Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Окна на рынок – зрелище малоприятное, но по-своему
притягательное. Даже завораживающее. Рынок – не просто торжище,
майдан, но концентрат жизни: выкрики, музыка, запахи готовящейся
(шаурма, шашлыки) пищи. Если живешь рядом, то постоянно
ощущаешь себя словно в стороне от главного, выброшенным на
обочину – почему ты здесь, а не там. Там – всё: страсти, интриги,
злодеяния, ловушки, надежды, разочарования… Там эпос
современности – все кипит, бурлит, завариваются всякие дела,
неожиданные встречи, сближения, раздоры и сговоры… Короче, чего
там только нет. Даже народы там перемешались, словно в
вавилонском столпотворении: славяне, прибалты, кавказцы, азиаты…

Весь день ярмарка гудит растревоженным осиным гнездом, трудно
поверить, что – самый центр Москвы (шпиль университета и трамплин
за Москвой-рекой), что когда-то здесь в обычные дни была
тишина и благодать, можно было спокойно прогуливаться по
аллеям, заниматься джоггингом, зайти в кинотеатрик «Рекорд» или
выпить пива...

Над торжищем по-прежнему возвышается статуя вождя мирового
пролетариата, высоколобая лысая голова усижена сизарями, в опущенной
руке кепка. Аскетизм канул в Лету, жизнь катится по другим
рельсам, покупай – не хочу, торгуй – не хочу... Спортивная
арена похожа на огромную летающую тарелку, чудом
приземлившуюся прямо посреди россыпи азиатского ширпотреба. В этой толпе,
в этих залежало пахнущих, ярких, разноцветных тряпках со
всего мира (в основном из Азии), в этих густых дымных запахах
еды и гортанных выкриках торговцев, перекликающихся друг с
другом и с покупателями, во всем этом есть некая
праздничность, полнота и острота. Здесь делаются деньги – торговлей,
воровством или вымогательством, здесь обманывают, дают взятки,
покуривают и приторговывают травкой, здесь все давно куплено
и схвачено, отсюда тянутся нити к потусторонним кровавым
разборкам, брошенным и сожженным иномаркам, криминальным
расследованиям и всякому прочему.

Но это там, в глубине, в незаметных поверхностному взгляду омутах.
Не удивительно, что многие толкутся здесь целыми днями,
нимало не печалясь и чувствуя себя как рыба в воде.

И зачем столько? И кто все это покупает?

Меж тем народ сюда валит и валит целодневным непрекращающимся
потоком, с привязанными к тележкам огромными баулами и без них, в
горящими глазах испуг, азарт и усталость, в душе – тайная
жажда причаститься этой языческой стихии…

Попадая сюда, посетитель с непривычки чувствует себя огорошенным,
крутит растерянно головой, подавленный нависающими над ним
грудами тряпок, игрушек, мелкой электроники и всякой прочей
полезной и бесполезной всячины. Нет, далеко не сразу
втягивается он в этот водоворот. Ему надо адаптироваться,
приноровиться, привыкнуть. Постепенно, впрочем, взгляд становится более
осмысленным, лицо менее напряженным. Впрочем, некоторые так
и не могут выйти из грогги, то и дело в страхе хватаются за
карманы, с блуждающими, полными ужаса глазами носятся вместе
с толпой вдоль лотков, чтобы, в конце концов, протолкаться,
выдраться из потока и еще долго отдыхиваться возле высокой
металлической ограды.

Из окна видны головы и развевающиеся на ветру, как знамена в
праздник, тряпки. Куполом пыльные кроны деревьев. От
раскаленного асфальта поднимается вверх африканский жар. От
людского дыхания потеют стекла окружающих домов, аура страстей
высоковольтной дугой протягивается над этой частью города
(говорят, мэр приезжает сюда играть в теннис). Туда, туда, на
этот праздник, вкусить пряность жизни. Там игра не менее
азартная, чем в лучших казино Лас-Вегаса. Туда, туда…

Марат проталкивается за узкоплечим пареньком, который уверенно и
шустро скользит между огромными сумками, между задыхающимися и
обливающимися потом тетками, меж тележками и лотками, пока,
наконец, не останавливается возле одной из торговых палаток.
Все, говорит паренек, дальше сам. И тут же растворяется в
толпе, Марат даже не успевает ничего ответить. Верней,
спросить.

