Проза

К вечеру метель, за сутки изрядно накуролесившая в округе, белым чертом порезвившаяся по улицам всласть, утомилась и стихла. Установилась тихая, как уснувший кот, непроницаемая для любых воздействий извне зона долгожданного молчания. Тишина млечной благодатью разлилась по пространству пригородного дачного посёлка.

  Метель стихла, и существование обрело хрустальную задумчивую невесомость, взяло долгую  джазовую паузу, в которой я лично, например, завис и остался бы навсегда – так, из чистого снобизма, а точнее, в силу нездоровой склонности разума принимать за аксиому всякий ладно скроенный интеллектуальный софизм (читай – вздор) – в данном случае тот, провозглашённый ещё якобы Лао-Цзы, в котором говорится о невозможности выразить словами ничего путного. Однако боюсь, сей фокус  – с молчанием, наполненным невыразимым внутренним смыслом – мне не удастся по причинам чисто техническим, да и ты, друг, неверно меня поймёшь. Иногда нужно сознательно выбирать конфуцианскую точку взгляда, и действовать, согласно ей, твёрдо веруя в слова, законы, кодексы, правила хорошего тона, саму жизнь со всей её гнилой дурно пахнущей начинкой и изнанкой, инструкции по применению, рекомендации, предписания, формулы, дальний космос.

   Впрочем, бог с ним, с дальним-то, пусть висит, где ему положено, мы же ограничим наше пребывание в сугубо земной топографической точке; всё будет происходить на местности, составленной из десяти-двадцати пресекающихся улочек и переулков; вот вам тихая станция, как бы замкнутая от внешнего мира на ржавый замок, однако три раза в день, согласно расписанию электричек, всё же открывающаяся для прибывающих извне добра и мерзости. При желании можно, конечно, добраться сюда на вертолёте или автомобиле, но в данных климатических условиях не всякая, как справедливо подмечено поэтом, птица….

   Надмирное молчание было долгим – настолько, насколько может быть долгим вздох или взгляд. А потом из верхней непроглядной глубины стал падать новорождённый, бесшумный снег. И падал себе уже как бы помимо временной протяжённости, по крайней мере, вне этих раздражающе дробных человеческих измерительных единиц, в беспричинно приветливом вакууме.  Казалось, в пространстве нарисован некий прототипический  смайл, ни в коей мере неотягощённый ещё грузом злокачественного человеческого смысла. В абсолютном безмолвии, безветрии летели танцующие хлопья. Будто природа, прекратив раздумья, разом ответила на все заданные за день нами, суетливыми назойливыми незнайками и почемучками –  ей, самим себе, друг другу, божествам – вопросы. Оставалось лишь, сняв шапки и задрав головы, взять и всмотреться в мир, и прислушаться к миру, происходящему, оказывается, прямо сейчас, всегда, везде и от нас ни в коей мере не зависимо, и опять же – замолчать и вовсе прекратить не нужное своё, как внутреннее, так и внешнее мельтешение (всё-таки вернувшись по спирали обратно к дао: да и то верно, без дао какой, на хрен, драйв).

  В дачном поселении с легкомысленным названием Звёздочка, сохранившимся ещё, как видно, с  той, всецело подчиненной иллюзиям и идеям эпохи, в это белое время года категорически покойно и малолюдно. Жизнь  замирает, как в насекомом анабиотическом сне. Летние постройки, которых здесь  большинство, посещаются дачниками раз в месяц – для очистки крыш и дворов от снега; капитальных же домов, в которых хозяева проживают на постоянной основе,  в посёлке наберётся с десяток-другой, не больше.

  Интересующий нас двухэтажный деревянный добротный дом с мансардой и другими архитектурными излишествами являлся как раз полноценно жилым и стоял (ну не лежал же) на самом краю, в конце улицы. Дальше шёл уже тёмный лес с ёлками и волками. Подъезд к дому и довольно обширный  участок улицы были тщательно расчищены от снежных завалов. Кто-то потратил, орудуя деревянной лопатой, много физических сил и того самого, дроблённого, как крупа, времени.  Дом окружал высокий – в человеческий, с запасом, рост – надёжный забор с колючей проволокой, может даже с подведённым к этой проволоке электрическим током. Металлические, выкрашенные в зелёный цвет ворота стояли насмерть, непреодолимые. Однако, у наблюдателя, буде таковой бы присутствовал, ощущения, будто хозяева прячутся, боятся, что-то скрывают или что они какие-нибудь там куркули, преступники, буржуи – нет, не создавалось: сам дом был довольно высок, стоял на высоком фундаменте, и, несмотря на забор, был весь виден, как на ладони. Скорее, глядя на него, пришли бы в гипотетическую постороннюю голову мысли об основательности, семейственности, преемственности и т.д.,  и вспомнилась бы английская поговорка.  К тому же дом был не модный новодел – а относительно старый, тех самых имперского застоя времён, когда населённым пунктам присваивались ласковые идеологические выверенные имена.

  К вечеру, когда стихла буря, к дому стали съезжаться гости на крупногабаритных автомобилях, таких, которые как раз долетят до середины и далее и которым нипочём условия локального катаклизма. Гости шумно, весело выходили из экипажей с пакетами и баулами, полными корма, напитков и подарков.

