Проза

/ очень короткий роман/

«Пятак упал, звеня и подпрыгивая»

Сборник диктантов. (Бархударов и Крючков)

1.

…и провалился в решетку, обольный пятак на метро, моего года рождения.
Потеряла.

/Холодная осень. Бродяга бросает в огонь мусорного контейнера
телефонные книги. Он босиком, на ногах татуировки готическими
буквами: «Sie sind müde» _ ¹.
Развалины контрольного перехода Восток-Запад. Но,

Восток есть Восток, а Запад есть Запад, и вместе им не сойтись.
Река. Пустырь. Вдалеке у Рейхстага прогуливают слонов из проезжего
цырка.

Румынка «гадала, за ручку брала», да толком ничего не сказала,
помню, давно когда-то, в поезде, похожая на эту приставала: «знаешь,
говорила, тебе нет без него жизни, но и с ним тоже не будет».

Я знаю здесь одно место, один двор, обычный восточно-берлинский
колодец, заросший бурьянами... но всё не так просто, – там две
тени пирамидальных тополей появляютсяся на кирпичной стене после
полудня в солнечные дни и качаются, а при этом во дворе вовсе
нет никаких деревьев. Чудо? да? Из окна Хендрикс: ... «Эй, Джо,
что ты с ним сделал? – я убил его. Эй Джо, куда ты ? – в Мексику....»
Дворовая песня.

«Чем ты владеешь сегодня?» – спрашивает голос разума. – В правом
кармане – пять местных тугриков, в левом – солнечные очки и конфета,
а ещё какие-то потёртые бумажки с телефонами.

«Ступай домой, у тебя температура, выпей чаю и спроси»

– Кого? О чём?

– Великих духов, – посоветовал голос сердца. – Открой их книги
или жди одну из них, она сама к тебе придёт, вынырнет из книжного
развала и откроется на Той странице, или принесёт кто-нибудь или
среди своих же найдёшь забытую...

Открою немедленно:

Каменная диковина – 
       Великанов  работа.
Рок разрушил.
       Ограда кирпичная. 
Пали стропила....  

Или другая: «...Но для романа я избрал бы человека, не названного
историею, воспитанного при дворе Грозного во всех предрассудках
того времени, и старался бы показать как сила обстоятельств...»

Да вот именно, жуткая сила в обстоятельствах! Лучше следующую:

«Он презирает сказки изъ долины Гудбранда, эту „жалкую мужицкую
поэзiю», эту «пешеходную фантазию», но его собственныя звучно
проникновенныя стихотворенiя въ прозъ и стихахъ, весь Мункенъ
Вендъ, история объ Изелинъ, полюбившей молодого Дундэра, о Свендъ
Герлуфсенъ родились въ съверной крови...»

(Предисловие попалось.)

Это ведь старое занятие – гадание по открытой книге? А если ещё
раз? – – « я пошел к столику, часы взял – цыферблатом по-прежнему
вниз. Стукнул их об угол столика стеклом, собрал осколки в подставленную
руку, высыпал в пепельницу. А они всё тикают.» Стр. 388

Да. Великие духи говорят всегда правду и к месту.

« I`m loosing you», – поют.

А с письмами что делать? Сжечь? Но ведь надо встать, печь затопить.
Когда болеешь всегда как-то очень грустно, кажется: а вдруг это
уже конец? Берлинский дорожный дом. Ноябрь. Лежу на полу на диванных
подушках, стараюсь как можно реже двигаться чтобы они подо мной
не разъезжались , смотрю по сторонам : вот чемодан открытый с
книгами, (это мои любимые книги), – вот другой с письмами и разными
бумажками. Писем очень много, почерк на конверте неровный, улетающий,
как дым из трубы дома напротив. Kартины мои повернутые к стенам
«Субъективная география» 1989, х/м 90x 120 Что ещё?

КОЛЛЕКЦИЯ в зеленой папке. Она уникальна и ей нет цены, просто
она никому кроме меня не нужна. В ней «приметы времени».

