Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Не больше пяти минут до отправления, он даже пере¬стал поглядывать
на часы – что толку? Словно сговорились: без билета нельзя, проверки
каждый рейс, отсылали в следующий вагон, в другой конец поезда
– удобный прием, а там еще куда-нибудь. А то просто отрицательно
качали головой: нет и нет! И денег брать не хотели.

Шут его знает, что там у них происходило, может, какая-ни¬будь
очередная кампания по борьбе с безбилетниками, или вид его не
внушал доверия – встрепанный, шаль¬ной: понимаете, надо, кровь
из носу, ну чего вам стоит?

Не действовало.

Сломя голову, снова летел, наталкиваясь на провожающих, сначала
к пятому, потом к седьмому, потом к одиннадцатому, и вдруг понял:
и вправду надо, непременно надо! Так это «непременно» было осязаемо,
что и ут¬ро, раннее питерское мглистое утро замаячило, по-субботнему
пус¬тынное метро, наплывающий из сумрака Троицкий собор, голубовато-серый,
– словно уже приехал.

Совсем близко, всего ночь езды, и ведь всегда удавалось, даже
вот так внезапно сорвавшись, – свободное место, третья полка,
без разницы… А тут просто невезуха. Именно тогда, когда позарез.

Она позвонила накануне, днем, неожиданно, прямо на работу, далекий
голос сквозь шум и треск, прерывающийся: ей кажется (кажется,
кажется…), они друг друга теряют, еще что-то грустное – сквозь
чьи-то встревающие, металлически дребезжащие голоса.

Ты меня слышишь?

Потом несколько раз пробовал прозвониться сам – безуспешно: то
линия недоступна, то номер занят. И как бы ответно накатило: похоже,
что так... теряют.

Больше месяца не виделись: ни он к ней, ни она к нему... Столько
всякого разного, что вроде и не обязательно, еще и неожи¬данная
срочная командировка в Пензу, встречи, разговоры... Все прочее
отодвинулось, отдалилось, Питер в том числе, с ней вместе.

Точно, однако, уловила (женская интуиция)! Раньше, чем он сам
задумался. И весь остаток дня жил с этой ее печалью. А к ночи
был на вокзале, в почти лихорадочном нетерпении: скорей, скорей!
Как же он мог так долго? И она...

Как они могли?

Серое квелое утро, типичная питерская подворотня, направо в подъезд,
четвертый этаж, через несколько ступенек, дверь отворяется – она,
заспанная, теплая, запахивая легкий ха¬латик, зябко поеживается,
а за окном грохот утренне¬го трамвая, медленно выскребающийся
из сумерек ноябрьский день.

Их день.

В сущности, не так уж и много было таких дней и еще меньше ночей.
Если прикинуть, то на дорогу уходило едва ли не больше, ночь туда,
ночь обратно, даже если в сидячем, «бешеном», как его называли:
около пяти садишься, к полуночи уже в Питере...

Но все равно – дорога: ожидание, нетерпение, тусклый вагонный
свет, скорей бы уж!

Собственно, он и рвался сейчас к той полноте, которую обретал
там возле нее, опережающе вычеркивая, вычитая дорогу, будто все
и впрямь рядом. Словно она не связывала, не вела, а только преграждала.

И вот теперь неудача преследовала его, перрон на глазах пустел,
редкие провожающие заглядывали в окна поезда, прощально махали
руками. Проводники тоже один за другим входили в вагоны, непреклонные,
и потом высовывались только за тем, чтобы взглянуть на семафор:
не зажегся ли зеленый?

Он почти смирился, только едкое чувство еще стыло, да злость на
проводников – не верилось, что не могли. С тем и подошел к последнему
вагону.

– Не возьмете, а?

Необязательно так спросил, почти уверенный в отказе и ни на что
особенно не рассчитывая.

Проводница, лет сорока женщина, вполне еще себе, смотрела на семафор
или куда-то еще, вперед, лишь бы не на него, как все они, взгляд
безучастный. Молчала, скрываясь лицом в сумраке.

Что-то, однако, почудилось вдруг в этом молчании – не¬прочное,
колеблющееся, обнадеживающее, он вспыхнул: возьмите!

