Проза

 

 

 

Задремавший на стуле Пинигин, услышав шум за окном, встрепенулся, вытаращил глаза, с отвратительным всхлипом вобрал обратно слюну, тонкой ниткой свесившуюся из уголка рта, вскочил и выбежал на улицу, как был – в пижамных штанах и чумной.

Развлечений в посёлке было мало, поэтому, несмотря на послеобеденное, самое сонное и жаркое время суток, посмотреть драку живенько собрались все жители близлежащих домов, включая безногого инвалида Садова, которого здоровяки-внуки вынесли из дома на руках и посадили, как статую Будды, на травяную кочку.

Пинигин, жалея, что не захватил в суматохе очки, щурясь и заранее улыбаясь гаденькой улыбочкой, присел на бревно рядом с другими мужичками. Суть и подоплёка происходящего события были ему совершенно ясны: за те полтора месяца, что он здесь прожил, произошло неизбежное подключение его сознания к локальному  информационному полю – мало того, что Пинигин, сам того не желая, всё про всех знал, он уже и думал, употребляя слова местного диалекта. Детали разворачивающейся трагедии выяснялись по ходу дела.

Дрались два обормота. Приезжий инженер Григорьев, немолодой человек, похожий на мертвеца, держал бой против плотника Михаила, кудрявого и пригожего, но слегка скудоумного детины, уроженца здешних мест. Причиной конфликта являлась, как водится, женщина, жена плотника Роксана, с которой инженер вступил в секретную связь, каковая, впрочем, и секретной-то была для одного разве что ротозея-мужа. Вахлак Михаил, во внеурочный час вернувшись с работы, застал инженера и жену у себя в спальне прямо за этим делом, но, пока соображал, что к чему (там ещё и жена бросилась в ноги, как собака), сладострастник успел сигануть в окно. Предприняв погоню, рогоносец  догнал-таки обидчика, и два самца схлестнулись. Действо разворачивалось на главном поселковом пятачке, напротив здания почтамта, где стоял большой достопримечательный деревянный щит, сплошь обклеенный объявлениями – как административного (о  включении/отключении воды в трубах, денежных поборах во имя нужд, общих собраниях садоводческого совета, лекциях по вредоносному жучку), так и частного характера («потерялся рыжий кот с белыми бакенбардами на лице, зовут Вовчик, нрав  прожорливый, возвращать не обязательно» и «продаёцца толь в луронах, спросить сторожа»).

  На тот момент, с которого начал смотреть поединок Пинигин, перевес был на стороне Михаила: нанеся несколько безответных ударов инженеру в корпус и в голову и повергнув негодяя на землю, обманутый муж уже собрался было добивать козла ногами, но Григорьев, оказавшийся живчиком, вдруг взвился змейкой, вылупив бесстыжие глаза, и несколько раз удачно приложился кулаком к небритому плотницкому лицу. Михаил, сплюнув красным, зарычал и, поймав противника на борцовский приём, ловко бросил через себя его худое тело. Одна сандалия слетела с инженерской ноги и, описав в дрожащем от зноя воздухе дугу, плюхнулась рядом с Пинигиным. Однако Григорьев ухитрился  провести из положения лёжа подсечку и красавца Мишу тоже свалил в придорожную пыль. Зрители сопровождали каждый эпизод  одобрительными возгласами. Глухонемой бездельник Федорчук, местный клоун, выступающий в жанре пантомимической пародии, тут же под деревом разыгрывал параллельное представление. Дуэлянты обменялись ещё парой выпадов, и драка перешла в затяжную и незрелищную стадию, с обилием тактических обманных движений и реплик оскорбительно-угрожающего характера. По дороге проехал, заглушив дребезжаньем всё на свете и заставив толпу расступиться, грузовой автомобиль. Разведённые в стороны бойцы, уже получившие друг от дружки множество несерьёзных, но болезненных повреждений (кто-то кому-то вроде бы даже прокусил ухо, Пинигин этот момент упустил) сошлись вновь, но уже безо всякого энтузиазма, и тогда инвалид Садов, взяв на себя роль третейского судьи, отдал приказ разнять мудаков. Внуки, с готовностью исполняя волю старика, разлучили уже не дерущихся, а вальсирующих мужчин.

