Проза

/ очень короткий роман/

Начало

Продолжение

Дорожный дом

Место называлось «Дор. Дом». Так его кондуктор автобуса объявила.
Дорожный дом. Музея здесь, наверняка нет, но Прекрасная руина
есть. Вон она, даже издалека видна. Стоит на холме. «Каменная
диковина – великанов работа». Возле неё ходит широкими шагами
человек безумный, руки за спиной: «Смотрите, смотрите,– говорит,
– закурить не найдётся?». Мы смотрим. Она похожа на башню. Высокая,
выше старых лип. Они все с обломленными верхушками, словно кто-то
не даёт им расти. Две девочки вышли из-за сараев и стали искать
что-то на оттаявшей земле. «А говорят, кольцо – разлука, а я надену
сразу два...» – пела одна. У другой на шее светилась анилиново-розовая
косыночка. «.........а не кольцо нас разлучило, а разлучила нас
судьба». Возле кучи щебенки мы сели покурить и отдохнуть. С крыши
монотонно падали большие мартовские капли. Звонко разбивались
они, сверкая на солнце, о битый кирпич и брызги летели в стороны.
Это был первый день нашей недели. Ты сидел на забытых кем-то детских
санках, а я на сломанном венском стуле и были мы, как говорится
«красивая пара» , и решили мы дальше никуда не ехать, и провести
отпущенные дни здесь, потому что и дым «Лигероса» нам сладок и
приятен... и эта окраина не хуже других, Родный удел, где есть
для нас фанерное укрытие с железной кроватью, выкрашенной голубой
масляной краской, две подушки на ней как куры на насесте привалились
бочком друг к другу. Уличный унылый фонарь светит в окно, качаясь.
Два кнута скручиваются в огненный провод от макушки до пят...
А хозяйский молодой кот прибегал откуда-то с круглыми глазами,
морда его была в паутине вся.

5.

Полдень. 15 декабря сегодня. Приходил С. спрашивал: «Что ты ела
кроме чая и сахара?» – «эta mnґi fsґo ravno, astavґ mґinґa f pakojе».

Я не тигр и жить среди вас «слегка под тигра» не могу. Но и вам
меня не съесть, тигры не едят растения.

– Я познакомлю тебя с одним известным коллекционером, у него много
редких вещей.

– Нет не надо. То что у него есть – мне не нужно, а то, что есть
у меня – ему и не снилось.

– Да что ты о себе воображаешь? Водишься с голодранцами, на что
только время тратишь, через пару лет ты будешь никому не нужна,
приличные люди тебе и головой не кивнут, за картинки твои и копейки
никто не даст! – он резко встал, и вышел вон, а кресло-качалка,
где он сидел, ещё продолжало качаться, я даже сосчитала до восьмидесяти
двух....и забыла его начисто.

Из Коллекции:

Я могу прислать Вам набора мыла «По ленинским местам».

Ещё у меня есть пачка сахара, подаренная американским лыжником,

и доллары, побывавшие на луне.

Робот, сделанный из 700 сигаретных пачек, специально для учительницы
истории школьником Ивантеевым и подаренным ей ко дню учителя.

Удостоверение личности проводника альпинистов Челакиди В. В.

под стеклом на зеленом сукне. Он водил по одному и тому же маршруту
6 групп и всех завалило. /Он один чудесным образом оставался жив
и неизменно возвращался на базу в Красную Поляну./

Чучело Ермака.

Гранатомёт, который не стрелял никогда.

Кисет Защитника Родины Труда.

Картечное ядрышко из реки Кинешемки.

Конверт почтовый для Чуфырина В. М. , члена Криворожского

Общества Трезвости.

Будильник клоуна, поставленный на 9. 27. Утра? Вечера?

Поэма «Домна и Лидия» того же Чуфырина В. М.

Макет 17 Ленинской версты.

Правила игры «ручеёк в разбейку»

Чернильница «китайского Чапаева» генерала Фын Юйсяна.

Лист из гербария Жени Ковалёвой «Дуб красный»

Первый рукописный номер районной газеты «Пять лет в борьбе»

Книгa « Культура Лимона в кадках».........

. . .