Честно признаться, такого поворота он не ожидал. Он не очень
понимает, как начать, и, стоя перед прилавком, вопросительно
смотрит на низкорослого торговца с раскосыми азиатскими глазами –
то ли вьетнамца, то ли китайца. Торговлю тут держат в
основном кавказцы, но попадаются и из более далеких краев,
преимущественно из Вьетнама, реже из Китая или Индии.

– Что хочешь?

– Чжи Тай, поговорить, – отрывочно произносит Марат.

Дежурное выражение радушия на лице торговца сменяется
настороженностью. Он пристально вглядывается в Марата, потом исчезает в
палатке. Отсутствие его длится не более минуты: – Э-э-э...
Заходи давай! – и, пропуская Марата, сам выскальзывает наружу.

Ох уж эти лисьи повадки азиатов, кошачья ловкость и вкрадчивая
легкость движений!

В углу человек (его ли это имя – Чжи Тай?) отхлебывает из пиалы
дымящийся зеленый чай. Широкое, абсолютно невыразительное
широкоскулое смуглое лицо с щелками глаз и как бы придавившими их
тяжелыми веками. Молча он кивает Марату на стоящий перед ним
раскладной брезентовый стульчик.

Несколько минут напряженного молчания.

Чжи Тай (так?) продолжает отхлебывать чай, искоса взглядывая на
Марата, а тот пытается расслабиться – в конце концов, он уже
здесь, дальнейшее зависит от судьбы. Повезет или не повезет.

– Знаю зачем пришел, – неожиданно говорит Чжи Тай, и по губам его
проскальзывает тень улыбки.

«Ну-ну, – соображает Марат. – Неплохое начало».

– Сколько дашь?

– А сколько попросишь?

– Много попрошу, очень много, у тебя таких денег нет.

– А я думал, ты мне так отдашь, – простодушно улыбается Марат.

– Не надо шутить, – глаза Чжи Тая остро взблескивают из-под тяжелых
желтых век. – Не люблю.

– А что? Разве Синь Ю запрещал смех? – спрашивает Марат.

– Синь Ю? – Чжи Таю не удается скрыть изумления.

– Синь Ю сказал мне о Чжи Тае. – Довольный произведенным
впечатлением Марат чуть наклоняется и складывает ладони перед грудью. –
Палец Будды должен перейти ко мне, такова его воля, ты
знаешь.

Чжи Тай задумывается.

– Воля Синь Юя – закон. Но знаешь ли ты, что берешь на себя и какой
опасности подвергаешься. Многие хотели бы получить Будду.
Палец Будды – это сам Будда, понимаешь?

Марат вздыхает.

– Синь Юй лучше нас знает, что делает, не нам обсуждать его волю.
Надеюсь, что сумею выполнить ее.

– Надеешься или выполнишь? – Чжи Тай немигающе всматривается в Марата.

– Человек знает многое, но не все, – отвечает голосом Синь Юя Марат.
– И не все он может. Все может только Будда. Он сохранит и
меня, и тебя, потому что ему ведомы наши добрые намерения.
Теперь мой черед, потом придет черед еще кого-то, так
выстраивается цепь добрых дел, которыми держится наш мир. С помощью
Будды мы сможем осуществить мечту человечества об
освобождении от зла. Будда и укажет нам путь.

– Ты хорошо помнишь наставления ламы, похвально, – одобрительно
кивает Чжи Тай. – А сумеешь ли ты защитить Будду в случае
опасности?

Марат еле успевает увернуться от просвистевшего прямо возле виска
блестящего продолговатого предмета и тут же чувствует, что
стула под ним нет и он почти висит в воздухе. Рядом раздаются
хлопки, от которых закладывает уши, но он внутренне
отстраняется от себя и видит, как Чжи Тай производит руками быстрые,
почти неуловимые движения.

