Проза

Начало

Утром пошёл дождь. Бабье лето скоропостижно, как предпоследние
генеральные секретари, скончалось. Серая полумгла повыползала из
всех надмирных щелей и утвердилась над твердью: надолго,
считай, навсегда. Тихон Романыч проснулся на сундуке, весь
мокрый от пота, чувствуя себя прескверно. Но вспомнил вчерашний
трип, и настроение сразу же изменилось. Он расторопно
переоделся в чистое и домашнее. Марья ещё почивала на своих
перинах. «Тем лучше»,– подумал старик и отправился умываться.
Через пятнадцать минут был он уже совсем бодрый и готовый к
борьбе. «Я избранник, мать вашу! я особенный!»– глядя на себя в
зеркало, прошептал со сдавленным восторгом. После умывания
отправился в туалет и с часик профилонил там, шепчась сам с
собой. Это собрало информационное поле его разума в
более-менее стабильную и однородную структуру. Пошатываясь, старик
прошёл на кухню, чайку налил себе с малиновым листом и только
успел сделать первый глоток, как в окно избы – как раз то, у
которого он стоял с чашкой в руке – постучали. Осторожно
так, вкрадчиво, как бы только для него одного. Добряков
расплескал, поперхнулся. Отодвинул занавеску.

В окне торчал милиционер. Не участковый, которого Тихон вполне знал,
а другой – незнакомый, нездешний, плотный, морда, как тазик
для холодца, добротный такой ментяра. Дождь стекал каплями
по лицу пришельца, и поэтому казалось, что милиционер
плачет. Но, конечно, не плакал. Молча посмотрел на Добрякова пару
секунд и головой показал – выходи, мол.

Тихон струхнул. Глаза забегали: что делать? Вот и пришли! Почему так
быстро? Где-то допущена ошибка! Теперь что: заберут!
Упекут! Ах ты, господи, надо же!

Попытался взять себя в руки. Спокойно. Не надо спешить. Чай допил,
обжигаясь, до дна, всю заварку высосал. И пошёл на выход.

Пока шёл, странным образом успокоился. Что ему было терять,
собственно? Даже плащ снял в коридоре с вешалки и натянул, а был бы
зонт, взял бы и зонт, но зонта не имелось. Во дворе было
слякотно, некрасиво. Пошёл, тут же поскользнулся, упал на одно
колено, вымазался, но это не расстроило, наоборот
развеселило. Вышел за ворота весь расхристанный, на взводе. Милиционер
скромно подошёл, козырнул:

– Доброе утро, Тихон Романыч, извините за столь ранний визит, – и
неожиданно так дёрнул лицом – подмигнул что ли? Или показалось
старику?

– Доброе, здравья желаю,– сказал, что пришло в голову, Тихон.

– У меня дельце к вам, уважаемый. Поговорить надо.– Милиционер
проникновенно посмотрел. Нет, ничего нельзя было различить в этом
стеклянно-бутылочном взгляде. Дождь шпарил, как оголтелый.
Грязь пенилась пузырями. Тихон переминался, сапоги чавкали.

– Ну так…– проговорил Добряков, – это… пройдёмте. Что на дожде то стоять.

– Да, да, конечно.

Они прошли, вошли в сени, Тихон позади, милиция впереди. В сенях
мент остановился резко, развернулся, и они со стариком нос к
носу столкнулись. Глядели друг на друга некоторое время молча.

– Я извиняюсь, – наконец прошептал Тихон,– не расслышал, как фамилиё ваше.

Милиционер сделал рукой странный жест, будто верёвку унитаза вниз
потянул и проговорил заговорщицким шёпотом:

– Старший лейтенант Астафьев! – и выжидательно, почти с гримасой
боли поглядел из-под мокрого козырька.

Старик сначала опешил было, но вспомнил: это пароль был.

– Аааа! Вон он что! Это… угу. – И тоже таинственно прошептал, – Можаев!