  Дело было в том, что хозяин дачи, полковник в отставке Шуев, Павел Алексеевич, праздновал свой юбилей – стукнул ему законный полтинник. Хозяин был в прошлом лётчик военной авиации и уже давно вышел на пенсию. Это был весьма известный в определённых кругах человек, который в своё время  даже входил, говорят, в экипаж государственного самолёта №1, участвовал в захвате неопознанного космического корабля над пустыней Калахари (пожизненная подписка о неразглашении); теперь полагались ему за это вечный почёт и привилегии.  Тихо и хорошо полковник с женой Тамарой жили в уединении, вдали от шумного города, наслаждаясь заслуженным земным отдохновением. Душа в душу жили супруги, как два сапога. Это в молодости они чего-то там воевали – друг с другом, с энтропией и вообще, беспокоились, суетились, а теперь всё – угомонились. Жили себе в достатке и равновесии, насколько оное вообще возможно в этом суетном мире. Была у них дочка Юлия 20 лет отроду:  полковник с женой предоставили ей для самостоятельного существования свою  городскую квартиру. И юбилей этот был примечателен ещё тем, что был на него приглашён вместе с дочкой жених её, ещё с родителями незнакомый; должны были состояться помимо остальных торжеств ещё как бы смотрины:  такие тут у нас творились семейные дела.

   Молодой человек по фамилии Ложкин давно ухаживал за Юлией. Они учились вместе на последнем курсе уважительного (или как это сказать по-русски?)  заведения на популярной специальности. Саня Ложкин был добрый простой парень, по виду – типичный среднего уровня интеллигент.  Такой сутулый аккуратный доходяга в очках, не лишённый, впрочем, определённого обаяния, каким обладает всё сверхтипическое, как бы подтверждающее визуальные императивы:  всем же, например, понятен и чем-то симпатичен забулдыга у пивной, мирно спящий в луже, всем ясна, как на ладони, бабулька, торгующая семечками у остановки. Мир в таких типажах как бы самоутверждается в глазах смотрящего в когнитивной тавтологической гармонии.

  Ложкин, конечно, был горд собой, что заполучил в невесты красавицу Юлю. Юля была да, очень красивая, хотя и слегка полноватая: но то была сладкая фруктовая здоровая полнота. Мужчины, глядели на неё, высунув, истекая и теряя. Южная такая девушка, брюнетка, горячая, как печка. Она была так прекрасна, что Сашу Ложкина терзали сомнения. Он спрашивал себя – за что всё-таки эта роскошная девица его полюбила?  Как мужчина он совершенно не производил, а был, наоборот, нескладный, сутулый и похожий на некий чертёжный инструмент или карикатурный рисунок.  А это лицо – без подбородка, без бровей, с птичьим клювиком вместо носа, с усиками, которые отпустил, чтобы выглядеть взрослей, похожие на грязь на верхней губе – кому оно может понравиться?  За что?  В финансовом плане он тоже был пока ещё абсолютный ноль: стипендия плюс редкий приработок то тут, то там, наследства ниоткуда не ожидалось, родственники у него на этом свете отсутствовали. Ложкин пребывал в постоянных муках. Он успокаивал себя тем, что, мол, полюбила она его за душевные качества. Наверно он добрый, надёжный и перспективный. Наверно она разглядела в нём  будущего… кого? Каких-то гениальных задатков Саня в себе, как ни тужился, не ощущал. Всё, чего он добился, являлось результатом каторжного мозгового труда.

   Они были странной парой.  Дело, тем не менее, двигалось к свадьбе.

   Компания на даче собралась небольшая, все, как говорится, свои. Приехали давние знакомые Шуева.  Заходили в дом вольно, как к себе. Хозяин шумно встречал каждого и заключал в крепкие объятья.  Друзья были все штучные люди, чётко выверенные самим временем; это был несократимый остаток от пятидесяти лет просеивания человеческой массы через сито бед и радостей жизни. Лишних здесь не ждали. Это была закрытая вечеринка.

  На празднество прибыли: универсальный музыкант Воротников с женой, тоже музыкантшей и тоже универсалом. (Они виртуозно играли почти на всех известных музыкальных инструментах, особенно любили экзотические и необычные типа кото,  терменвокса, дудок австралийских аборигенов). Приехал некий дядя Янис, бывший подводник (они с Шуевым представляли собой как бы два полюса на военной планете, один в морской пучине родину защищал, другой – в небесной вышине), балагур, путешественник, рыбак и охотник. Прибыл профессор кислых щей, шучу – филологии – Абрамов, специалист по раннесоветской литературе, автор незаконченной ещё пока, но очень ожидаемой в академических кругах работы «От Платона до Платонова: ниспровержение логоса», Абрамов был тоже с супругой, домохозяйкой. Приехал Раков – такой автоматический богомолоподобный человек. Вроде бы он занимался строительным бизнесом, но все здесь называли его почему-то хирургом  и при этом заговорщицки улыбались.  Вот, пожалуй, и весь список. Присутствовала ещё домбработница-прислуга-экономка, расторопная, как колобок, тётушка, мелькающая в доме то тут, то там.