... «Я совсем не представляю, как ты там живёшь. Москва стала
помойкой буквально. Особенно вечером поздно, когда расходятся
торговцы. А днём не пройти, толчея. Никто не работает, все поливают
коммерсантов и «деловых», обещают миллионы безработных в ближайшем
будущем, ругают правительство. Стало проще, в чём-то легче, но
не веселее.

... пошёл прогуляться, сходил до телеграфа и обратно. По радио
поёт эта, ну, « нафинк компост» – это про тебя. На улице снег,
отопление выключили совсем, холод собачий. Грею комнату духовкой
и смотрю на план города Берлина».

6.

Спускаюсь по лестнице, ключи в кармане звенят. Вот этот – от ящика
почтового, этот от мастерской с фантастическим видом из окна на
трамвайное кольцо и на боковой флигель Елизаветинской больницы,
этот от нижней двери другой мастерской в подвале у Садового кольца
, с видом на корни и ствол дерева, этот, этот лучше не вспоминать...
этот от десятой комнаты Синей бороды, этот от чего? – уже не помню,
но наверняка тоже от чего-нибудь больше не существующего,/ до
чего быстро едет за мной бульдозер!/, и снова почтовый.

Ключи умирают последними. Точнее они переходят в другое состояние.
Потерянные становятся всего лишь окислом железа, будучи прежде
символом царства, как тот же наконечник копья из моей коллекции
мифических предметов. Что может быть невероятней прошлого? И что
может быть полной собственностью, вечной, неделимой. И вот оно
ваше прошлое, его уже нет, видите? СИ ДИЕЗ МИНОР.

Я бы подарила тебе Царицыно, но в то время, когда нас с тобой
туда занесло, уже почти нечего было дарить. Ну ничего, тогда –
дарю всё как есть: ни одной старой дачи больше нет, на месте моего
дома – асфальт, сады выкорчевали, Большой мост рухнул, всё, что
было вокруг парка сметено, только безумный театр «Юного зрителя»
стоит среди обломков, да будка « ТИР» возле пруда уцелела. Смешные,
жалкие мишени, знакомые с детства; пострелять, что ли, от отчаяния.
Смотри, из десяти я не промахнусь ни разу. Солнце стояло в дымке,
а под снегом уже журчала вода. Ты почему-то сказал: запомни меня
таким. Ну что ж, пожалуйста: рыжий евротатарин, уроженец одинцовских
кирпичных заводов, нищий бродяга, потомок выселенных из Столицы
за «сто первый километр», стоишь на мартовском ветру возле своего
желтого тарантаса, который надо заводить с разбега. Тогда и ты
меня запомни как есть. Тоже не бог весть что, но в полном расцвете.
Другой ты меня не увидишь. Никогда – несчастной, унылой, неудачливой,
больной, стареющей, к земле прибитой, лучше исчезну совсем!

7.

«Жить не будешь в Ликино,

Жить не будешь в Куровской»

Э. Крепелин, учебник.

Ну и хорошо, и замечательно, что не буду. Что я там не видела!
Самое интересное, что там может быть, это какая-нибудь водокачка
или заброшенный завод в псевдоготическом стиле. Трудно представить
теперь оседлую жизнь. Хотя потеря оседлости чревата множеством
других потерь, из которых вещи – самые малые. Свои теряются, а
чужие, наоборот пристают, вот как эта малиновая подушка в виде
рождественской звезды. Немного похожа на другую, в виде сердца
с бархатной оборкой, что мне досталась в награду за меткий выстрел
в Луна-парке на Лютцоф платц. Выбросить было жалко, хотя уж очень
пошлая была, к счастью сама потерялась.

Этот дом недалеко от кладбища. На воротах два нордических ангела
смотрят сурово друг на друга. Сидят прямо, как кол проглотили.
Берлин. Берлин – это вечный город. Вечный, как вокзал. Опять здесь
моя мастерская и жильё. Время от времени пролетают самолёты, так
низко, что стёкла звенят, идут на посадку в аэропорт Темпельхоф.

В сущности, ничего не изменилось, просто потеря оседлости перекинулась
на другие города, веси и континенты. Да и где мне подобные пускают
корни? – разве что там, где похоронят...

А началось это всё давно, в то жаркое дымное лето, когда вокруг
Москвы горели болота, или ещё раньше, уже не помню. Одни чужие
углы сменялись другими, и было вещей-то – чемодан, да связка книг.
И много лет так. Потом всё-таки осела ненадолго в одной из московских
окраин.