– Тэк-с,– кивнул удовлетворённо милиционер.– У меня тут для вас вот…

И достал откуда-то из своих одежд – как и где прятал, неизвестно –
чемоданчик. Передал медленно в трясущиеся руки Добрякова. Тот
принял, едва не уронил, охнул, вцепился, к груди прижал.

– Дело сделано,– выдержав паузу, промолвил «Астафьев».– Я пошёл.

– Ага! – почти крикнул в восторге Тихон.– Так прямо сразу и пошёл?

Милиционер почему-то с неприязнью глянул, отодвинул Добрякова, как
неживой предмет, в сторону, и, сплюнув в пол, стал уходить.
Тихон Романыч, выйдя из оцепенения, подпрыгнул, побежал за
гостем.

– Большое спасибо вам, добрый человек,– забалабонил, стуча осторожно
пальцем в удаляющуюся спину,– спасибо, что зашли, что не
забыли! Привет передавайте господину Бонифацию!.. Очень мне с
ним увидеться хочется, поговорить…

Милиционер быстро шёл, не слушая, почти бежал. Тихон скользил по
грязи за ним, с чемоданчиком у груди, как с младенцем,
спотыкаясь. У ворот «Астафьев» развернулся, пальцами схватил старика
за пуговицу плаща:

– И вот что, дедушка, поменьше пизди!– проговорил строго.

– Понял,– кивнул Тихон Романыч.– Могила!

– За мной не ходи, святым Христофором прошу. Иди домой, сиди тихо. –
И тут – совершенно неожиданно – мент ударил Тихона Романыча
кулаком в лицо, да больно, сильно ударил. Без взмаха так –
рраз и вмазал: сопли кровавые так и брызнули в мокром
воздухе.

Старик даже не понял ничего. Пошатнулся, искры посмотрел и глазами
захлопал, зашатался и ручонками замахал в воздухе, но не
упал, чудом удержался. Глаза вылупил и стоял так, дурак–
дураком.

Посланник моргнул удовлетворённо, развернулся и убрался прочь,
выплыл, прикрыл ворота и растворился – там, в неясной
перспективе.

Дождь шумел. В ушах у Тихона тоже шумело, стучало. Вода стекала по
его лицу, смешиваясь с кровью. Он шмыгнул, содрогнулся,
юркнул в дом. Надо было поскорее, пока чёртова бабушка спит,
спрятать чемоданчик. Он бросился в свою комнатку: нет, слишком
на виду, враз отыщут, побежал обратно в сени, грохнулся там,
свалив со стены старое корыто, притих на полу, выжидая, не
упадёт ли что ещё – не упало, слава богу. Увидел вдруг нишу –
между тумбочкой и полом, никто туда никогда не сунется.
Сказал «ага!», оглянулся, поместил, поднялся.

Вошёл обратно в избу. Мария шла по коридору к умывальнику,
проснулась всё-таки.

– Ты чего колобродишь с утра, старый?– всегда так спрашивала, не страшно.

– Ничо, ничо, мать, по хозяйству верчусь,– тоже привычной формулой
ответил старик.

Всё шло по плану.

Три часа дня. Марья, как обычно, заснула перед телевизором, дура
старая. Старик постоял над ней, поводил перед её лицом руками:
спит крепко. Вышел в сени, давно посмотреть хотелось, как
там поживает инфернальный чемоданчик, прямо-таки сосало под
ложечкой.

Вынул чемодан. Сел на стул, положил предмет на колени. Тогда утром,
в суете, и не разглядел толком. Вещь была добротная,
красивая, может даже на заказ деланная. Со скруглёнными боками и
углами, вся из зеленоватой кожи, может быть, крокодиловой.
Повертел в руках. Не тяжёлый, но и не лёгкий. Замки были
простые, без всякого шифра.

«Эх,– подумал Добряков,– жаль, открывать не велено!»

Посмотрел по сторонам.