 Инцидент был исчерпан. Инженер, брезгливо отряхнувшись от песка и надев на босую ногу утерянную обувку, вполне невредимый и в общем-то всем довольный, поковылял восвояси: его отпуск ещё только начинался. Михаил, полагая себя победителем в схватке (что было весьма спорно) вздымал руки вверх и приседал на ослабевших ногах. Жена Роксана, наблюдавшая за развитием событий издали, спрятавшись за штакетник палисадника, вышла мужу навстречу с виноватым, но в то же время и хитрым выражением на лице.

-Тебе тоже достанется!- закричал ей ослабевшим голосом Михаил, снимая окровавленную рубашку и вытирая ей побитую харю свою.

 Однако сил у него уже не было, поэтому, когда Роксана подбежала к мужу, обняла его, припав к волосатой груди, и заплакала обильными слезами, он только слегка потрепал её за волосы.

-Сучка ты, Роксанка…

-Затмение нашло, родненький мой, - причитала жена.

-Охмурил тебя козёл городской, знаю, зна-аа-ю, все твои разговоры…

-Ой, охмурил… ой, прости, Мишенька, дуру…

По небу проплыло полупрозрачное стадо баранов. Пинигин поднялся с бревна. Миша простит. Миша отходчивый и мягкий. Миша любит свою маленькую сисястую жену (животные любят крепче и лучше людей, факт известный). Такие были у этой парочки внутрисемейные игры: она изменяет и обманывает, он разоблачает и даёт соперникам бой; тоже своего рода спасение от скуки жизни. В первую неделю своего  отдыха здесь, Пинигин, как и мухомор Григорьев, так же успел побывать во власти чар удивительной женщины Роксаны. Такая уж была натура у бабы: не могла мимо себя пропустить ни одного обладателя маломальского елдака. Пинигина она подкараулила по пути в «продмаг» чуть ли не в первый вечер его приезда. Преградила ему дорогу и больше даже жестами, чем членораздельной речью предложила свои услуги. Ошеломлённый, ничего не понимающий Пинигин отказом ответить не смог, послушно последовал за сумасшедшей в тёмные переулки. Назавтра эта маленькая похотливая женщинка, прячась за кустом,  ждала его на том же месте у дороги. Благо, Пинигина, в отличие от дурака-инженера, застукать никто не успел, ибо он вовремя, проведя пять или шесть насыщенных свиданий под покровом упоительных июньских ночей, адюльтерчик свой с мужней женой прекратил, руководствуясь  феноменальным чутьём. Впоследствии он наблюдал ещё несколько стремительно развернувшихся и не менее стремительно свернувшихся романов заезжих неофитов  с роковой феминой: это было сродни обряду инициации, посвящению во внутренний круг, и каждый раз дело, уложившись в срок от трёх до семи дней, оканчивалась скандалом и мордобоем. Пинигин втайне гордился собой за то, что своё собственную интрижку оформил ловко и без привлечения третьих лиц.

Плотник с супругой удалились по аллейке в дивную перспективу. Народ, обсуждая происшествие, долго ещё толпился на пятачке; несколько мужиков, уединившихся в тени акаций, уже соображали, вынимая из карманов монеты и мятые купюры и складывая их в чей-то картуз. Пинигин пошёл к себе: цирк закончился, а для дальнейшего общения с селянами у него сегодня отсутствовало настроение.

А было у него настроение поработать над пьесой: впрочем, Пинигин знал, что это чувство обманчиво и пройдёт в тот самый миг, когда он сядет за печатную машинку и перечтёт то, что навалял накануне.

