитарное. Симптом, желающий состояться искусственным
символом, переживает травму разделения с «материнским» звуком
как осознанную и подлежащую символизации в чём-то большем, чем
он сам. Это может быть, скажем, музыка, возвращающая симптому
адекватную ему недосказанность – Реальное желания принципиально
не может быть символизировано до конца, не оказавшись последним...

egmg:

Слепоглухонемой импульс... Язык тотален, если бы не воля. Сменить
языковую картину мира на другую не так сложно. Сложно удерживать
желаемую картинку. Язык, как коллективный чужой, так и норовит
все сделать за тебя, так и норовит выключить субъекта из процесса
сознания. Как эти два дюжих молодца, «двое из ларца, одинаковых
с лица». Только отвлекся, и привет, говоришь и думаешь на автомате,
что попривычнее, то есть говорят и думают тобой. Так получаем,
что субъектный импульс в индивидууме – это умение не забывать
о желании. Субъект – это чистое желание, оно же воля. Мы имеем
дело с дихотомией «Мир как воля и представление», но только в
варианте множественных миров в представлении, управляемых и контролируемых
волей субъекта.

И все же, мне не очень понятно распределение по дифференциальным
признакам этих двух воль. Уволь, это место у Лакана в твоей интерпретации
кажется слишком туманным. Тут явно какая-то путаница.

Давай попробуем разобраться. То есть получается, что обе воли
мастурбаторные, а значит, нарциссизм не противостоит мастурбаторности?

gippius:

Отчего же? Противостоит, но только в симптоме, пока тот не расподоблен
в искусственный символ. Одна из мастурбаторных воль ведет к Другому,
другая – в себя. Точкой их музыкального разлома будет миметический
симптом. Мимесис в симптоме – это разрыв Символического и бессознательного,
последнее – в оппозицию к Воображаемому. Мимесис образует симптом
Символического, уводящий сквозь задержки во времени и неполноту
своих подобий оригиналу, сквозь метафорически-метонимические изменения
объекта в симптоме – в бессознательное. Точнее, эти зеркальные
задержки и неполнота симптома в объекте позволяют это бессознательное
рассмотреть с разной степенью успеха.

Но мимесис может увести и в другую сторону: в эфемерный проект
сознательного объединения символического и бессознательного/интуитивного
регистров в один, к образованию на месте симптома искусственного
символа. Зависит от воли.

В погрешностях и дефектах, разделяющих то, что миметируется, и
то, что миметируется, в некотором качественном смещении поверх
зеркального подобия этих двух «что», мы находим те самые поры
Реального, что негативируются символическим порядком речи. Который
в бессознательном манифестирован как сила образа другого, чем
моё мастурбаторноё, «я». Снова мы видим, насколько больше субъекту
языка позволено музыкой, чем языком.

И так получаем, что в творении искусственного символа нет противопоставления
мастурбаторности нарциссизму. Возможно, это единственное место,
где они иллюзорно не противопоставлены.

egmg:

Все же мое врожденное чувство логической симметрии восстает против
такой громоздкой конструкции. В одном случае мастурбаторость приводит
к созданию символа, а в другом нет. Почему?

gippius:

Пока симптом не расподоблен в языке на означающее и означаемое,
можно говорить о замкнутой на себе мастурбаторности. В то время
как смысл симптома появляется только в результате осознания своей
не осознанной ранее воли к мастурбаторности. Но вместе с осознанием
исчезает наслаждение, а значит, и смысл симптома. Искусственный
символ, заступающий место на теле, обращён Другому. В сущности,
это стремление нанести свой симптом на тело другого, осчастливить
другого пустотой своей мастурбаторности. Из наложения двух пустот,
одной на другую, мы получаем нечто отличное от них – положительное
значение, а не ноль, приплюсованный нулю.