«С другой стороны, никто ничего не узнает. А я только одним глазком.
А то всю жизнь ведь мучиться буду. Мало ли что там. Деньги?
Ну, это вряд ли. Не такие они существа, чтоб из-за паршивых
бумажек ... Ну а что там, например? что там? что там? эх,
вот натура любопытная! Ничего не поделать с ей, с этой
натурой! Тьфу! Была не была!»

Он решился, отогнул замочки и таинственный чемоданчик открыл…

Открыл и успел увидеть в первый момент вот что: внутри чемодан
состоял из трёх неравномерных отделений. В следующий миг
сверкнула – не то у него в мозгу, не то в пространстве – шустрая
белая молния, и Тихон Романыч затрясся: очевидно, при
открывании безобидных с виду замков его таки поразил сильный
электрический разряд.

Но старичок был до того возбуждён, что даже почти не обратил,
точнее, обратил, но стерпел, ручонками только дёрнул, охнул, пена
выступила на губах, но не помер и не потерял, а, переведя
дух, продолжил (правда, погрузившись в некоторый гудящий
туман) осмотр.

Чемодан, как уже было отмечено, состоял из трёх частей. Ну, то есть,
как – состоял: так, как, допустим, состоит из органов
какой-либо живой организм: лёгкие, почки, примеси в виде
жидкости, мозжечки и ткани. Чемоданчик был внутри живой:
пульсировал, дышал, чавкал, взаимосвязываясь частями. Это было похоже
на вскрытую внутреннюю полость ещё не мёртвого, неизвестного
науке существа. Добряков чуть даже не блеванул: не столько
от отвращения, сколько от культурного шока, но не перестал –
копошиться, смотреть, изучать – как фанатичный студент
хирургии, допущенный к первому трупу.

В первом отделении чемоданчика находилась некая сверкучая
металлическая сложная смесь: шестерёнки, транзисторы, синхрофазотроны,
гвозди, шурупчики. Всё это шевелилось, само по себе
переворачивалось. Скрежетало, и скрежетанием причиняло наблюдателю
физический дискомфорт: железом, вроде как, по стеклу, ногтём
по школьной доске, зубами по асфальту, острым лезвием
ножичка по яблочку глаза. Тихон поморщился и закрыл свои
собственные. Но сразу открыл: мало ли что оттуда, из внутренностей,
могло в любой момент выскочить на божий свет.

Во втором отделении стояла – лежала, висела, вибрировала в локальной
невесомости – синевато-зелёная субстанция. Живое желе
отражало, мерцало, хлюпало. Это не было похоже ни на что, разве
что отдалённо – на абсолютно бесчеловечный холодец,
вызывающий, конечно, не аппетит, но острые кишечные спазмы. Даже в
воображении человеческом всё же существуют некие границы
инвариантности, применимые к существующим в природе вещам, так
вот эта преломляющая свет и звук масса выходила за них.
Почему-то подумалось Добрякову о радиации, об аварийных атомных
станциях, о мутациях, страшных опытах и преступлениях против
человека. Он опять зажмурил и опять отжмурил: назвался
груздем…

В третьем отделении было самое ужасное. Там находились ма-аахонькие
человеческие фигурки – штук пятьсот или тысяча, и они все
были, опять же, бля, живые, гомозились, колготились,
ворочались в прозрачной слизи. Добряков напряжённо всмотрелся,
сфокусировал зрение: эти фигурки изображали людей его родной
деревни, это были уменьшенные копии его земляков, односельчан,
соседей, родственников; мелькнула жена Мария в шевелящемся
клубке, инвалид Лукьянов мелькнул, переворачиваясь, соседи
проглянулись: Беспаликов, Волкогонов, Трушкин: выплыли и
нырнули, сам он – Тихон Романович Добряков показался в смешении
марионеток, вроде бы как даже кричал что-то микроскопическим
ртом, взывал о помощи…

У старика перехватило дыхание. Это было уже слишком. Пора была
завершать сеанс чёрной магии. Он успел ещё заметить, что на
внутренней стороне чемоданной крышки крепится прозрачный,
стеклянный вроде бы цилиндрик, внутри которого в аккуратной
сохранности покоится стандартный медицинский инжектор, наполненный
яркой оранжевой жидкостью. Тихон зачем-то отцепил цилиндрик
и упрятал в карман себе. И, бросив последний взгляд на
содержимое адского чемодана, захлопнул.