 

 

 Жизнь в посёлке была тиха и своеобычна. Поначалу Пинигину было как-то даже не по себе без городской суеты. Несколько дней он вскакивал по утрам с постели с мыслью, что проспал работу, и сейчас ему надо срочно кому-то звонить, куда-то бежать, что-то предпринимать. Подобно человеку, который ступил на сушу после долгого путешествия на корабле, он испытывал остаточные эффекты – качку сознания. Но это прошло, и душа его угнездилась в миротворном покое. Просыпаясь неизвестно в котором часу, он уже не взбрыкивал, а лежал улыбающимся болваном в кровати столько, сколько позволяли ему мочевой пузырь и остатки совести. Кричали петухи, лаял дворовый пёс Жур, скрипела калитка – бабка Дарья уходила в магазин за хлебом или внук её Димка убегал причинять вред, и всё становилось незыблемым и постоянным, и ничего не надо было с этим делать, лишь принимать. А по вечерам он работал над пьесой, мучительно ища нужные слова и не находя их, но попыток не оставляя и насчёт конечного результата всякое беспокойство себе запретив.

Дожив до сорока двух лет, Артур Пинигин, работник масскульта, человек с печальными, как будто французскими глазами на тем не менее типичном рассейском лице, полжизни строчивший сценарии для детских праздников, корпоративных торжеств и второсортных развлекательных передач для телевидения, вдруг вспомнил, что в молодости намеревался стать драматургом, а вместо этого мечет бисер, зарывает талант, продаётся за чечевичную похлёбку. Взглянув на себя трезво, Пинигин узрел суетящегося старика, потерявшего жизненный ориентир и духовно почти мертвого. Он почувствовал чудовищную пустоту, заполнившую его бытие почти до самой кромки, и заболел от испуга.

 И решил Пинигин, взяв отпуск за свой счёт на все три летних месяца, съездить в посёлок, в котором, по рассказам матери, они когда-то, в период его досознательного детства, всей семьёй отдыхали. Сам он ничего из того события не помнил, только название – Тихомирово, и ощущение именно тихого мира зелёных улочек, уходящих в зелёные же открыточного вида холмы. Была мысль снять там домик или комнату и, укрывшись в глуши, серьёзно засесть за сочинение современной пьесы на одну из четырёх (или сколько их там?) вечных тем. Приехал наобум, пьяный и  расхристанный, но как-то так всё счастливо сложилось, что и сам населённый пункт оказался очень похож на тот идиллический образ, что хранился в его ложной памяти, и подходящая комнатка нашлась у одной доброй бабушки, и с погодой этим летом повезло.

 Пьеса у него шла туго и со скрежетом, и болели мозги, ничего, кроме халтуры, не производившие до сих пор, и халтурой этой безнадёжно выхолощенные, зато сам отдых удавался на все сто, и полнилась душа очарованием здешней природы. Пинигин настолько влюбился в сей прелестный уголок, ещё почти не тронутый тлетворным духом того, большого и гнусного, мира, что стал лелеять в голове мысль переселиться сюда совсем – продать городскую квартиру, купить домик поближе к озеру, и в том домике остаток дней в гармонии просуществовать.

Благо ничто не держало его. Работа? Тьфу на такую работу, чорт с ней. К корыту уже давно подбирались молодые да быстрые, Пинигину  было тяжело и невмоготу вести бессмысленную борьбу. Семья? Семьи не было давным-давно. Брачные узы они с женой безболезненно расторгли пять лет назад, ребёнок вырос и ушёл в свободное плавание, апартамент был разменян. С экс-супругой он сохранил дружеские отношения, иногда они даже виделись; у Ирины появился новый мужчина: какой-то её одноклассник вынырнул, как оживший утопленник, из реки забвения и принял эстафетную палочку из ослабевших рук Пинигина, так что от всяческих обязательств и иллюзий бывший муж был вполне освобождён. «Свято место пусто не бывает», – пошутила по поводу своих женских перспектив Ирина во время их последней встречи, и он вежливо улыбнулся неумной шутке, никаких уколов ревности не ощутив, чувствуя себя уже как бы перескочившим в следующий класс школы жизни.