Странно всё-таки. В эту восьмигранную комнату не проникает солнце,
а в колодец двора откуда-то сверху ветер гонит сухие листья. Они
летят вероятно из соседнего колодца, где есть дерево, старый каштан
или липа. Растения– космополиты, им всюду хорошо, где есть солнце.
Оказаться вне времени! Смешно даже. Ночью, вот уже который день
открываю глаза и вижу на электрическом будильнике три нуля горят
в темноте. Это знак – вот твой итог. Набирай побольше этого воздуха
пустоты, ведь есть же в коллекции пробирка с воздухом, собранным
профессором Лапиным в 1889 году в среднем Поволжьи. А это будет
пробирка с воздухом собранным на рубеже эпох в городе Берлине,
в полночь одной московской путешественницей 26 ноября 1991 года.
( Экспонат насыщен электричеством, хранить в сухом и темном месте.
)

Музей

А там, далеко-далеко, в музее , в нише одного из залов сидят чучела
неандертальцев, мужчин и женщин, и как бы греются у огня. Их вожак,
самый крупный такой полуобезьян, опершись волосатыми руками, слегка
поеденными молью, о колени, зачарованно смотрит на бутафорский
костер с электрической лампочкой внутри: вот штука – горит, а
не греет. И правда, холод в музее был почти такой же как здесь
в этом мертвом жилище. Тетка в валенках открыла его специально
для меня, потому что мне всегда было интересно узнать тайну моего
края. Это и есть то, о чём я в ТУ минуту хотела бы спросить у
Бога: «Скажи мне, Боже, тайну моего края? Никак не проходит с
годами моё любопытство. Скажи, или намекни хотя бы!».

Медленно хожу по скрипучему полу, внимательно разглядывая музейные

экспонаты, может быть какие-то из них войдут и в мою коллекцию.

Вот портрет неизвестной №127. Неизвестная в зеленом платье смотрит

прямо, но не на тебя, а скорее в окно, на голые ветки. Как её

звали? Каким шелестящим словом? Анфисса, Ларисса, Фелисса...

Рядом со схемой куда бежать в случае пожара, застекленный стенд
«знай и люби свой край». А я как раз и желаю знать и любить всё:
и это чучело свиньи, самой огромной в ваших краях и пробирочку
с песком реки, что двадцать лет как высохла от ошибочной мелиорации
и даже пустой пузырёк от духов «Кармен», гордость местной фабрики,
хотя и не согласна с концепцией этикетки, клянусь, художник книжку
не читал. Кармен девка была, из тех, кто хороши только «на ложе
любви или на смертном одре» , а здесь знойная дама какая-то нарисована,
в мантилье.

Вот под стеклом письмо Антона Чехова к своему другу психиатру
с просьбой пособить Ивану Толоконникову положить в больницу его
тещу. Рядом ржавый наконечник копья, найденный учителем епифанской
школы на Куликовом поле.

Где же всё-таки «неизвестные» номеров с первого по сто двадцать
шестой и далее? В каких музеях? Или не в музеях вовсе, а в пыльных
фотоальбомах, в чужих книгах между страниц забыты, в ящиках письменных
столов заперты.

Из альбома:

КАРМЕН

Тратили деньги, что ей любя

Другие давали

Весело зимние дни горели

Много смеялись

и пивом гашиш запивали

Слушали песню ...born, to be wild....

или портрет другой неизвестной из дневника:

/героиня ревнивых снов инженера Альбины Леонидовны/

«Мне снится – иду к ней домой. Она живёт у вокзала. Звоню – открывает,
входи, говорит. Подходит к столу и пьет молоко из пакета: Хочешь?
– мне предлагает, – нет, не хочу. Стою и не знаю, зачем пришла
и почему ее ненавижу. Бедно и затрапезно всё, – в окне тополя,
провода... Кровать к подоконнику сдвинута, она мне сказала, что
целыми днями смотрит в окно. Спешу уйти, спотыкаюсь о красные
туфли в прихожей, в которых она мне снилась в прошлый четверг».

2.

Полдень. Равномерно звонят все окрестные кирхи. Наверное праздник
сегодня какой-нибудь. Надо что-нибудь почитать, чтобы заснуть.
И снится сон, что снится сон, что снится сон......

– Катя, почему сны снятся?