Тут стошнило его прямо на крокодиловую кожу. Он быстро вытер чемодан
подобранной с полу ветошью и одним ловким движением упрятал
кейс обратно в нишу – как будто бы преступный факт вскрытия
мог быть этим поспешным действием отменён.

Сердце стучало у Добрякова, как у схваченной в ладонь пичуги.
Господи, господи, – конечно, безусловно, однозначно – нельзя было
открывать! Изнанка мира – вот что находилось в чемоданчике
Бонифация! Колдовские, смертельные, нехорошие штуки! Тихон
осознал, во что влип и испугался до того, что заплакал. А ведь
был, был же шанс не видеть, не знать…

И тут сквозь собственный скулёж услышал он у себя за спиной
доносящиеся из избы жуткие шипящие звуки. Будто змея, будто смерть
его шипела. Он пригнулся, сполз с табуретки, вышел из сеней,
прокрался на цыпочках в дом. Шипение усиливалось. Он глянул
из кухни в коридорчик: там присутствовала жена его, Мария,
она и шипела. Она шла по коридору. Странно так шла, делая два
коротких шажка, а потом приседая на толстых ногах и разводя
руки в стороны, будто ловила кого или кур загоняла.
Цветастый халат распахивался при движениях и изумлённому миру
являлся голый почему-то старушечий пах – в следах от резинок, в
складках жира, с рыжеватой свалявшейся волоснёй в самом низу.
Лицо же у Марии было жуткое, как слепое. И приседая, она
говорила вкрадчиво, зовя:

– Тии-ишшша! Тишшша!

Это его, Тихон Романыча звала она. Ласково так – как никогда прежде.

Добряков молча встал посреди комнаты. Старуха шла в его направлении,
но будто и не видела его в упор: делала свои шажки,
приседала, разводила руки и призывала. Добряков понял: надо
молчать, не отзываться.

– Тиша!– шипела старуха и двигалась.– Тиша!

Она проследовала мимо него, сделавшего шаг назад и вжавшегося в
стену, в кухню, и там, на просторе, пошла обходить помещение по
периметру, натыкаясь на мебель и продолжая приседать и
разводить руками.

Ослепшая Марья, черт его знает чем или кем руководимая, искала его, как упырь.

Старик пошёл за старухой, тихими стопами крадясь, и вдруг не
выдержал: когда присела она в очередной раз и прошептала своё:
«Тииишша!», он ударил её ногой в затылок с тугим узелком
крашеных старомодной хной волос, сильно ударил. Мария покатилась,
висок её приложился с маху к печному углу. Брызнуло что-то:
не то кровь, не то мозги, и жена дёрнулась жутко всем телом,
но потом сразу затихла на полу, как сломанная кукла.

«Порешил!»– с восторгом прошептал Тихон. Но толком даже не успел
просмаковать ситуацию.

Ибо стукнула входная дверь, и в избу вошёл тот самый знакомец
Добрякова – мнимый инвалид Лукьянов. Не говоря слов приветствия, а
также каких-либо других слов, он подбежал к нашему старику
и навернул его по кумполу боевой тростью своей, тяжёлой, с
железным набалдашником. Добряков упал. Череп у него оказался
крепкий: сдюжил, не раскололся. Не столько больно было
Тихону, сколько удивительно. Даже промелькнула в мозгу такая
фраза: «чудны дела твои, Господи!» Но в следующий миг он уже
встал и ответно обрушил на голову Лукьянова удачно
подвернувшуюся под руку табуретку.

– Вот тебе, Астафьев!– проговорил при этом Добряков.