    Приехавшие позже всех Юля с Саней  долго топтались в прихожей, Саня неуклюже путался в рукавах полупальто, спотыкался, затягивал шнурки на полуботинках в мёртвые узелки, Юля помогала, хихикая над неуклюжестью своего избранника. Но, наконец, справились. Вошли в просторную светлую гостиную. Гости пока не торопились рассаживаться, свободно бродили по залу, громко друг с другом переговариваясь, смеясь почём зря от избытка положительных эмоций. 

  Накрывался большой стол. Блестели  хрусталь и приборы; закуски мясные и рыбные тоже поблёскивали в свете ярких люстр благородным жирком-с. Стол был монументально красив.

  В камине горел огонь. Уютно было очень.

  Ложкин с удовольствием от тепла и уюта, но некоторым всё же трепетом осматривался по сторонам, как щенок жался к Юле. Ему хотелось произвести сегодня благоприятное впечатление,   был он весь чистенький и опрятный, как огурчик. Всю дорогу он настраивал себя на этакий непринуждённый, уверенный лад, но войдя, сразу забыл о настройке, заробел, заволновался, ручонки, потеющие, то спереди сложит, то за спину отведёт, то волосы ими ерошит свои, то пиджак теребит без надобности. Родители пока что не обращали на него внимания – болтали с другими гостями, перешучивались с ними и перемигивались, опять обнимались. Видно было, что всем этим людям вместе комфортно и хорошо и вольготно. Это были взрослые состоявшиеся и состоятельные существа, когда-то потрудившиеся для достижения своего нынешнего статуса, а теперь получающие от трудов дивиденды и чистое удовольствие. Саня сделал было шаг в направлении главы семейства, чтобы выразить своё почтение, но тут под ноги ему откуда ни возьмись выскочил – показалось сначала студенту, что павлин – но нет, то был гигантский радужный петух с безумными глазами; выскочил и замахал на незнакомого человека крыльями. Ложкин отшатнулся, перепуганный, чуть не упал. Гости захохотали. Юля подхватила Саню под руку.

– Испугался что ли, дурачок? Это ж Пендерецкий, папин любимец, он добрый!

– Какой он у вас… – пробормотал Саня ошеломлённо, – здоровяк. Как собака просто…

– Плимутрок! – крикнул из  угла полковник Шуев. В руках у него был фужер, он приподнял его, как бы приветствуя Саню, и отпил.  – Здорово, студент! Не робей! Будь как дома!

  Ложкин стеснительно пробормотал приветствие. Петух, продолжая взмахивать  и подлетая в воздух, угрожающе ходил вокруг Сани, но вдруг, как по команде,  успокоился, дёрнул хвостом и сгинул куда-то под лавку. Ложкин, прильнув опять к Юле, отошёл с ней к окну.

  За окнами, попадая в освещённое фонарём пространство,  всё шёл и шёл крупный снег.

 Юля и Саня стояли у большого окна и смотрели туда, в февральский вечер, зачарованные.

– Красиво, правда? – промолвил Саня, немного неуклюже приобнимая Юлию за талию.

– Правда, – подтвердила Юлия. – Я ужасно проголодалась и хочу шампанского.

– А я водки! – внезапно осмелев, громко произнёс Саня и сам испугался своего голоса, втянул голову в сутулые плечи.

  – Ну-ка! – Юля стукнула его по спине, чтоб распрямился: это была их обычная игра. Саня втягивал и сутулился, Юля, как строгая мамочка – сынка, ударяла нерадивого.

  Ложкин распрямился. Засмотрелся на её прекрасный профиль, на который бросал отблески горящий в камине огонь. Юля была умная и любознательная девушка, хотя и попрыгунья. Всё ей было интересно – концерты, выставки, клубы. Везде ей надо было побывать, во всём поучаствовать. Саня всюду послушно таскался за ней. Хотя ему вся эта суета была несколько не по нутру, он был домосед. Вырос в однокомнатной квартире с престарелой матерью, ныне покойной. Отца своего не помнил, а точнее, его и не было никогда. Слышал он от матери, что отец его, будучи ещё пятилетним ребёнком, поехал в Алупку и там утонул.  Роль отца сыграл дед. Впрочем, он плохо помнил и деда.

  Ложкин любил больше всего тишину и покой, мог сутки просидеть, как истукан, за ноутбуком. Никогда в жизни не онанировал. Юля была первой в его жизни самкой. В студенческих компаниях больше молчал, слушал болтовню товарищей с  недоумением, зачастую не понимал – о чём это они? А Юля громко смеялась, дурочка. А он сидел, хлопал и всё протирал платочком, всё протирал. Рослые модные студентики вились вокруг Юли электрическими угрями. Всё чего-то рассказывали, нашёптывали, склонялись, отирались. Юля хохотала, словно бы позабыв о Сане, угрюмо молчащем рядом. Ревновал ли Ложкин? Да, ревновал и опять же недоумевал: за что она его – того?..  Нет, решительно не улавливал. Он приглядывался к ней, искал признаки охлаждения, обмана, насмешки, игры, заговора, но подруга, всегда безошибочно ловя этот взгляд, тут же отвлекалась от своих воздыхателей, льнула к Сане горячим телом своим, и он всё забывал. В этот момент перед глазами его вставала, как сладкая луна, круглая смуглая жопа Юленьки, на которую он мог глядеть, хоть наяву, хоть в воображении своём, часами…

  – Ты, Саня, правда, не тушуйся, – сказала Юленька своему жениху, отведя взгляд от окна, – иди вон мне бокал принеси с вином. По глотку перед ужином можно.