– Будда защитит себя сам, – говорит Марат чуть надтреснутым,
глуховатым голосом Синь Юя.

– Да поможет нам всем Бог, – откликается Чжи Тай.

Он копается в углу, достает из кучи тряпок небольшую шкатулку из
какого-то желтого дерева. Под крышкой в углублении – розовый
кусок гладко отполированного камня, похожего на человеческий,
только чуть больший размером палец. Если присмотреться
внимательней, то в этом камне проступает фигурка, похожая на
здешнюю скульптуру вождя: лысая голова, кепка в руке…

Лицо китайца тоже розовато вспыхивает, словно подсвеченное камнем, и
становится похоже на лицо Просветленного.

Минуту они созерцают Будду.

– Возьми, это твое, – тихо и как бы с грустью произносит Чжи Тай. И
тут же добавляет: – Только уходи отсюда скорей, это очень
опасное место. Нехорошая энергетика. Выбирайся через те же
дальние ворота, через какие вошел.

Марат осторожно засовывает коробку в наплечную сумку, до упора
застегивает молнию, закидывает ремень через плечо. Чжи Тай молча
кланяется.

В это мгновение где-то рядом, совсем близко, глухой ярмарочный гул
разрывают резкие гортанные выкрики.

– Уходи скорей, – повторяет Чжи Тай.

Из окна видна только часть ярмарки, сравнительно небольшая.
Крыши палаток, машины, какие-то бултыхающиеся на ветру
тряпки – может, джинсы, может, спортивные куртки, может,
футболки… И устремившийся туда поток людей, не устающих вожделеть
всю эту дребедень, словно от нее зависит их личное счастье.
Если прийти сюда перед самым закрытием, то все отребье
бросается в глаза – рваные пакеты, бесхозная мятая бумага,
оторванные подошвы, куски хлеба и материи, окурки и зажигалки,
шприцы и презервативы, бутылки и пробки, чего тут только не
валяется…

Уборочные машины споро сгребают весь этот мусор в большие кучи,
которые грузят потом в контейнеры, дворники энергично подчищают
метлами.

Человеку нужно чего-то хотеть, он и хочет, а как только желания
прекращаются, то жизнь замирает, сходит на нет, и тогда
становится нестерпимо скучно. Иногда ярмарка не работает (санитарный
день), неожиданная тишина воцаряется над районом,
воскресная расслабленная тишина, от которой становится тревожно,
словно жизнь кончилась и начинается что-то другое, печальное.
Воздух другой, почти не по городскому чистый – ни дымных
выхлопов машин, ни испарений человеческих вожделений, пота лжи и
труда.

«Будда защитит себя сам», – с этой мыслью Марат выходит из палатки,
заметив над дверью перед выходом что-то вроде амулета (опять
же в форме пальца Будды), но тоже похожего на вождя с
кепкой, вроде того, что уже лежит у него в сумке.
Палец-вождь-кепка, как-то все странно совмещается в этом крошечном,
фаллообразном предмете.

Мелькает мысль, что палец, может, вовсе и не настоящий. От этого
сквознячок пробегает вдоль позвоночника, но тут же отвлекают
шум и суета неподалеку, метрах в пяти от палатки Чжи Тая – там
быстро, буквально на глазах собирается толпа кавказцев, они
что-то выкрикивают, размахивают руками, крик все
разрастается, еще подбегают люди, и Марат неожиданно оказывается
затертым среди них, буквально вжатым в толпу.

Возле палатки на земле залитый кровью человек.

Несколько человек обступают тело, кладут на какой-то темный плащ и,
подняв на плечи, двигаются в сторону выхода. Толпа покорно
расступается перед несущими, выстраивается клином,
устремляется вслед. Крики постепенно затихают, и уже дальше люди
шагают в полном молчании.