Инвалид рухнул и лежал не шевелясь. Добряков нанёс табуреткой
контрольный безжалостный второй удар, ломая мозговую коробку
Лукьянова всмятку, присовокупив:

– Вот тебе Можаев!

Тихон как по наитию – в нём как будто просыпались сверхъестественные
задатки – бросился к окну кухни и глянул. Такая картина
открылась ему: сосед Беспаликов, малолетний сын его
Васька-дурак и ещё парочка соседей спешили к воротам его дома через
улицу.

Добряков кинулся в сени, схватил чемодан и рванул огородами, слыша
за спиной сначала близкие, а потом уже, слава Богу,
отдалившиеся голоса и собачий лай. Ушлый старик был быстр и знал путь
– мимо заветного тополя Константина в бурьян и – по канаве,
по канаве, и на простор…

Он выбрался к оврагу мокрый и грязный, но живой. Отдышался, посидел
в кустах, прислушиваясь. Вроде никого. Побежал через овраг –
откуда силы брались, сам не ведал. Потом через поле. И
наконец, выбрался в лес. Надо было выполнить свою миссию да
конца – отдать тем чертям их жуткий чемоданчик. Теперь уж знал
Тихон, что Бонифаций подставил его, использовал, что, открыв
этот ящик (Венеры? Авроры? Пандоры? – старик что-то такое
припоминал из исторического) он выпустил в мир зло. Но вдруг,
если вернуть чемодан обратно, поместить в тот метафизический
или как там его трансформатор, вдруг всё сразу встанет на
свои прежние места, устаканится?

Тёмной мокрой загогулиной полубежал он, хромая, по лесу, отыскивая
заветное место, отыскивая дуб, вокруг которого скакал давеча
господин, будь он неладен, Бонифаций. Как ни странно, место
нашлось быстро. Белая штуковина вроде стиральной машины
стояла под дубом и, как только приблизился к ней Добряков,
неодобрительно так, зловеще загудела, будто намеревалась
взорваться. Тихон, преодолевая панику, дрожа всем телом, как листок,
всё же не остановился, пошёл вперёд, вытягивая перед собой
чемодан, как щит. Гудение усиливалось. Трансформатор мелко
завибрировал, а потом и вовсе заходил весь ходуном. Старик
подкрался. На верхней грани трансформатора открылась круглая
дыра, как пасть чудовища. Тихон, стараясь туда, в дыру, не
глядеть, кинул туда поганый, обжигающий ладони чемодан.
Трансформатор проглотил добычу и затих. Добряков уже вознамерился
с облегчением выдохнуть, как вдруг услышал за спиною громкий
нечеловеческий смех.

Он оборотился. Сам Бонифаций стоял перед ним и хохотал, обнажив все
четыре ряда чистых, как смерть, зубов. Образ потустороннего
прыгунца претерпел некоторые изменения. Например, его шляпа
с огромадными полями была теперь не белая, а чёрная. Теперь
он был похож на огромный нехороший гриб. Пальцы на руках
потустороннего командира тоже изменились – отрасли и
превратились в драконьи когти.

– Ну что вылупился, дедушка?– спросил, отсмеявшись, Бонифаций.

– З—ззздра…– только и смог пробормотать Добряков.

– Ты зачем, козёл, чемоданчик открыл? Я тебе что велел делать –
взять, спрятать, передать. А ты что натворил? – Бонифаций,
несмотря на зловещий тон речи, продолжал улыбаться, как
снисходительный папа. Приподнял чёрные очки-велосипеды.

– Я... я не того, ваше превосходительство, я… – Старик стал падать,
встретив прожигающий взгляд.