  Ложкин покорно поковылял к подносу, стоящему на отдельном маленьком столике, но по пути полковник Шуев – крупный полный человек, очень похожий внешне на героя космонавтики Георгия Гречко – перехватил Саню, сжал крепкой ладонью его плечо и произнёс с торжеством:

  – Ну-с, молодой человек, добро пожаловать в семью!– И многозначительно посмотрев в глаза Ложкину, вдруг стукнул легонько его в лоб своим лбом и зашептал прямо в лицо:  – Ты ведь, парень, русский?

– Русский, – пытаясь отодвинуться, проговорил Саня.

– Фамилия как бишь твоя, запамятовал?

  Саня, чувствуя кожей лба неприятное давление, задвигал вхолостую губами: тут надо сказать, что был у нашего студента вдобавок ко всему ещё один дефектик – он букву «л» категорически не выговаривал. Всякий раз, когда школе, а потом в институте у него спрашивали фамилию, он испытывал страшные моральные и физические мучения, начинал заикаться, краснеть и выдавливал, наконец, из себя отвратительно писклявым голосом: «Вооо-ошкин». Вот и сейчас так же ответил полковнику противным детским голоском. Шуев ухмыльнулся и, хлопнув для поддержки Саню по спине, продолжил шептать, брызжа слюной ему в лицо.

   – Русский, значит. А русский Саня, это тебе не немец, не американец, не еврей. Русский – это тебе не существительное, а прилагательное! А к чему его прилагать, русского-то? Не знаешь? А вот к этим,  – полковник широким жестом обвёл рукой пространство,  –  просторам, вот к этому снегу, к этой бесконечности и прилагать! А чем прилагать? Да вот этой головой! Готов башку расшибить ради Родины? – Шуев чуть отстранился и несильно, но ощутимо приложился, стукнулся головой о Санин лоб, который у того уже болеть, потеть, краснеть начал.

   Ложкин, наконец ,сделал шаг назад и оторвал себя от главы семейства. И удивлённо смотрел на полковника. Тот тоже глядел прямо в глаза женишка – глядел серьёзно и строго. Но тут черты лица его изменились, смягчились, и он захохотал: вроде как вышутил довольно нелепую ситуацию. Саня с облегчением захихикал подобострастно.

   – Высота 1500 метров, студент, полёт нормальный! Ууууууу!  – Шуев завыл, расставил руки в стороны, изображая самолёт, развернулся как бы на бреющем, и улетел к гостям.

  Ложкин выдохнул. «Пьян  он что ли?»  – подумалось ему.  Но решил не углубляться мыслями. В каждой семье свои порядки, свой устав. Ему в туалет захотелось по маленькому. Он, забыв, зачем отходил, подошёл к Юле, которая стояла всё так же у окна, задумчивая, почти грустная, какая-то как бы даже совсем чужая.

 – Юль, мне бы…  – начал Саня.

– Там, в конце коридора, последняя дверь, – поняла без лишних слов Юля и указала пальчиком, даже не посмотрев на Саню.

  Ложкин кивнул. И пошёл по коридору. Паркет скрипел. На стенах висели картины. Оригинальные, надо сказать – всё какие-то шары да треугольнички были изображены на них. Кто бы мог подумать, что хозяева интересуются абстракционизмом. Саня открыл дверь и вошёл в ванную комнату. Заперся.

  В светлой туалетной комнате неожиданно неприятно пахло калом. Ложкин, морщась, помочился.  Стал мыть руки над раковиной, схватил неудачно мыльный кусок, тот выскользнул и прыгнул куда-то под ванную. Саня, чертыхнувшись, опустился на колени и полез. Сунул руку, нащупывая, и вдруг заорал:  боль пронзила его палец, будто кто-то укусил его мелкими острыми зубками. Мышь? Крыса?  Вскочив, он ударился головой о раковину, опять упал, завозился на полу, чертыхаясь…  Наконец, поднялся, отряхнулся и вымыл руки и лицо. Руки дрожали. Укушенный палец саднил. Чёрт дёрнул его глянуть на своё отражение в зеркале – ему показалось, что голова двойника вся обмотана бинтами, как у мумии. Саня встряхнулся, сбросил наваждение, сплюнул в раковину. Слюна оказалась с примесью бурой крови.

  – Хуй с ним, с мылом,  – сказал вслух Саня. С ним, как это бывало почти всегда, когда он начинал какую-либо деятельность вне привычного, ограниченного строгими  рамочками маленького мирка своего, творилась непотребная, нелепая чепуха. В таких случаях ему всегда представлялась в воображении такая картинка: некто безличный сидит где-то там в другом измерении в тёмной комнатке и управляет его судьбой с помощью замысловатых приборов и механизмов. Сейчас это некто с презрительным равнодушием выкручивает тумблер, например, влево и стрелочка Сашкиной жизнедеятельности  неумолимо движется к пессимуму.