Это был, безусловно, заманчивый прожект – жить вдали от цивилизации, занимаясь натуральным хозяйством и творчеством, непременно творчеством. Жаль с последним выходила заминка – творить, как выяснилось, он или разучился или никогда не умел, к тому же работе сознания мешала непреодолимая, пронизывающее само здешнее пространство тягучая и липкая лень, подобной которой никогда ещё в своей жизни не ощущал трудоголик Пинигин.  Солнечный и свежий, незамутнённый ускользающими смыслами мир, происходящий сам по себе, не принимающий в расчет суету и тщету людскую, пейзажи на закате, расточающие за так миги бесценного блаженства,  плюс алкоголь, в котором Пинигин, почуяв волю и покой (те самые, из пушкинского стихотворения), не ограничивал себя, – всё это вкупе вводило мозги в постоянное полудремотное состояние. Требовалось делать над собой усилие, давать себе по лбу щелчок или лить за шиворот воду, чтобы очнуться от сладкого морока и сесть за пишущую машинку. Пьеса стояла колом. Вторую неделю Пинигин висел на одной и той же пятой сцене, в которой главный герой и главная героиня впервые сходились на страницах рукописи. Поначалу он вроде бы знал, кто там кому набьёт морду и что будет дальше, но навертел лишнего, и теперь, запутавшись в расставленных самим собою сетях, забыл уже и основную канву. Была ведь у него какая-то фишка, какой-то эффектный твист. Почему же образовались тупик и вакуум?  Пинигин даже начал было подумывать о том, чтобы всё сжечь и начать с начала, но тогда полтора месяца работы пойдут куда?- рыжему коту Вовчику под хвост? Сказать по правде, единственное, что ему в собственной пьесе нравилось, это её название: «Комната бывшего мужа», остальное представляло собой неудобоваримую смесь из дурно прописанных диалогов и скорее безумных, чем оригинальных, сюжетных поворотов.

 

 

Пинигин прошёл через сад  в свою комнату. Дарья Макаровна, хозяйка, ушла с утра по грибы, оставив для квартирантов записку, составленную аккуратным старческим почерком, с подробным перечнем распоряжений, пожеланий и напутствий на день, но Пинигин в сей формуляр даже не заглянул. Второй жилец, студент Холодков, обитатель мансарды, лежал сейчас, прикрыв раскрытой книгой лицо, в гамаке, натянутом в саду меж двух груш. «Вот он пусть по дому и пошустрит»,- решил про себя Пинигин.

Дура-печатная машинка (Пинигин из принципа не пользовался компьютером, считая, что текст, который не напечатан на бумаге, является чем-то вроде подделки или призрака настоящего текста и не имеет внутренней энергии) стояла на столике словно немой укор. Едва початая бутылка коньяку на полочке, наоборот, как бы излучала в пространство флюиды потенциального счастья. Пинигин отпил глоток прямо из горлышка и решительно засел за рукопись. Перечитал написанное минувшей ночью.

«Ольга. Забирай своего кота, и уматывай отсюда!

  Бобровский. Ты погоди… Я не за этим пришёл. Я поговорить хотел… (закуривает)

 Ольга (топает ногами). Не надо здесь курить!

 Бобровский (поспешно гасит сигарету о подошву). Не буду, не буду. Ты только не повышай голос, а то ведь я тоже могу....

Шуляков (встаёт из своего угла и снимает очки).Ребят, я, наверное, лишний здесь. Я пойду. (делает попытку уйти, но Ольга останавливает его.)

Ольга. Подожди, Митя. Это тебя тоже касается.

Бобровский. Ольга, ты не хочешь понять меня!

Ольга (усмехаясь). Я уже давно всё поняла.

Бобровский (в сердцахстукнув кулаком по шкафу). Что ты поняла, потаскуха!?

Шуляков. Я попросил бы тебя, Геннадий, выбирать выражения! Я не допущу, чтобы…

Бобровский.А тебя, козёл, никто не спрашивает! Сядь и засохни!

Шуляков послушно садится в углу, обхватывает голову руками и начинает тихо плакать, время от времени подвывая и причитая.