И вот – о, чудо! – неправдоподобно, царственно отстранилась, отступила
на шаг, пропуская его в тамбур. Едва он во¬шел, даже не вошел,
а вспрыгнул, влетел, окрыленный, как вагон дрогнул, громыхнуло
на стыках, медленно стронулись с места фонари. И тут же проводница
стала закрывать дверь.

Он ехал.

Потом он долго курил в тамбуре, уставясь в темноту, с каждым пролетающим
мимо фона¬рем все глубже проникаясь радостью движения, – словно
избавлялся от чего-то: легкое покачиванье-потряхиванье, перезвоны-перестуки
колес, наматывающих невидимые километры… Даже если бы и всю ночь,
здесь, в выстуженном там¬буре, все равно бы согласился – лишь
бы ехать. Еще немного...

Один раз вышел пожилой седовласый человек в ките¬ле военного моряка,
задумчиво выкурил «беломорину», загасил окурок о крышку массивного
портсигара, каких он уже давно не видел, и снова скрылся в вагоне,
откуда дохнуло жилым теплом и тем особенным, неповтори¬мым духом,
какой только и бывает в пассажирских поездах.

Он любил ездить: вагонные запахи, жиденький чай, мерное покачиванье,
влажноватое белье, настороженно-равнодушно-приветливые лица соседей,
громыхающий тамбур, тянущиеся бесконечно часы и минуты, смут¬ные
голоса на остановках, неожиданные разговоры – пауза в жизни, промежуток,
лихорадочно снующие мысли – обо всем и ни о чем…

А теперь вроде как даже тревога, если не страх – будто именно
теперь, пока ехал, все и происходило. Словно не себе принадлежал,
а неизвестно чему вообще. Проваливался, исчезал…

Озяб.

К тому же полил дождь, капли разбивались о мутное, темное стекло,
стекали извилистыми грязными струйками, и он представил себе дождь
в Питере – как она сейчас спит или читает в своей комнате в коммуналке,
она часто читает далеко за полночь, а дождь хлещет в окно, ветер
швыряет его горстями, свет от фар ночных машин скользит по обоям.

Почему-то вспомнилось, как прошлой осенью ездили в Пушкин и там,
гуляя в парке, попали под настоящий ливень, совершенно неожиданно,
у них даже зонтика не было. Так и брели под дождем к электричке,
по желтым и красным листьям, которых нападало сразу множество,
и еще падали, падали…

Тогда, кажется, сентябрь был, теперь уже впору снега ждать, он
бы обрадовался снегу, белизне, морозу, но вдруг подумал, что и
снег будет, и мороз, только для них-то ничего не изменится, все
останется по-прежнему: он – в столице, она – в Питере, ну и дорога,
дорога, с каждым разом все более тягост¬ная, утомительная, словно
не семьсот километров или сколько там, а гораздо больше. Провал,
расщелина…. Что-то безысходное.

Что он ехал к ней сейчас, в сущности, ничего не меняло. Раз¬ве
что удостовериться: нет, не потерялись... Раньше или позже – все
должно было разрешиться само собой, к чему забегать вперед? Ему
все равно возвращаться, а ей оставаться в этой коммуналке, где
у соседки, тоже молодой девахи, то и дело толкутся какие-то парни,
а сосед по ночам стирает в ванне. Этот одинокий пожилой мужчина
всегда стирал по ночам, слов¬но стесняясь, и они старались не
выходить, чтобы его не сму¬щать.

Час или больше прошло, когда в тамбур наконец заглянула проводница
(нет, не забыла), позвала его.

– Не замерз? – спросила почти участливо.

– Да нет вроде, – откликнулся он.– Спасибо, что взяли, а то я
уж и не надеялся.

Может, и не нужно было этого говорить, вообще забыть, как его
не брали, но он все-таки сказал, – действительно благодарен ей
был.

– Вон там устраивайся. – Она кивнула на вторую, верхнюю полку
в свой служебке. – Белье я все раздала, так что теперь спокойней
будет.

Он скинул куртку и сразу полез, не дожидаясь дополнитель¬ных указаний.
Там значит там, он на все готов – лишь бы ехать, и, уже вытянувшись
наверху, проявил галантность: а ее он не стеснит?

– Не волнуйся, мы народ привычный, – улыбнулась снизу, ободряюще.
– Куртку-то можешь повесить, – добавила как бы подтверждая.– Я
тебе одеяло дам, не замерзнешь.