   Он вздохнул. Так хорошо всё начиналось сегодня. Они ехали по занесённому шоссе. Юля вела, а он смотрел в окно, за окном проносились снежинки…  Нет, нельзя портить такой особенный день своим скверным настроением. Он ещё раз глянул в зеркало – на этот раз там оказался соответствующий юноша с испуганным умеренно прыщавым лицом. Он честно попытался сложить губы в подобие улыбочки: получилось нечто среднее между гримасой стыда и выражением физического страдания. Что ж, сойдёт за неимением лучших вариантов.

   И вышел из ванной и бодро зашагал по коридору, любуясь. И когда прошёл он в зал и увидел, что свет уже приглушён, а гости рассаживаются за столом, ощущение уюта и покоя вернулось. Саня прошёл на указанное ему место на краю стола, рядом с невестой.

  Снегопад за окном продолжался, как добрая детская сказка, которую заклинило на финальных счастливых кадрах. Поленья мирно потрескивали в камине. Саня Ложкин, усевшись осторожно на диковинный стул с высокой спинкой и изогнутыми ножками, даже заулыбался от ощущения комфортного беззаботного довольства. Всё, если рассудить трезво, шло хорошо, просто прекрасно. Он в сладком предвкушении подумал, что вечер только начался, и впереди ещё ночь, и им с Юлей наверняка предоставят уютную спаленку на втором этаже или в мансарде, лучше в мансарде, и там, в мансарде (что за приятное слуху слово!), будет у них долгое и удачное сплетение, проникновение, совокупление. А завтра они, может быть, пойдут вдвоём в красивый зимний лес на лыжную прогулку, и Саня ни разу не упадёт, и ни одна лыжа не сломается, и никто не пострадает, и там, среди заснеженных елей будут они пить из термоса ароматный чай и поедать заготовленные дома бутерброды… да много чего восхитительного может случиться завтра, потом, в разноцветном будущем.

   В общем, вывод таков: жизнь у него складывалась – просто и удачно, как конструктор. Он счастливчик, а вовсе не неудачник. А на всякую мелкую дрянь надо просто наплевать и грубым башмаком растереть.

     Гости зазвенели приборами, раскладывая закуски. Юля, уже не грустная нисколько, а совсем наоборот, успевшая переодеться в привезённое с собой праздничное тёмно-пурпурное, ниспадающее, чмокнула Ложкина в щёчку (прямо в налитой прыщ), близким кофейным глазом подмигнула ему, изломав идеальную бровь. Саня скривил в ответной улыбочке губы. Аккуратно подобрал локотки и подтянул к себе чистую, с клеймом на ободке,  тарелку.

   Стараясь всё время держать в уме, как важную цифру при математических письменных расчётах, мысленную установку на преодоление своей врождённой бытовой неловкости с помощью сознательного ментального контроля, он как можно твёрже сжал в пальцах вилку, уверенно потянулся к сёмге и переместил к себе пару кусочков. Икорочки оранжевой положил. Потянулся было к дальнему, красивому, как фотографический рекламный натюрморт, сложносоставному салату, рука зависла в воздухе, но тут сидящий напротив Сани господин, тот который был хирург и одновременно строитель, сверкнув белками глаз, молниеносным движеньем больно и нешуточно вдруг ударил его по кисти – прямо по косточке – тупой стороной ножа. Ложкин вскрикнул от неожиданности, выронил вилку. Этот человек по фамильи Раков глядел на него рачьими же иллюминаторами и ими нимало не мигал. «Что такое?» – пробормотал Ложкин. Хирург не ответил, выпукло, жутчайше таращась, потом отвел, наконец, буркалы и, как ни в чём не бывало, продолжил орудовать на своём пятачке стола, разрезая энергично нечто кроваво-мясное. Саня глянул на Юлю – та ничего не замечая, подливала соседке по столику – музыкантше – ярко-красный, тоже как бы кровяной, сок. Саня подумал и решил обойтись без салата. «Чужой монастырь, устав», – сказал он себе, весьма растерянный.  Других разумных толкований ему в голову просто не приходило. Никак не смог объяснить он себе и следующий вдруг обнаруженный им факт: вместе с гостями за столом – через два от Сани человека – сидел и радужный плимутрок Пендерецкий: птица разместилась на отдельном высоком стуле, какой ставят маленьким детям, и вела себя смирно, как разумное существо. Изредка только нервно головкой  дёргала, при этом противная морщинистая плёнка на глазу у неё  хоп так и – закроется, чик – и откроется. Перед петухом стояло на столе блюдце с пшеном; птичка периодически склёвывала по зёрнышку, действуя с быстротой, едва уловимой человеческим зрением. Ложкин долго, не в силах отвести взгляда, с изумлением глядел на петуха, но, почувствовав вдруг ответное внимание со стороны существа – птичья масляная головушка повернулась в его сторону, бордовый отвратительный гребень раздражённо затрясся – поспешил наш жених спрятаться  за внушительным телом своей невесты. Ничего страшного, успокоил себя Ложкин, петух как петух, член семьи. Так-с, рыбка, икорка. Ну и хорошо, ну и хватит пока. Вот ещё хлебушка. Хрен с ним, с салатом. Потом наверно горячее подадут, тогда и поедим как следует.