Царицыно

Станция. Объявление на столбе: «Пятиконечная звезда,
полумесяц, крест, звезда Давид
- всё едино! Надписи на граните».

Потом через мост прямо до театра « Юного зрителя», и налево, мимо
вросшей в овраг фабрики, вокруг которой валяются и летают цветные
лоскутки. Там что-то шьют женщины в тёмно-синих халатах....

«....вдоль шва пристрачивая припуски».... и в каждом окне одно
и тоже .

Старые бревенчатые дачи. Старые яблоневые сады. Заросли крапивы.
Полуразрушенный мост через овраг.

Парк

«В наше время, в результате самосева «Оперный дом» закрыт выросшими
деревьями, и стены его с западной стороны начинают от сырости
разрушаться из-за отсутствия инсоляции...» – вот что пишут о нем
другие путешественники. И это правда. Да, липовый парк тёмен,
инсоляция Большого и Малого дворца тоже отсутствует, а самосев
– повсюду. Это настоящий дворец Спящей красавицы . Таким он и
виднеется из окна электрички, прекрасной руиной в тёмном лесу.
Дом под насыпью недалеко от станции. Мы поселились в нём осенью,
в сентябре, и стали обживать. В комнате была печь с чугунной дверкой,
а дрова мы ходили искать вдоль железной дороги. Их было мало,
зато много было кругом антоновских яблок, все говорили: небывалый
урожай. Мы шли каждый сам по себе и собирали дрова для печки,
причём всё, что я находила , муж моей мамы отвергал из упрямства,
или может быть искал какое-то особое полено, которого в природе
нет, а другие были не достойны гореть в нашей печи. Был он красивый
мужчина, высокого роста. Он редко улыбался, и глаза у него были
серые и дикие, глаза лесного человека. Он был зырянин. У всех
его родственников – зырян были точно такие же глаза, лисьи. Когда
мы бродили с ним по мещерским лесам он всегда шёл молча, не оглядываясь,
иду я за ним или нет, а на привалах плёл « вервие», так и говорил:
«плету вервие». Веревка, вервие простое... В него всегда влюблялись
соседки в коммуналках и школьные учительницы. Соседка Мария Семеновна
часто приглашала меня в гости поиграть с ней в карты и как бы
между прочим расспрашивала о нём. «Мы из простых», – говорила
она о себе, охорашиваясь в огромном потемневшем зеркале, увитом
гирляндой из бумажных цветов. Оно казалось мне каким-то казенным,
как будто из туалета привокзального ресторана, а сама Мария Семёновна
в нём как постаревшая дамочка с открытки: «Пусть наша дружба будет
вечной!» Она никогда не выключала радио и трансляция из кремлёвского
дворца съездов была для неё таким же привычным шумом как стук
колёс поездов и электричек, несущихся мимо.

На втором этаже жил «Сын Эхнатона» – тихий человек, собирающий
словари.

– Я собрал 231 словарь, все их наизусть знаю. Я вам скажу, всё
зависит от составителя. О, есть редчайшие издания!

– У меня есть только один словарь, англо-русский, толстый такой
в тёмно-синей обложке.

– А, Мюллер, знаю ОГИЗ, Москва, 46 года, 60 тысяч слов, неплохой...

Глаза его казались неестественно маленькими за стёклами очков.
Если тема разговора его больше не интересовала, то лицо и так
не очень выразительное, становилось маской. Невозмутимым он бывал
подолгу, но вдруг ни с того ни с сего краснел и взволнованно говорил:

« Мой папа кормил своих рабов, учёные не правы, он никогда не
был эксплуататором...я вижу сны... ясные видения...» .... в малом
зале – Провокация, в большом – Счастье моё – орало радио из комнаты
Марии Семёновны.

Мама склеивает битую посуду. Иногда искусство ее доходит до ювелирного.
Шкаф наш посудный – настоящая выставка борьбы со смертью. Я ей
говорю: Мама, не надо – это же уже вещи с духами скорби, кроме
того, что без пользы стоят, ещё и уныние наводят. При мне она
стесняется это делать; вот я возвращаюсь, забыла что-то, – она
клеит опять, смотрит смущённо, потом говорит:

«В зеркало посмотри, пути не будет».

Какой там у меня путь, мама.

Мама, какой у меня путь!

(Продолжение следует)