Бобровский.Ольга, мы прожили вместе десять лет! Неужели нельзя потерпеть ещё полчаса? Я просто хочу объяснить тебе…

Ольга.Вот именно – десять лет ты мучил меня! И теперь, когда…»

 

-Боже, какая чушь! – произнёс он, не в силах продолжать чтение, и выдернул лист из машинки. Скомкал и выбросил его в открытое окно. Приложился к коньяку. Пригорюнился, подперев рукой голову.

 – Кем ты себя возомнил? Вампиловым? Антон Палычем?- занялся он своей обычной рефлексией.- Погодиным? Шекспиром?- в такт перечисляемым именам он ударял ногой по ножке письменного столика, так что та издавала жалобный скрип – будто пищали духи потревоженных упоминаниями великих. – Теннеси Уильямсом? Федерикой Гарсией Лоркой?- (Пьес последнего он не читал и даже не знал, существовали ли таковые в природе, но уж больно имя было благозвучное).

В этот момент в открытое окно комнаты сунулся внук бабки Дарьи Димка, ушлый малец лет двенадцати.

-Дядя Артур, на рыбалку идём? Студент не хочет, спит в саду с книжкой, как каторжный! - выпалил он, крича так, что у Пинигина зазвенело в ушах.

Драматург долго глядел на веснушчатое, некрасивое лицо парнишки.

-Идём, Димыч, конечно идём! – наконец, встрепенулся он. – Червей накопал?

 

По извилистой тропке они шагали через смешанный лесок. Димыч скакал впереди, успевая на ходу улавливать кобылок и бабурок, как здесь называли кузнечиков и бабочек. Схватив одного прыгуна, он подбегал к Пинигину и проделывал следующий фокус-покус.

-Смотрите, смотрите, дядя Артур!- и он двумя пальцами схватывал кузнечика за бока и подносил к самым глазам драматурга, произнося скороговоркой:- Кобылка, кобылка, где была – на Волге, чего принесла – смолки!

И насекомое послушно выдавливало из своего брюшка каплю тёмной жидкости.

-Видели смолку? Видели?

-Видел, видел,- морщился каждый раз Пинигин и добавлял.- Не мучай животное, Дмитрий!

Пацан кидал кузнеца в траву, и тот, раскинув в стороны ноги, беспомощно кувыркался в воздухе. Они шли дальше, щурясь от солнечных лучей, проникающих сквозь кроны и внезапно бьющих наискосок в лицо как-то особенно ярко и жарко – будто прикасались к коже чьи-то тёплые и нежные пальцы: Пинигин неизменно вспоминал при этом маму, и щекочущие слёзы текли из его французских глаз.

Притопали. На бережку благодать. Блестит, как ртуть, гладь озёрная.

Рыбаки расположились у тёплого камня, в обычном месте своём, нажиулили на крючки червя и, поплевав на него, удить принялись. Сначала им повезло. Клюнуло у каждого, и они вытащили по окуньку, и один окунёк был поболе, а другой помене. Потом рыбы спать легли. Тихо-тихо стало на земле. Ни малейший ветерок не нарушал безмолвия и неподвижности натуры. Синие стрекозы, похожие на инопланетян, садились на поплавки. Пинигин, вздохнув, полуприлёг на камень.

-Чего вздыхаете, дядя Артур? – спросил общительный бойкий парнишка Димыч.

-Да так, о пьесе своей всё думаю.

-Не вытанцовывается? - понимающе спросил Димыч, с которым все эти разговоры о муках творчества Пинигин заводил уже не в первый раз.

-Ага. Тупик какой-то нарисовался.

-А пусть там кто-нибудь помрёт у вас пьесе, тогда и интересней будет! – предложил сорванец.

-Экий ты кровожадный!- усмехнулся литератор.- Не про кузнечиков же пьеса, а о живых людях.

-Как это о живых? Вы же их сами выдумали!

-Ну да, только теперь уже они стали почти настоящими… должны стать… И поэтому мне их, знаешь ли, немного жалко… - Пинигин задумался, достал из кармана прихваченный с собой (естественно) коньячок, пригубил.