   – Так, господа! Я хочу сказать! – вступительное слово взяла жена полковника Тамара.  У неё было весьма труднопроизносимое отчество  – Танатаровна, бог его знает, каких кровей человек был этот самый отец её Танатар, явно не славянин, но товарищ, безусловно, с чувством юмора: ведь понимал, когда давал имя дочке, какое выйдет вкупе тарабарское словосочетание: целый заумный стих, скороговорка. Тамара Танатаровна. Тамара Танатаровна. Язык сломать можно, не правда ли? Женщина она была вся из себя крупная, рыхловатая телом, а лицом похожая на президента Ельцина периода обрюзгшего косноязычного двойника. С речью, правда, у неё было всё в порядке, слова она чеканила бойко, как диктор телевидения или, скорее, как свадебный нанятый тамада, так и отскакивали буковки от зубов. При этом щёки её тряслись так энергично, что частички пудры, отделяясь от кожи, медленной пылью слетали на стол. И подрагивали ещё прикреплённые к плоти многочисленные украшения, глядя на которые, Ложкин почему-то подумал в посторонней себе речевой стилистике: «ишь ты, дорогие, поди, цацки-то!».– Итак, господа, мы собрались здесь в замке, чтобы отпраздновать полувековой юбилей дорогого нашего Пал Алексеича! Прекрасного мужа, отца и гражданина! И человека!Настоящего человека! Твёрдого, как скала! – Тамара стукнула по столу кулаком, сделала многозначительную паузу и строго оглядела собравшихся, будто ища среди них несогласных с её утвержденьем. – Надёжного, как земля! – (Снова пауза.) – Влюбленного в жизнь, как огонь! –  тут Танатаровна изобразила пальцами, как бы что-то шевелящееся – пламя, что ли.  – Подвижного, как жидкая струя! – супруга полковника топнула ногой и провозгласила финальное:  –  Выпьем же за него до донышка!

  Во время этого короткого, но экспрессивного спича все гости пребывали в абсолютном молчании, и только петух Пендерецкий, которого Саня к этому времени уже серьёзно возненавидел, негромко, но  отчётливо говорил, кивая головкой, как бы одобряя сказанное:  «ко-ко-ко-ко». Хозяйка взяла запотевший графин – прозрачные капли потекли по выпуклости стекла, как человеческие – и разлила водку в рядок стоявших на подносе пузатых рюмок. Круглолицая и круглотелая тётушка прислуга, ловкая и беззвучная, обнесла гостей. Саня принял свою рюмочку, и, следуя примеру остальных, быстро поднялся с места, но, уже сбитый с начальной настройки, проделал это с обычной неуклюжестью своей (стул был опрокинут, поднят, Юля получила острым локотком в живот, ничего-ничего, всё в порядке) и стал мелко-мелко кланяться в  сторону хозяев.  Ему казалось, все только на него, шута, и смотрят. Впрочем, не казалось, так и было – смотрели. Стали чокаться. Саня, конечно, чуть не разбил чей-то сосуд. «Сейчас выпью – успокоюсь».  Выпили. Сели. Закусили. Ложкин, закусывая сам, зачем-то смотрел, как это делает  сидящий напротив него хирург, будь он неладен, Раков. Прямоугольная аккуратная бородка этого человека, казавшаяся приклеенной  к подбородку, безобразно  двигалась вверх-вниз, мясо быстро исчезало во рту, как в каком-то нечеловеческом непотребном отверстии, которое хотелось называть «передним проходом». «Какой неприятный тип», – подумал Ложкин и занялся едой: всё-таки он изрядно проголодался, с утра сберегая по совету невесты аппетит. Икра приятно лопалась на языке. Тут Юля стала что-то вопросительно и весело нашёптывать ему в ухо. Саня не разобрал, погружённый в приём пищи.

– Как думаешь? – уже громко спросила Юля.

Саня вместо ответа проговорил первое, что пришло:

– Слушай, Юль, а тут крысы водятся? Меня кто-то цапнул, когда я...

– Крыс здесь нет.  Может, паук?

  Саня кивнул, соглашаясь. Паук, конечно, паук. Юля снова прильнула к уху его, но шум голосов глушил звук. Тем более Саня, как это часто бывает с доходными молодыми людьми, мгновенно от водки – порция, впрочем, была изрядной – захмелел. На вкус водка отдавала каким-то травяным колдовством, но пилась, надо сказать, легко, как газировка. Ложкин расслабился, ему стало легче дышать и думать.

   Тут и хозяин взял слово. Рюмки каким-то образом вернулись, пустые, на поднос, и Шуев одним движением все их разом наполнил. И шумно вдохнул, готовясь выдать речь. Седой ёжик волос на его голове отливал благородным серебром. Толстые красные губы улыбались, а прищуренные колючие глаза – вовсе нет. «Вылитый Георгий Гречко, – подумал Саня, – только не добрый, а злой».