– Головка от хуЯ! – захохотал снова демон. – Ты, дедуля, как раз –
того – пере-ПЕРЕСКОЧИЛ, хахаха! Впрочем, на другое мы и не
рассчитывали. Так и было задумано, Тихон Романыч. Ты своё дело
сделал, теперь мы будем делать своё… – Бонифаций
вдохновлено вздохнул: – Эх! Русская деревня! Благодатный
метафизический край... Пора здешней власти поменяться! Пошлём на хуй
Астафьева, а, дедушка, вместе с Шукшиным и как там его –
Можаевым? Хорошо им там, во внутреннем русском пространстве,
задарма болтаться! Встряхнём крестьянство, а?! Чтоб не скучали
мужички! – Бонифаций ткнул Добрякова кулаком в плечо.– А ты
думал! Продал ты нам родину, Романыч! Продал за копейку!
Ухаха!.. – Бонифаций снова стукнул Добрякова, на этот раз ногой в
живот. – Чо скис, любезный! Пора тебе!

Бонифаций, трясясь в своём волокнистом халате от смеха, глядя на
Добрякова в упор, снял с головы шляпу. Волос на голове у этого
существа не было, точнее, волосы замещали белые такие
остроконечные извивающиеся глисты, тысячи глистов, такие вроде как
грибные черви. Шевелясь, глисты издавали шелестящий
тошнотворный звук. И все они, показалось Тихону, смотрят скопом
прямо ему в душу. Смеясь, адски хохоча, Бонифаций вдруг взял и
взорвался шаром башки своей. Полетели во все стороны слизь и
черви, обдало и Добрякова. Тело Бонифация жидким воском
оплыло и просочилось в почву. И ничего не осталось – только
листья и мелкий дождь.

И снова не успел организм Добрякова сформулировать реакции, потому
что внезапно подул ужасный ветер. Сильный воздушный поток
стал засасывать дедушку прямо в тот белый блестящий короб –
метафизический трансформатор; почти видимый вихрь аккурат
направлялся дугой в ту астральную дыру, в которой сгинул
злосчастный чемодан. Тихон Романыча метров на десять-пятнадцать
приподняло ветром над землёй и безжалостно потянуло, но успел он
схватиться одной рукой за ветвь дерева, второй же сунулся
во внутренний карман пиджака и достал оттуда украденный из
чемодана цилиндрик с инжектором. Ловко кокнул его о
собственный костяной лоб и подхватил полетевший было прочь наполненный
оранжевым содержимым шприц. И с силой всадил иглу себе в
шею…

…Очнулся он бог знает через какое время в избе у себя, лежащим на
кровати. Рванулся встать – матушки! – привязан. Вокруг него в
вязком тумане суетился народ. Людишки – все знакомые, не
чужие, родственнички и соседи подходили к нему поочерёдно и над
ним наклонялись. И что-то они такое странное с ним делали.
Какие-то предметы мелькали в воздухе. Только спустя
некоторый период понял Тихон – пытают! Щипцами железными кожу рвут,
иголками тело протыкают, раскалённым железом жгут. Жуть,
господи! Боли поначалу не чувствовал, но потом появилась. И
адская! Закричал тогда старик….

А те, сволочи, не обращали, продолжали своё гнусное дело. Приходили,
вкручивали, прикладывали, защепляли!.. Ожившая Мария
подошла, с каким-то коловоротом в руках, стала вкручивать Тихону в
пах куда-то… Лукьянов с крюком подполз с другой стороны – и
давай ноздри рвать ему. Дружок, называется, что ж ты
делаешь, сука? Витька-зять замаячил с раскалённой кочергой у
изножья... И главное, молча всё делали, изверги….

Помоги, Господи! Забери! – взмолился старик внутри – говорить, как
оказалось, не мог – рот был залеплен. Прости, Господи!
Прости, Астафьев! Прозрачные слёзы потекли из глаз Добрякова.
Боль, боль, боль заполонила тело и душу его…

К вечеру скончался от пыток Тихон Романыч. Помер, не сдюжил. Так
вот. О дальнейшей его судьбе – посмертной – ничего не известно.
Знаем только, что здесь с нами последнего чудика деревни
уже нет. Убрался туда, за грань. Перескочил.

Жалко, конечно, старика.

Ну да хуй с ним.

С нами-то что теперь будет?