-В кино всё время кого-нибудь убивают!- не унимался Димыч.

-Это да.

-Жить – сложно,- шмыгает носом мальчонка,- а вот помирать – легко.

-То-то и оно, друг.

-Не хотите убивать, тогда секса добавьте, в кино всё время еб… этим занимаются!

Артур расхохотался так, что упал с камня.

-Тихо, дядя Артур, рыба не любит,- наставительно проговорил Димыч.

Помолчали. Солнце сияло, как сумасшедший желток на синей сковороде неба и даже как будто шкворчало.

-А правда, Димыч,- спросил заскучавший Пинигин,- что в вашем тихом-мирном озере чудовище водится, как в знаменитом шотландском водоёме Лох-Несс?

-Правда, и даже не смейтесь,- подтвердил серьёзно мальчишка.-  Но оно совсем не такое, как в Шотландии, не в форме змеи, а как человек, только со щупальцами, такими, как у глисты, а вместо лица на башке огромный рот. Голову человеку или собаке запросто откусит.

-Иди ты!

-Отвечаю! – вспыхнул всеми веснушками Димыч. – Вот, в прошлом году один приезжий ночью купался, пьяный был. Нырнул с головой, вынырнул – без.

-Ужас!

По небу пролетел беззвучно едва видимый самолёт. След его долго висел в синеве, потом распался надвое и рассеялся. Противоположный далёкий берег озера было не разглядеть из-за солнечных бликов на воде.

День перевалил за вторую половину свою. Никто никуда не торопился, лето не имело конца, и это было хорошо – ах, до чего же это было хорошо! Пинигин зевал, и сквозь зевоту улыбался синему, зелёному, жёлтому и какому-то ещё: сразу всем вещам, чьи настоящие имена были им сейчас позабыты. Димке удалось выловить небольшого судака, которого Пинигин, подержав в руках, почему-то испугался, приняв за чёрт знает что. Ловились ещё окуньки, но в целом клёв был сегодня вялый. Однако на вечернюю ушицу набиралось, а большего никто и не желал. Они просидели у камня до семи часов и, свернув снасти, двинулись к дому.

 Бабка Дарья уже поджидала их на крыльце. Мужики умылись под рукомойником, сели на лавку на кухне и стали смотреть, как ловкая расторопная хозяйка готовит уху из добытой рыбёшки. Дивный аромат пошёл по открытой летней кухне. Уютно гудел синий огонь газовой плиты. Дело шло к вечеру. Свет стал приглушённей, мягче и человечней. В косых лучах солнца роились мелкие летучие толкунцы, словно бы обсуждая прошедший день. Макаровна, успевая и ловко разделывать рыбку и мыть в корыте грибы, ещё и рассказывала насущное внуку и постояльцу.

-В Сухом логу груздочки пошли, вот и провозилась я там, а груздь такой хитрый гриб, норовит чуть не под землю спрятаться, но от меня не спря-ячешься...  А встретила я в лесу Володьку Сумракова, одноглазого, из тюрьмы который пришёл, за насильничанье сидел, но теперь вроде уже дурь из башки вышла, остепенился, тоже по грибы ходит, пока не работает, но собирается ближе к осени… Вежливый такой стал после тюрьмы, рассудительный. Так вот хочет он на Лидии, носатой, дочке Смирнова-вдовца, жениться. Я ему говорю правильно, давно пора. Носатая в девках засиделась – ну и что некрасивая, верная да скромная жена будет… 

Голос бабки Дарьи, карикатурно старческий и приятный – с шамканьем и множеством мягких слюнных звуков – погружал Пинигина в ватный уют. Убаюканный рассказами о неведомых людях, которые странным образом казались ему живее персонажей его пьесы, он задремал, а когда проснулся, стол уже был накрыт, и над тарелками с прозрачной, наваристой, многослойной ухой поднимался душистый пар. Нарезанные помидоры, огурчики, перец и фиолетовый лук были политы щедро постным маслом и лежали на отдельном блюде. А на второе была домашняя буженина – огромный шмат мяса, усыпанный специями и пахнущий чесночком, изнывая, лежал на доске, как пришелец из идеального мира.