– Друзья, я много летал! – провозгласил полковник. На груди у него висел непонятно откуда взявшийся маленький пионерский барабан. Полковник извлёк из воздуха палочки и выдал громкую чёткую дробь. Мигом настала тишина. Снова послышалось потрескивание угольев в камине. И снова – «ко-ко-ко» – ворвался в паузу петух Пендерецкий. Шуев шутливо достал его кончиком барабанной палочки по гребешку. Петух глянул косо на хозяина и затих.  – Я много летал, друзья!  Я летал над пустыней Сахара, бледной и безжизненной. Я летал над синим окияном! Над враждебными империалистическими городами, светящимися в ночи чуждым светом! И ещё я летал над просторами нашей родины! Над бесконечностью России! Она была то ослепительно белая, то зелёная, то жёлтая, всё время разная. Воистину бескрайни болота и вечные мерзлоты Руси! Тянутся они, как угрюмая песня, с востока на запад и севера на юг, и нет им мыслимых пределов. Я смотрел на морщины земли моей и каждый раз плакал от любви, как ребёнок. – Полковник сделал движение корпусом, будто бы желая взвиться соколом в вышину. Он почти кричал – с надрывом и дурным, как казалось Ложкину, пафосом.  – Я хотел обнимать и целовать эти пространства, обнимать и целовать!  Ведь это мать моя! Это мать моя! Это мать моя!

  Слеза, рифмуясь с конденсатной каплей на выпуклом стекле графина, скатилась по пористому лицу Шуева и мгновенно высохла, будто кожа полковника была раскалена. Он снова раздвинул губы, показав неестественно белые, и выдал ещё одну чёткую барабанную дробь. И уже нормальным голосом подытожил:

– И я сейчас предлагаю выпить за мою бесконечную мать! И за вашу тоже, господа, за вашу тоже!

   Снова расторопно – как автомат будущего – действовала тётушка с подносом: движений её ног не наблюдалось из-за длинной юбки, и потому казалось, что она по полу ехала, скользила, как по льду. Саня выпил, и ему захорошело совсем. Тут Шуев, со стуком опустив рюмку на стол, вдруг указал на Ложкина сосисочным пальцем, как бы пригвоздил.

 – Ещё пару слов, друзья!  – произнёс угрожающим тоном полковник. Загалдевшие было гости заткнулись. С дисциплиной, однако, тут было строго.  – Вот тут присутствует некий молодой мерзавец…  – Полковник сделал страшное лицо (у Саши на загривке зашевелилась поросль), но в другую секунду уже улыбнулся,  – шучу, шучу – некий молодой студент, жених моей любимой доченьки Юлии. Мы с ним совсем ещё не знакомы, но я вижу в его глазах… и фигуре признаки весьма приличного человека. Моя Юленька не могла бы сделать плохой выбор. Да и мы бы не допустили… Так что, Саня, будь в нашей семье как её полноценный член, не стесняйся, не волнуйся, делай, что тебе по душе, и говори, что думаешь. У нас, знаешь ли, неправда, лесть, экивоки и обиняки ни в чести. Мы люди честные и прямые. Думаю, мы сегодня ещё узнаем друг друга получше. Нам ведь до-олго ещё вместе жить. И работать. Именно работать…

   Саня довольно плохо понял слова полковника. И этот тон, вроде как даже угрожающий, показался ему довольно неуместным. Но гости смотрели на жениха ободряюще и говорили даже ему какие-то поздравительные слова.  Тянули руки, знакомились и поздравляли. Весельчак дядя Янис – чернявый человечек маленького роста с похожей на лампочку головой – даже облобызал. Раков, как будто ничего не было, тоже протянул сухую жёсткую ладонь. Санёк заочно всех уже знал (Юля рассказывала, пока они ехали сюда по трассе), так что в ответ на произнесённые имена-отчества имел полное право многозначительно покивать: «Наслышан, наслышан. Ложкин, Александр Владимирович». Ему даже самому нравилось, как у него солидно выходила эта заготовленная заранее фраза.

   Расселись. Официальная часть была завершена. Полковник Шуев широким жестом призвал гостей к действиям – кушайте, мол, беседуйте, наслаждайтесь. Замелькали руки и лица, стало шумно и легко. За окнами балдела сама от себя зима, пушистый снежный ковёр лежал на земле, бескрайний и почти вечный, а здесь у нас было гнёздышко, очаг, крепость.

   На противоположной от Сани стороне стола завязалась тотчас некая интеллигентская беседа между филологом Абрамовым и музыкантом Воротниковым:  они как бы продолжили какой-то начатый не здесь и сейчас, а уже давно, возможно несколько десятилетий назад, спор. Звучали словечки: «коннотация», «синтагма», «атональность». Ложкин выпил ещё (рюмка, как волшебная, наполнялась сама по себе снова и снова), с интересом выдвинул ухо. Хотел было, вдохновлённый, даже поучаствовать в беседе, но тут опять вмешался господин Раков: обглодав маслину, этот козёл взял и пульнул косточкой, сдавив её в пальцах, Сане в морду. Косточка угодила бы прямо в глаз, если б оный не был защищён толстым диоптрическим стеклом. Оно, стекло, даже слегка как будто треснуло. Раков проделал свое злое дело быстро и исподтишка, никто, пожалуй, ничего и не заметил. Саня подскочил со стула, вновь его, конечно, уронив на спину, и готов был озлиться, начать скандал. Он качнулся, выкрикнул нехорошее слово и сильно дёрнул свою невесту за рукав.