Разница между симптомом и искусственным символом очевидна, во
всяком случае, в плане инструментализации их исполнения. За симптом
нести ответственность некому, за символ эта ответственность –
твоя. Если это твоя воля, ты, по Лакану, демиург своего собственного
симптома – номинально, поскольку симптом тут же метаморфирует
в нечто большее, чем он сам: твой симптом другого. Это старая
идея со-творчества, но оттого, что старая, не кажущаяся устаревшей…

egmg:

Тогда мастурбаторное присвоение выпадает из процесса символизации.
Либо мы должны различать между двумя типами символизации, осознанной
и неосознанной. Можно, кстати, называть их первичной символизацией
и вторичной символизацией, как мы различаем первичные и вторичные
моделирующие системы в семиотике, где первичной системой полагается
естественный язык, а вторичной – языки искусства. Это постулат
из раннего этапа структурализма, впоследствии оказалось, что все
несколько сложнее, натуральный язык зачастую моделирует мир на
гораздо более высоких уровнях. Думаю, что речевая деятельность
– это в любом случае защитный механизм, оболочка из слов, которая
просто защищает от опасной агрессии протыкающей тебя музыки или,
кстати, от абстракции, которую надо осмыслять как таковую. Абстракция
бывает крайне тревожна для до-говорного типа сознания. Однако
этот защитный механизм может работать в режимах разной меры автоматичности.

gippius:

А если попробовать так, то есть редуцировать к речи? – Возможно,
субъект первой воли застывает в симптоме и не хочет говорить,
а субъект второй – желает высказаться (не факт, что ему это удаётся),
и в результате мы получаем искусственный символ.

egmg:

Я вижу это так, что первый субъект просто не успевает заговорить.
Он не успевает включить сознание, как его накрывает волной регрессии.
В этом смысле он просто немедленно умирает в себя. Во втором случае
субъект успевает подставить щит рефлексии, защищающий его от немедленной
смерти. Это миф о Персее и Медузе. Смотрящий в лицо Горгоны не
успевает ничего сказать, окаменев на месте счастливым в удовлетворении
моментального желания. Персей откладывает свою смерть, избегая
смотреть в глаза своему желанию, которое есть всегда желание смерти.
Стадия зеркала есть задержка возвращения в бессознательное.

gippius:

Задержка регрессии означает возвращение моему симптому вытесненных
означаемых, смысла. Временно. Ведь в этом возвращении мы будем
вынуждены признать не что иное, как обходные пути либидо, стремящегося
к удовлетворению любыми путями: Umwege З.Фрейда. Искусственный
символ есть отложенный симптом. А само желание высказаться – творческий
порыв, по определению направленный другому и делегирующий ему
мой конец.

egmg:

Так ли обязательно, что творческий? Не идем ли мы в любом случае
на поводу у языковых конвенций? Впрочем, можно различать искусство
как работу с конвенциями и искусство как генерирование принципиально
нового. Разница опять весьма туманная. Скажи, ведь кажется вполне
ясным, что желание проговорить музыку это желание защититься от
творчества самому?

gippius:

Проговорить о музыке, проговорить о сделанном за тебя – одно,
а музыку как свое желание – другое. Так понимает искусство психоаналитическая
теория симптома. Музыка означивает во мне нечто/ничто. Проговорить
музыку значит восстановить искусственные символы, пропустив их
через собственный симптом. Проговорить своё желание. Ну, или пропеть
собственному отражению. Кому что.

egmg:

Ну, пожалуй, проговорить свое желание не значит перевод музыки
в слова, а создание или пересоздание себя музыкой, именно что
реконфигурация себя музыкой. Но как же это разделить? Любая реконфигурация,
в конечном счете, отливается в слова. Как семиотически определить
разницу между такого рода словом и приписываемым музыке словом
идеологии?

gippius:

Дело не в словах, а в стремлении выговорить, никогда до конца
не реализуемом, выговорить тем, что само до конца символизации
не поддаётся. Казалось бы, это симптом, но такой, что начал давать
показания. Не просто расколоться, но расколоться желанием, в желании.
И в этом мучительном допросе – назначить себя на место следователя,
выбивающего показания, убийственную улику за уликой. Чувствуешь
разницу с приятно проведённым в концерте временем?..