Марат, зажатый среди плеч и рук, уже в курсе: человека пырнули ножом
(то ли скинхеды, то ли кто). Кровь, во всяком случае вот
так, открыто, пролилась впервые. Где-то, может, уже и
происходило, в каких-нибудь закоулках огромного города, но на
ярмарке, посреди белого дня, среди многочисленного люда…

Постепенно Марата несколько оттирают от передних рядов, но он
продолжает по инерции (в общем порыве) двигаться вместе с толпой…
Он идет в самой гуще терпко пахнущих потом мужчин (женщин
совсем немного) и думает, что надо постепенно выбираться,
непременно надо выбираться, потому что в сумке у него… Нельзя
подвергать опасности. Рукой он крепко прижимает сумку к бедру,
ощущая твердый угол коробки.

Шествие выливается на проспект, перекрывая движение, обтекает
взбудоражено сигналящие машины, как вода обтекает валуны. Темная
людская масса с вознесенным над ней мертвым телом. Люди идут,
одержимые какой-то неясной им самим целью, их суровое
гнетущее молчание в любое мгновение готово взорваться дикой,
безудержной яростью.

Марат чувствует раздирающую их энергию, готовую вот-вот прорвать все
заплоты. Если собрать эту энергию в один пучок, то человек
становится почти непобедимым. В восточных единоборствах на
этом многое основывается. Это самое трудное, но и самое
важное. Никогда не забыть ему, как в первый (и в последний) раз
продемонстрировал это ему монах Ли Ду. Марат считал, что он
уже многое может, многое постиг. А маленький невзрачный
монашек просто ткнул его слегка пальцем – и Марат превратился в
статую: дыхание пресеклось, члены онемели, так бы и
задохнулся, если бы сам Ли Ду не вывел его из этого состояния,
ладонью вроде как дружески шлепнув по спине. Он тогда сильно
распереживался: чего стоили все его старания и все его успехи,
если какой-то монашек одним тычком пальца мог вывести его из
строя?

Где-то на половине проспекта путь им преграждают кордоны милиции.
Омоновцы в шлемах и со щитами растянулись цепью, чуть позади
автобусы и машины скорой помощи. Ясно, что дальше их не
пропустят. Какой-то чин в милицейской форме гундосит в мегафон –
предлагает всем разойтись. Словно споткнувшись, толпа
подается назад, тело опускают на мостовую, и тогда где-то изнутри
людской массы вновь зарождается глухой крик, сначала робко,
как бы неуверенно, потом все громче, оглушительней, люди
выкрикивают что-то неразборчивое, гневно выбрасывая перед собой
руки.

Марат не хочет, не имеет права ждать: начнись заваруха, можно
вляпаться в историю. Ему надо срочно выбираться. И он потихоньку,
потихоньку протискивается в сторону.

Очутившись на тротуаре, где за развитием событий наблюдают случайные
прохожие. Марат тоже несколько минут медлит, освобождаясь
от потной липкой накипи толпы. Надо, надо уходить! Он ныряет
в переулок, исчезает из виду. В сумке у него шкатулка,
спасение человечества в его руках, как кепка в руках вождя, чья
статуя (фигура в камне) высится возле неопознанного летающего
объекта в виде гигантской тарелки…

О Будда!..

Марат – персонаж какого-то неснятого фильма, отдельные кадры
проступают в пыльной дымке над ярмаркой и окружающими
пространствами. Город – гигантский. Человек запутывается в нем,
как в паутине, пытаясь найти самого себя и свою судьбу. Тот,
кто стоит у окна, видит эту дымку страстей над городом и с
грустью думает, что там – греза, ирреальность, там
Вавилон…Солнце слепит глаза. Палец Будды в шкатулке у Марата – один из
многих магических пальцев, рассеянных в пыльных
пространствах Галактики. Палец – это и есть Будда. В детстве они
собирали на пляже отточенные, отшлифованные морем удивительные
камешки, переливающиеся разными цветами и пахнущие йодом,
рассматривали подолгу, выбирая самые красивые – по форме и по
цвету. Стоящий у окна сжимает в ладони длинный овальный
камешек, ощущая его прохладность. Камешек настоящий, его приятно
держать в руке…