– Юль, вот этот челоэк, – он указал невоспитанно пальцем,  – меня трет… тре… третирует. – Язык у Ложкина очень уже заплетался, чего он не ожидал: мысли скакали в голове вполне отчётливо и ясно.

– Фёдор Евгеньич? Тебя? Да ты что, Сань?  –  И тут Юля, взглянув внимательно Сане в глаза, начала вдруг гладить его по головке, как маленького. – Переутомился, переволновался, малыш. Совсем от водки окосел. Тебе бы охладиться немного, а, лягушонок? Давай, давай, вставай. – И схватив за ворот пиджака, она стала энергично передвигать Ложкина в сторону от стола.  – Во двор, Санечка, во дворик выйдешь, подышишь там воздухом и пройдёт, и всё пройдёт… 

  Чуть не волоком она потащила своего жениха к дверям. Это действие было настолько несообразным ситуации и стремительным, что он даже не подумал сопротивляться. Уже в дверях, когда она надевала ему на ноги какие-то местные полуваленки, он упёрся и попытался что-то невесте втолковать, но, как писали в старых романах – тщетно, тщетно, тщетно:  его вытолкали наружу.

…На дворе царила космическая тишина. Сугробы возвышались по ту сторону ограждения горными хребтами. Снег почему-то прекратился, будто кто-то его выключил. Небо почти очистилось и начало редкими звёздочками прозревать. Саня стоял с непокрытой головой и глазел вверх неподвижно-стеклянным взглядом. Оба спутника – жёлтая ущербная Луна и красноватый нарастающий Фаэтон – были отлично видны со двора полковничьей дачи. Лёгкий ветерок, как невидимый змей, замысловато петлял в морозном воздухе, преодолевая высоковольтный забор, улетая в сумрак и возвращаясь обратно.

   Ложкин встряхнул головой. В ней, голове, непривычно гудело. Саня выпивал последний раз в прошлом году на каких-то посиделках в общежитии. Тогда он тем же вечером жестоко блевал из окна пятого этажа и падал, не с этажа, конечно, но – в обморок. В этот раз, слава богу, в его организме не ощущалось пока нехороших признаков и позывов.

    Он выждал время и оглянулся на дом.

   Оттуда, с той стороны, прильнув к стеклу большого окна гостиной и сложив руки перед лицом, на него пялился мистер Раков. Внимательно, как упырь, наблюдал. Позади него стояла Юленька и что-то вроде бы даже нашёптывала этому субъекту на ушко. И все остальные тоже толпились рядом, и смотрели из полумрака на Саню, застыв, как истуканы.

  – Заговор. Какой-то скверный анекдот, – прошептал Ложкин, передёрнувшись от холода и припомнив разом все странности сегодняшнего вечера, всю его изначально обозначившуюся кривизну – речи Шуева, временной провал, случившийся в ванной, странное поведение Ракова и всё прочее, и ещё наличие петуха, особенно наличие отвратительного петуха.

  И он быстро пошёл в дом, намереваясь с чушью решительно разобраться. Под его ногами хрустел – вовсе не глухо и капустно, а скорее даже звонко и кристаллически – свежий снег, имеющий вкус чужого счастливого детства.

   Разболтавшимся, но стремительным ожившим маркшейдером Саня влетел в гостиную, желая застать шайку-лейку врасплох, но заговорщики переместились по своим хитроумным траекториям гораздо быстрее.  Они были молниеносно быстры, как элементарные частицы, как мысль, или же виртуозно и по хозяйски управляли – как иные лихачи собственным автомобилем (подобострастный собачий визг тормозов, стремительный разворот под невозможным углом, преодоление гравитации)  – самой временной субстанцией, так непохожей на ту седьмую на киселе по отношению к правде Гераклитову текучую воду, как, впрочем, всякий обывательский метафизический стандарт того или иного явления не похож на космический его оригинал, – будто бы кто-то предъявляет нам, свидетелям истины, взамен нужной фотографии изображение совсем другого человека, обрюзгшего, старого и не того пола, абсолютно чужого: ведь время не жидкое, а  твёрдое, как железняк, или, на крайний случай, совершенно, невообразимо пустое!

   Проще говоря, то, что наш студент увидел (и услышал), выскочив на простор, совсем не соответствовало его вполне логичным ожиданиям. Как будто  вовсе не эти, а совсем другие люди стояли мрачной когортой минуту назад у окна и зловеще за Сашей наблюдали. Оказывается, пока он открывал и протискивался, пока секунду-пять стягивал валенки – ну, положим, жуткая надгробная дверь изрядно на холоде задубела и не сразу подалась под  хилым плечом, а, допустим, чуни колючим войлочным ворсом уцепились за щиколотку и не хотели отдираться от ног, словно были чёртовыми копытами – но всё равно, это всё было быстро, быстро – и пока он эти несложные действия осуществлял, народ  живо распределился, как актёры между актами спектакля, муравейно и бесшумно переползающие по сцене за плотно упавшим глухим занавесом. Штора висит, а за ней вовсю идёт работа по смене декораций, костюмов, мировоззрений, остального реквизита;  ремарка мелкими буквами:  «прошло пять лет...»

(Окончание следует)