Он с благодарностью принял из ее рук шерстяное, видавшее виды
одеяло.

– Студент, что ли? – поинтересовалась.

– Да нет, – отозвался он не очень уверенно, не зная, что для нее
лучше – быть ему студентом или нет. Отучился уже, с год как.

– А-а-а, – протянула она,– а я думала, студент. Студенты часто
про¬сятся. Я вижу: молодой, ну и подумала, что студент. Денег-то,
наверно, все равно мало платят?.. – проницатель¬но спросила она.

– Не то слово, – сонно промычал он, укачиваемый вагонной болтанкой.

– Да, все жалуются, – вздохнула проводница, хотя он не жаловался.
– Если один, то еще ничего, а вот с семьей уже худо, особенно
если без собственного жилья...

– Ну, на это только сумасшедший отважится, – пробурчал он из все
плотнее накрывающей его дремы. Все теплее становилось ему, все
уютней.

– Ну уж, в жизни всякое бывает, – проводница, похоже, собиралась
продолжать.– Что ж, по-твоему ждать, пока лучшая доля выпадет,
жизнь-то проходит, молодость проходит, не успеешь оглянуться.
Я вон тоже девчонкой была – думала, буду гулять, пока не надоест.
Мать вкалывает день и ночь, света белого не видит, ничего для
себя. Нас, четверых, накормить, одеть, обуть, обстирать, бабку
старую обиходить, да еще отца, который как выпьет, так пошло-поехало,
праздник у него, дым коромыслом и море по колено. А ей, матери-то,
что? Нет, такая жизнь не по мне, лучше совсем замуж не выходить,
на такую-то каторгу... И вообще, не нравилось мне в посел¬ке,
скучно – ни клуба, ничего, так, одно название, топтанье под радиолу,
а я, между прочим, очень даже любила танцевать, мне б в какой-нибудь
ансамбль... Очень мне нра¬вилось. Я и вообще ничего была, сообразительная.
Если б направить меня, только кому?.. – Она примолкла, потом спросила:
– Не интересно тебе, наверно?

Он почти спал.

– Нет, почему... – голос сквозь сон почти чужой.

– Да ты можешь и не слушать, – снизошла она, – я это так, поболтать
захотелось, иногда, знаешь, огля¬нешься, так близко всё – будто
вчера. Сколько вроде было за это время, а все равно. Словно и
не жила совсем. – Она осеклась. – Так что ты думаешь, уехала я
оттуда, из нашего поселка, замуж вышла и уехала. За лейтенанта
вышла из соседней части, неподалеку от нас, на танцах, как водится,
и познакомилась. Погуляла, на¬зывается. Он-то меня любил, а я
только потому согласилась, что уехать хотела, выбраться из нашего
медвежье¬го угла, их часть как раз переводили. Много мы потом
поездили, никогда своего дома по-настоящему не было, видно, мне
так на роду написано: ездить... Давно уже разошлись, а я все езжу...

Она снова примолкла, как бы прислушиваясь к его молчанию.

– Спишь? – спросила на всякий случай.

– Слушаю, – транзитный такой голос.

Может, он и в самом деле не очень спал, скользил по сну, вдоль
и поперек, съезжал с него, как на санках с горки. Повернулся,
заворочался в тряской своей колыбели, в шаткой своей дреме. Ну
да, конечно, он слушает...

…А ей, пусть он не думает, нравится, свыклась, что ез¬дит и ездит,
места новые, люди интересные попадаются. Ну да, натура, видно,
такая, не¬поседливая, хотя, с какой стороны посмотреть опять же,
может, сложись все иначе, и она бы другой была. У нее ведь претензии
небольшие, хотя, наверно, у каждого своя мечта есть. Вон она с
молодыми девчонками- проводницами, разговаривает, Бог ты мой,
одна принца ждет, другая генерала, третья манны не¬бесной… Чем
силь¬ней ждешь, тем меньше шансов на успех. Мужики, между прочим,
это тоже чувствуют, они редко когда серьезно на¬чинают, сначала
так, побаловаться, а уж потом втягиваются, кле¬щами не оторвешь,
поэтому и сторонятся тех, которые ждут, им тоже хомут не нужен,
им тоже пожить хочется. И еще зависит, кто как себя с самого начала
поставит. Она первые годы, когда еще только начинала проводницей,
очень ста¬ралась. Приятно, когда у тебя чисто, аккуратно, цветы
на столи¬ках. Когда летом ездили, сама собирала. Вагон – дом,
а в доме все от хозяйки зависит. И гордость свою нужно иметь.
Женщина может позволить себе слабость, жизнь одна, но чтоб совсем
без гордости... А им всякое терпеть приходится. Привяжутся иной
раз так, что хоть милицию вызывай. Самой не совладать. Что говорить,
работа не сахар. Что ни человек, то норов. А уважение сейчас редко
в ком встретишь. Иной выпьет – и пошел изгаляться. Как же, у него
билет есть, значит, все за¬конно, что хочу, то и ворочу. А проводница
– вроде как бесплатное прило¬жение. Так что хватает. Наши и попивать
иногда начи¬нают – как ты думаешь, отчего? От этого вот самого.