– Потому что ты спишь. Хорошие – к добру, плохие – к худу. – Я
видела серый дом, старый, в окнах кактусы-декабристы, как у тебя
все с цветами, а я сижу перед домом на земле и в белый платок
заворачиваю пуговицы, они все-все разные. Я их в узел завязываю
и плачу.

– Плакать во сне хорошо. Это ты поправляешься. В тазу плавают
караси. Катя принесла их сонных в целлофане, когда пруд у 25 отделения
спустили. Они плавают теперь в тазу, шевеля плавниками, не дохнут
уже вторую неделю. У нее всё оживает. Может, и я тоже оживу. Окучивая
картошку на ее огороде я очень стараюсь, чтобы она меня похвалила,
назвала бы меня « деревенской», «своей». Она санитарка здесь,
в больнице, но родом не здешняя, откуда-то из деревни под Липецком.
Катя поселилась в Троицком давно, сразу после войны. Я даже не
знаю, сколько ей лет, но уже не молодая и одевается. как все бабки
троицкие, а зовут её все по имени – Катя. Родных у неё мало, какие-то
есть, вроде, племянники, один даже, говорит, в правительстве.
О нём она рассказывала: хлеб им везла в 43– ем, вижу мальчик навстречу
бежит, лицо всё серое от пыли, одни глаза блестят, я ему кричу:
Ваня! Ваня!... Сестра нуждалась, детей много, я им помогала. А
о себе, о жизни своей – коротко: жила трудно, работала много.
Cтирала. Она разговаривает со мной, как будто я её подруга, ровесница
. А я и есть, я ведь всё понимаю, Катя.

Аллея. Лиственницы верхушками смыкаются. Днем здесь темно, а ночью
и подавно. Есть два фонаря, но их все время кто-то бьёт. Аллея
разделяет «дома» и «корпуса», хотя Катя говорит, что во время
войны всё перемешалось, больные и здоровые все стали работать
в колхозе, дети родились, а потом, когда война закончилась, больные
опять сошли с ума и поселились в корпусах по ту сторону аллеи
– а поселковые жители стали себе жить по-прежнему: коз и кур разводить,
Шары Золотые у сараев выращивать. Аллея – главная дорога. От клуба
до кладбища. Земля её то в хвое вся – если похороны, то в бумажках
и клочках лопнувших воздушных шаров – если праздник. Сегодня –
Банный день. Лысая Вера несёт из прачечной два тюка чистого белья.
Лето скоро кончится, рябина созревает. Олина бабушка повезла на
станцию астры продавать, полное ведро. К доктору новому приехали
армяне. В магазине продают шоколадный лом. В пруд стекают маленькие
ручейки. Пахнет крапивой. Вокруг ходят люди в серых бумазейных
халатах, курят, разговаривают. Я видела, когда они к воде близко
подходят, рыбки худосочные прянут от берега. «...Вася, кто в Скорбеево
ходил? Медведев же был там два раза».

Нa другом берегу есть

«ПРЕКРАСНАЯ РУИНА»

/сочинение Алёши Т. на тему : «Где вы были летом»/

Я нигде не был. Здесь в посёлке гулял. Я ходил смотреть на Руину.
Я никогда не видел ничего красивее. Она как дворец, а вместо купола
растёт огромный куст. Он касается облаков, колышется на ветру.
Как-то я спросил маму: «Что это?». Она сказала: «Ремсклад». Потом
я узнал, что это называется руина, «прекрасная руина», студентка
мне так одна сказала из архитектурного техникума, она ее тут рисовала
со всех сторон. Но бывают и страшные. Вот в Дор. Доме, например,
есть такая. Говорят, там человек повесился, и поэтому она стала
проклятая. Но на самом деле она всегда такой была, я заметил,
что даже тучи над ней летят быстрее, хотят поскорее мимо пролететь.
И козы, что пасутся там, очень нехорошо смотрят. Как говорится,
кровь в жилах стынет. Хочется помолиться, не знаю, как это. Лягу
на камни и тяну в голос: аааааааааааааааа… Немного легче.

(Продолжение следует)

––––––––––––––––-

Примечания

1. Они устали