-Ну Димка, зови Юрку-студента и будем ужинать, – распорядилась бабка.

-Я уже лазил к нему, мычит, что не хочет. Попозжа, говорит!- отрапортовал внук.

-Ну попозжа, так попозжа.

-Ну и где моя большая ложка? – спросил театральным басом Пинигин и придвинулся вместе со стулом к столу.

 

 

Была уже почти ночь, тёплая и глубокая, как давешнее озеро. Насекомые и птицы сообща пели песню, прислушиваться к которой было опасно – можно было сойти с ума, настолько она была непостижима. Половинный лунный диск, светясь, как от стыда или гнева, висел почти в зените на избыточно усыпанном разнокалиберными звёздами небосводе.

Сидя в сортире на деревянном стульчаке, похожем на трон карлика, Пинигин курил, напевал вполголоса песню «Killing Me Softly» (драматург любил джаз и считал себя знатоком стиля) и ни о чём особенном не думал. Из состояния полного умиротворения его вывели зазвучавшие одновременно вой бабки Дарьи и улюлюканье внука Димки. «Опять малец чего-нибудь натворил»,- подумал недовольно Пинигин, и начатый процесс своего организма поспешно вынужден был завершить: скомкал, так сказать.

Выскочив в лунный мир, он побежал в дом. Ворвался в распахнутые двери кухни. Бабка Дарья обернулась и, перестав выть, пошла на Пинигина, широко расставив руки, будто хотела поймать его. На ней был надет странный ночной халат, похожий на мантию. Из ушей Дарьи Макаровны вытекали тонкие струйки крови – от сильного крика полопались старческие сосуды, как рассудил логически Пинигин.

-Не ходи туда, милок, не ходи! Богом-христом молю!- запричитала она.

-Куда не ходи?- спросил, стараясь сохранять спокойствие, Пинигин.

Димка, находившийся тут же, под столом, высунул мордочку и разъяснил:

-К студенту на чердак не пускает.

-Не ходи, не ходи туда,- закивала, как бы подтверждая слова внука, старуха.

-Но почему?

-Я – женщина старая. Мы войну прошли, всякое видели. И бомбежку и ещё кой-чего похуже, а ты не ходи,- толкая Пинигина, забормотала старуха.

-Что там, Димка?- отодвигая бабкины руки в стороны, спросил драматург у пацана.

-Студент…того…неживой,- объяснил нечленораздельно мальчонка, начавший зачем-то в столь неподходящий момент самозабвенно и с мерзким хрустом поедать под столом сырую рыбину.

-Как неживой?- удивился Пинигин.

И не получил ответа. Пинигин обошёл застывшую вдруг изваянием бабку Дарью и двинулся по лестнице на чердак. Настала жуткая тишина, и только деревянные ступеньки скрипели под его ногами. Наполовину высунувшись из проёма, Пинигин заглянул в чердачную комнату. Он увидел такую картинку: на кровати лежало тело Холодкова, и у этого тела напрочь отсутствовала голова. Обширное красное пятно расплылось по простыне. Над зияющей раной кружили гигантские ночные бабочки. Обращали на себя внимание смиренно вытянутые босые ступни мертвеца, почему-то синевато-зелёные. «Изрядно»,- только и успел подумать Пинигин, и хотел было рвануть вниз или упасть в обморок, но тут внимание его привлекло некое движение. Дверца располагавшегося напротив Пинигина чердачного шкафа была открыта, и на внутренней стороне этой дверцы имелось зеркальце, и вот в этом зеркальце отражалось то, чего Артур Эдуардович не мог видеть непосредственно. А отражалось там быстро ползущее по полу мансарды вдоль стены глистообразное существо со множеством шевелящихся щупалец и башкой, на которой виден был звездообразный полуоткрытый рот и вокруг рта – омерзительные коготки и крючочки. И ползло оно в его сторону.