еgmg:

И все же, кроме стремления увидеть в одном случае «хороший» символ,
в другом «дурной», я никак не могу поймать, чем отличается искусственный
символ от институционального. Разве оба не выражены языком, и
разве не лежит в основании каждого символа слепоглухонемой импульс?

gippius:

Нет. Автоматическое воспроизведение вопроса «почём яйца?» к слепоглухонемому
импульсу никакого отношения не имеет. Разве что каждый раз покупая
яйца, ты покупаешь их как будто в последний раз. До-вербальный
опыт – да, имеет отношение к вопросу. Собственноручное и добровольное
подвешивание своей тушки в поле зрения работника прилавка – нет.
Уже не говоря о том, что в символе следует различать зоны уже
известного и неизвестного, а следовательно, степень объязыченности
внутренне всегда неконсистентных частей искусственного символа.
Мера символизации – разная.

egmg:

Тогда проговори яснее о градациях. Не понимаю, как распределяются
логические отличия по этим ступеням.

gippius:

А они и не разделяются. Или их (звуко-)высотные позиции образуют
консонанс, или они сразу расходятся субъектным диссонансом, поскольку
есть травма отчуждения от «материнского» звука, от Urton – пра-тона.
Разница между симптомом и искусственным символом в том, что в
последнем случае есть всё-таки осознанная необходимость, результирующая
решимостью выболтать смысл, хотя это и невозможно, без сомнений.
А во втором случае обнаруживает себя бессмысленно-потребительское
отношение к своему симптому, чистое наслаждение, и перевод этого
симптома в другой, в цепи психотических симптоматических замещений
означающих означающими. Если в симптоме означаемое вытеснено из
речи субъекта, то в искусственном символе оно привносится волей
к нарциссизму. В одном случае желание означается, в другом – нет.

egmg:

Желание не может означиться! Не может в любом случае.

gippius:

Кто бы спорил! Означается частично, в объекте a/объектом a.

egmg:

Говорить о том, что в одном случае оно меньше означено, а в другом
больше – это не верифицируемо.

gippius:

Ну уж нет, интуитивно разница ощущается на раз, на два уже поздно.
Неужели нет отличия Джесси Норман от группы поющих феминисток
«Воспаление придатков»? Восприятие качества – субъективно, и речь
идёт о качестве означаемых. Одна музыка пробуждает что-то, а другая
– нет, и причина только в том, что одна означивает в тебе что-то
уже-твоё. Это уже-твоё-моё-его есть психо-динамические резервы,
понятые не темпорально, но субъектно-исторически.

egmg:

Господи, ну вот приехали, чистый романтизм. Субъективное, интуитивное,
здесь жжет, тут горит. Интуиция – вещь плохо верифицируемая. Субъективное
восприятие качества – дело такое, не проверить, а уж тем более
не описать в терминах разницы на уровне симптома. Или...

gippius:

Ну уж не знаю, что лучше, интуиция или убеждение, что есть объективно
хорошая музыка. Означаемым в музыке является мое психо-динамическое
событие, поэтому так важно, с чем я прихожу в концерт.

egmg:

Ну так, черт побери, и надо написать, что некоторое желание желает
себе симптома и получает его в одном акте исполнения, а в другом
акте исполнения желание никак не реализуется, и никто не может
объяснить, почему так, а не иначе.

gippius:

Нехватка Реального. Бывают ведь и такие конфигурации символа.
Реальное нам дано только через осознание некоторой песочной примеси
в нашем собственном желании. Это Реальное, настоящее желания.
Песок в голосе певца должен состояться несмыканием твоих собственных
связок. Так Реальное, бегущее опыта речи, ловится на сети символического.
И это есть субъективное восприятие качества. Что вообще значит
эта песочная примесь в симптоме и искусственном символе? То, что
искусственный символ в отличие от институциональной практики неукоснительного
следования конвенциям всегда недосимвол, как музыка – недоязык.
«Недо-» есть память о происхождении от симптома, особый «динамический
след, вписанный в тело» , как определяет М.Ямпольский де-формацию,
берущую начало от первостасиса. Ничего странного. Согласно Лакану
субъект, хотя бы и речи, не покрывается языком полностью. Музыка,
просто или нет, но отвечает моей мастурбаторной воле к регрессу
и вытеснению. Исполненная неосознанного единства моего Я в миметическом
симптоме, служа средством его достижения, музыка вместе с тем
лишает меня этого «счастья». Из отчуждения можно выйти по-разному.
Можно с новым симптомом, а можно со-образно Реальному. Когда образ
звука Реальному и Реальное образу референциональны.

Музыка уводит меня и в себя (что в языке нам дано, напротив, как
«я был поглощён музыкой»), и в гипер-нарциссический символ языка,
сверх-Я, на другом конце симптома. В этом смысле музыка позволяет
мне меня любого. Но хочу ли я себя люб(им)ого? – вот в чём вопрос.
Зависит от способа обращения со своим симптомом. Бывает так, что
символическая по(д)делка не устраивает. И образу предъявляется
требование в Bedeutung-функции, которая бы указывала на настоящее
моего желания. Ведь это то, что я хочу, в конце концов, знать.
Я не знаю, что я желаю, я не знаю своего желания, но я желаю знать,
в чём моё желание суще. Это моё требование к Другому…

egmg:

Но что делает волнительным желание – неясно.

gippius:

Стремительно убывающая, по мере символизации, правда о себе, о
своем желании.

egmg:

Ну да, правда о желании, которая узнается по одному – по желанию.

gippius:

Некоторые полагают, что Реальное – это история субъекта, некоторые,
что история языка, и та, и другая – история в недоступной осознанию
трансценденции. А я полагаю, что это основанная функция искусства,
как было уже сказано ранее, приучающего к смерти, тогда как общество
настойчиво требует к жизни.

egmg:

Все я поняла. Это как раз то, о чем я пишу в связи с влюбленным.
Почему та, а не другая? Неизвестно – это и есть ответ.

gippius:

Угу, неизвестно. В Символическом правды не доищешься, согласно
Лакану. В Воображаемом, подчинённом Символическому, тоже. О бессознательном
и говорить нечего, буквально ничего не скажешь.

egmg:

Так, смотри, есть решение. Очень простое, мы его поймали. Это
все о том же: яблоня между яблонями. Почему эта яблоня, а не та?
Почему?

gippius:

Потому что таково мое желание.

egmg:

Ну да, оно, но это потом. Первый ответ именно что: не сказать.
Нельзя сказать.

Не потому, что таково желание, а потому, что не сказать. Именно
это и есть ответ на вопрос о разнице. Не потому, что одна яблоня
символичнее другой, а потому, что невозможно указать почему.

gippius:

Ну правильно, именно того я и требую от искусства – скажи, каково
мое желание. От одного символа ты ждешь ответа, а от другого –
нет. Почему?

egmg:

Потому что нельзя сказать. Это – индикатор. Когда появляется этот
индикатор – «нельзя сказать», «невозможно объяснить», «нет слов»,
тогда мы получаем настоящее искусство, или тот самый искусственный
символ.

gippius:

Ну да, вместо Настоящего, Реального – настоящее и настоятельное
искусство, то есть индикатор пустого места – индикатор абсолютного
ничто, указывающий на значение «я есмь».

egmg:

Проговоренная неосознанность. Когда ты мучаешься в поисках ответа:
почему? И не находишь его, но всем своим существом знаешь: вот
она, разница. Это даже не вопрос о разнице, это желание всем существованием
вот-этого, а не того-другого. Здесь существенен размер ставки.
Вот и имя этой ставки: существование. Жизнь против смерти. Вся
твоя жизнь против всей твоей смерти. Когда говорят: «я готов умереть
ради любимой». Я-как-объект против я-как-субъекта. На такой кон
ставят только тогда, когда желание концентрируется на одном объекте,
как если бы он был единственным. И при том ты знаешь его в ряду,
и невозможно объяснить, почему именно он. Когда появляется это
сочетание желания и невозможной к объяснению разницы, то это «оно».
Некий эпистемологический провал в себя или в другого – непонятно.
Все прочее сразу отдает подделкой. Такое проявляется только в
жгучем желании, жгучем, а не холодном рассуждении «лучше-хуже».