– Ну что, утомила тебя? – снова поинтересовалась пос¬ле очередной
раздумчивой паузы, даже привстала, но разглядев в полусумраке
его глаза (и в самом деле открытые), снова исчезла и уже снизу
спросила: – А может, чаю хочешь? Кипяток-то у меня есть, можно
заварить. Чего-то мне сегодня совсем спать не хочется, а иной
раз, что ты, так в сон тянет – сил нет. Ну так что, заварить?

– Да нет, спасибо, – опять не очень уверенно произнес он, не желая
обидеть, – и так все замечательно.

– Эх, все бы такие пассажиры, как он, ничего ему не надо, лег
себе и лежит тихо, – вот как она себе его, ока¬зывается, понимала,
словно запамятовав, на каких он тут правах. Она, кстати, сама
довольно долго привыкала спать в поезде, а первое время не получалось,
все беспокоилась, не случится ли чего... А теперь запросто, хоть
сидя, хоть лежа.

Он услышал, как кто-то там подошел, просительно-веж¬ливый мужской
голос, потом звякнуло что-то, снова мужской ти¬хий говорок и ее
смешок, по-ночному сырой, глуховатый – какой там сон! Возле двери
стояли, так что он видел ее фигуру в проеме, тусклый дежурный
свет, вагон потряхивало и мотало, и его вместе с ним, он все еще
надеялся поспать, обнаруживая в собственном упорстве, с каким
это делал, некое дремотное сходство с упорством погло¬щающего
километры поезда. Тряско, но споро шел, таранил темноту огнями.
И ночь постепенно откатывалась, обгоняемая, и сон его тоже откатывался.

– Ребятам вон тоже не спится, стакан потребовался, – доверительно
поделилась она, заглядывая к нему наверх, – пригла¬шал составить
компанию... – Глаза блеснули в полумраке. – А что, коли не спится,
отчего бы и нет? Что мы, не люди? – И тут же, не меняя интонации,
снова к нему: – Ну как ты насчет чая, не передумал? А то если
слезать лень, так и не надо, не слезай, я тебе туда подам... Остыл,
правда, немного... Сахару-то сколько тебе класть? Два? Чего так
мало? А я слад¬кий люблю – и вприкуску, и просто. Некоторые боятся,
что растолстеют, а мне хоть бы хны – все прогорает...

Он барином принял из ее рук стакан в подстаканнике, с вло¬женной
ложкой и, стараясь не расплескать, присел, устроился по¬удобнее.
Баловала она его. Он вдруг подумал, что до сих пор, в сущности,
так и не разглядел ее лица, ускользало оно от не¬го странным образом.
Все как-то укладывалось и сливалось в одно: проводница.

Везла его великодушно. Выручала.

– И мне что ли тоже попить? – задумалась она там, внизу. – В горле-то
пересохло от болтовни... Обычно это мне все рассказыва¬ют, встанет
какой-нибудь в дверях и не уйдет, пока всю жизнь не выложит. Чего
только ни наслушаешься, господи! – Она тяжело вздохнула. – Дорога...
– С таким она это неожиданным чувством, так проникновенно произнесла,
что и в нем эхом отозвалось, смешалось со стуком колес, и потом
еще долго звучало, пока пили чай, тянулось, длилось – и вдаль,
и в глубину, и неведомо куда...

А он все пытался отыскать себя в этом разъехавшемся, сдвинувшемся,
распластанном темнотой и скоростью, рассекаемом перестуком колес
пространстве. Себя и ту, к которой ехал.