Вот тут-то Пинигин и потерял сознание, а через секунду проснулся на толчке, в сортире.

-Вот бля!- выдохнул он.- Уснул, надо же!.. – Дотянулся рукой до стены: твёрдая и деревянная, настоящая.- Надо с коньяком подзавязывать, а то мерещится уже всякая пакость.

Крики, однако, из дома действительно доносились. Не ужасные, но громкие. Пинигин, ещё слегка оглушённый ярким сном, вышел из будки и лунатической походкой почапал по тропинке.

На кухне присутствовали все обитатели дома – бабка Дарья, внук Димка и сам студент Холодков. Они были несколько возбуждены и оживлённо обсуждали между собой только что случившееся происшествие. Толстомордый рыжий посторонний котяра проник в дом, украл кусок буженины из буфета и в данный момент, забившись под стол, доедал трофей, без всякой паники и по-деловому быстро и тщательно работая челюстями.

-Смотри что творит, паскудник!- стала жаловаться бабка Пинигину, показывая на животное острым крючковатым пальцем.- Буженину спёр и сожрал, и сидит, собака, облизывается! К себе не подпускает – шипит и дерётся, скот!

-Так это Вовчик!- произнёс, обнаруживая осведомлённость, Пинигин, как будто имя животного всё объясняло.

-Ну-ка, я щас веником его, Вовчика этого!- воскликнул Димка, схватил веник и начал им под столом шуровать.

Кот ударил веник пару раз когтистой лапой, осознал, видимо, что силы не равны и рванул, как огонь, вон из комнаты.

Белобрысый и угреватый юноша Холодков самозабвенно захохотал. Пинигин, внимательно посмотрев на шею студента, присоединился к веселью. Димка воинственно ухал, бегая с веником по комнате. И только Дарья Макаровна не веселилась, а только качала головой, сокрушаясь по поводу порчи продукта.

 

Пинигин сидел у себя, сосредоточенно выстукивая на машинке. Каретка так и звякала.

-Вы хочете трупов?- бормотал он себе под нос.- Их есть у меня!

 

«Ольга. Гена, он заперся в твоей бывшей комнате и не открывает! Я боюсь!

Они бегут к двери в комнату. Бобровский сначала руками, потом ногами, а затем и головой стучит в дверь. Сила ударов возрастает с каждым стуком.

Бобровский. Открой, чудак малохольный! Интеллигент! Ты что там задумал!

Ольга. Гена, ломай дверь!

Бобровский с разбега ударяет дверь плечом и вваливается в комнату. Зритель, естественно, не видит, что там происходит. Около минуты длится полная тишина.

Ольга. Ну что там?

Бобровский (выйдя из комнаты с изменившимся лицом).Ольга, Тебе не надо это видеть. Я человек привычный, был на войне, а ты женщина слабая, сразу в обморок грохнешься.

Ольга. Скажи мне, что случилось, Геннадий! Просто скажи!

Бобровский. Дело в том, дорогая, что господин Шуляков покончил с собой. И сделал он это весьма изобретательным и очень страшным способом».

Пинигин встал, размял руки и спину. В открытое окно залетел сильный порыв ветра, и страница затрепетала в валиках печатной машинки. За стеной, в хозяйской комнате, пробили и прокуковали часы. Пинигин подошёл к окну. Ночь, жаркая июльская ночь происходила в природе. Пинигин снова подумал о том, как хорошо было бы больше никогда не уезжать из посёлка, а прямо здесь, у бабки Дарьи в доме всю оставшуюся жизнь и прожить, превратившись постепенно в члена семьи, в эдакого возвратившегося блудного сына.

-Останусь, ей-богу,- прошептал он, словно давая себе клятву, но даже сейчас, в самый миг произнесения слов, зная, что – нет, всё-таки не останется, струсит.

 Пинигин долго глядел в подвижную, словно живую, темноту, вдыхая свежайший воздух, пахнущий сразу всем – лесом, огородом, озером и особенно отчётливо – бесконечным звёздным небом.