gippius:

Ну что же, получается нарциссический тип объективации по Фрейду
в итоге. Если предположить, что другой любезен тебе тем, что является
твоим другим, это значит, в сущности, полюбить в нем себя, пре-положить
и пред-ложить себя другому. Единственно единственное – ты сам,
не дифференцированный в числе и роде, целостность. Отсюда когда
ты нарциссируешь другого, ты нарциссируешь в итоге одного, поскольку
интериоризируешь разрозненные фрагменты с тем, чтобы заполучить
одного – себя. А если даже многих и вовне (как предполагает женский
тип нарциссической объективации по Лу Андреас-Саломе), то всё
равно эта множественность представляет собой круг (зрения), выстраивающий
объекты в гомогенное единство. Другой как таковой – недосягаем.
Отсюда недосягаемо конкретное, вещественное значение твоего желания.

egmg:

Все прочие объяснения – поверх главного, поверх того, что в твоем
выборе заложена его необъяснимость. Когда ты впадаешь в выбор,
главное равно желанному в нем, это его необъяснимость. Желанно
необъяснимое, и это очень точно.

gippius:

Другое дело. Ну да, что во мне есть мое желание?

egmg:

Нельзя сказать.

gippius:

Вопрос к другому – это вопрос «скажи, чего я хочу», но и другой
не знает, поскольку имеет тот же вопрос ко мне. На него обычно
отвечал Бог, но со смертью последнего, случившейся 2000 лет назад…
безвременно нас покинул, сама понимаешь.

egmg:

Именно. Нет, мы все же его поймали, этого Протея. Сети для Протея,
в которых главное – дыры. Он ловится в дыры, или в порах Реального,
как писал Лакан. Только когда ни тот и ни другой не могут на него
ответить, тогда есть желание. Если ты знаешь, что ты хочешь в
объекте, это провал желания. В противном от этого мы находим волнение,
и экстаз, в том числе от музыки. Ты восхищаешься ею, только когда
не понимаешь почему. Восхищаешься, в смысле ею присваиваешься
– восхИщен. Восхищение Протея, ловитва, где пойман провалившийся
в яму.

gippius:

Восхищению на небо (это ведь о нём, да?) немало способствует психоанализ,
полагающий, в общем-то, что извращена вся сексуальность, в принципе.
Поскольку вся есть метонимически-метафорическое «смещение» от
природного инстинктуального сексуального цикла в направлении смежных
циклов.

egmg:

Кстати, так получаем, что фигура речи, метафора-метонимия, есть
извращение слова. Можно ли сказать «превращения слова», вновь
отослав к превращениям Протея? Нет, уместнее будет аналогия с
зеркалом Персея. Где ещё кривляться, как не перед зеркалом? В
этом аспекте Протей и Менелай кривляются в первичном моделирующем
режиме (институциональном). В то время как Персей использует машину
вторичного типа моделирования.

gippius:

Нелегитимные желания вытесняются, поэтому мы их и не знаем. Ну
так они все нелегитимны. Языку нужно нечто другое, определённо
не твоя сексуальность. Вечно отсутствующая природа vs. ни на секунду
не умолкающий язык Если бы мы знали, что конкретно требует от
нас язык, мы бы наверняка знали свои желания. Ни одно желание
не является легитимным (и это одно из самых пронзительных прозрений
психоанализа в его лаканическом изводе). Со временем устанавливаются
просто-напросто отношения договора с языком, парадоксально обращающие
желание в ничто. Парадоксально, поскольку язык не заинтересован
в том, чтобы обратить нечто в ничто, и, между тем, это, с определённым
артиклем, одно ничто необходимым образом обеспечивает в языке
любое нечто. Это к вопросу о конкретности абстракции…

egmg:

Ну да, не знаем своего желания, потому еще чего-то и желаем, знали
бы, ничего бы и никого бы не хотели. Незнание = вытеснение есть
механизм воспроизводства желания. – Классика, точка пристежки
нашего рассуждения.

Таким образом, в этой точке рассуждения мы можем вернуться к тому,
с чего начался этот локальный терминологический спор: к различению
между двумя типами воли, приводящими к различению между искусственным
и институциональным символами. Как ты помнишь, мы начали именно
с недостаточной аргументированности их концептуального разведения.
Рассмотрим простейший пример артикуляции желания, предписываемой
социальной практикой. Фотомодели, представляющие это желание,
согласно определенному языковому стандарту вызывают запрограммированное
возбуждение. Однако не вызывают любви. То есть: мы можем переопределить
искусство и институцию как любовь и сексуальное влечение (привлекательность).
В случае с фотомоделью совершенно очевидно, что должно вызывать
влечение: определенным образом репрезентированные вторичные половые
признаки и прочее в том же духе. При этом любую из этих, безусловно,
сексуально привлекательных девушек можно с легкостью заменить
на не менее привлекательную другую. И совершенно невозможно заменить
возлюбленную ни на какую иную. Но почему? Возлюбленная уникальна,
так же, как уникально великое произведение искусства, как уникальна
великая музыка. Все это трюизмы. С одним но: теперь мы можем дать
ответ на вопрос, как возникает эффект уникальности. – В результате
негативного ответа на вопрос «почему?» Почему? Невозможно сказать.
Это и есть дыра в Реальное, в Реальное любви, в Реальное искусства.
Любовь – это свист ветра из вакуумной трубы, ведущей в Пустоту.

А если воспользоваться твоим изложением нарциссической объективации
по Фрейду, – когда любовь к другому уникальна, поскольку нарциссически
указывает на себя, единственного, – то мы получим вновь феномен
субъекта в качестве пустого, исходного пункта символизации. Мы
любим себя в другом как себя пустого, несуществующего в сознании.
И именно эта пустота дает, ни с чем не спутаешь, ощущение подлинности
происходящего, будь оно приложено к девушке, юноше, картине или
музыке. Мы вновь оказываемся в сфере эпистемологии пустоты.

Оба варианта желания или воли даны нам в артикуляции. Но и впрямь,
я это отчетливо вижу теперь, можно различить институциональную
артикуляцию и искусственно-символическую. И вот каким образом.
В случае с созданием симптома символического мы имеем дело с защитой,
и защитой не столько от непроговоренного, как учит Фрейд, сколько
защитой самого этого непроговариваемого. Мы говорим о любви и
тем защищаем ее непроговоренность говорением. Другой же путь предполагает
не защиту, а замещение, полное замещение речью не-речи. То, что
можно назвать и автоматическим употреблением речи. А можно и порнографией.
Или китчем. Такой тип артикуляции предполагает полную взаимозаменяемость
означаемого и означающего. У девушки с глянцевой обложки поверхность
ее тела есть его означаемое в той же степени, что и означающее.
Что снаружи, то и внутри.

gippius:

Взаимозаменяемость означаемого и означающего – это ещё не всё.
Скорее, факт порнографии описывается такой знаковой ситуацией,
когда какое означающее не поставь, указывать оно будет всегда
на одно – на означающее, за которым традицией закреплена функция
означаемого.И это то, что обеспечивает любой до-говор до-верия
надёжностью, при таком семиозис-раскладе мир обречён на то, чтобы
быть равномасштабным своему языковому описанию. Такой мир покрывается
с избытком нечто, вполне управляясь без ничто. Ни симптома, ни
искусства, ни любви, ни желания. Только порядок слов, от перемены
мест не меняющих значения. Никаких абстракций. «Это ни на что
не похоже» – смертельный приговор искусству, выносимый до-говором
до-верия…