Онтологические прогулки

(Окончание части 4)

gippius:

Лакан так Лакан, то есть любовь как симуляция Реального. В этой
точке, следуя тебе, мы находим музыку. Музыка приучает к смерти,
и это в то время, как общество требует к жизни,
эксплуатируя симптомо-миметические возможности музыки в своих
подернутых разложением языка, витальных целях. Так мы различаем между
Смыслом Реального и обыденным, прагматическим смыслом.
Последний всегда есть профилактика и терапия травмы, как
ситуативно-симптоматической, так и тотально-языковой, – такова
сущностная функция репрезентации (см. в частности: Ж.-Ф.Лиотар.
«Хайдеггер и «евреи»«, СПб: «Axioma», 2001). Ибо симптомы
приходят и уходят, а язык пребывает и прибывает, ложно обещая
бессмертие, равно как и смертность, конечно. Последнее –
опционально, и не внемлющим, но внимательным к языку...

Музыка, как я полагаю, не только бессмысленна с точки зрения
регулярного языка. Она ни в каком прагматическом смысле не
нуждается. У Лакана то, что не обладает прагматическим смыслом,
будет обладать Смыслом. Последний зарезервирован лишь за тем,
что способно владеть им безучастно, без участия другого себе.
Музыка, возможно, им и обладает, в этой точке смыкаясь с
даосской Пустотой звука, без «господина»-субъекта столь же
бессмысленной, как и Смысл Реального. Смысл вне-опытен,
поскольку не-опытно и не-повторимо Реальное Лакана, со Cмыслом не
позволяющее столкнуться дважды. Тот, кто столкнулся с ним,
ничего не расскажет. Тот, кто наблюдал, получит смыслы знаковой
реальности. А язык склонен настаивать на том, что труп
можно разговорить, как если бы он был живым. В рассуждениях о
музыкальном смысле, уподобляемом словам о нём, вот этот вот
живой труп мы имеем живее прочих. Почему?

egmg:

Ты слишком скептичен в отношении идеологии, меж тем и то, и то есть
культурные конструкты.

gippius:

Разумеется. Музыка только очевиднее и трезвее прочих указывает
идеологии её место – психо-социального конструкта. Именно потому
что она не язык и способна отсутствием регулярного смысла
указать на его границы. В этом, если угодно, одна из её
социальных функций. Функции же, – позволю себе математическую
метафору, если не коннотирующий коррелят, – обладают значениями,
а не смыслами...

Лакан пишет о тотальности языка, тотальности того рода, что не
позволяет, с одной стороны, рассуждение о «нулевом значении», а с
другой стороны, не оставляет ничего, что бы не было
заполнено тем или иным смыслом. Фактически, исходя из представлений
Лакана, чтобы тотальность языка могла пресуществиться в
коллективном теле, язык должен иметь смутные, подвижные
границы, то есть не иметь таких начал, которые были бы даны в самом
языке. Только так эта тотальность способна обнимать собой
всё – быть тотальностью... Во фрагменте ниже Лакан заклинает
нас воздержаться от спекуляций о началах языка едва ли не
духом Л.Виттгенштейна, заклинающим нас от того же – от
вербализации не имеющего в языке оснований. В сущности, это
заклятие от тавтологии до-верия, когда начала языка, всецело
уподобляемого миру и явленные в пределах повседневной досягаемости
языком же, пресуществляют каждый опыт до-верительного
чтения. На пол-пути между до-верием (тотальности языка) и верой
(в отсутствие опытных оснований тотальности языка до-верять)
Лакан пишет следующее:

«Конечно, вопрос о происхождении языка принадлежит к предметам,
которые словно нарочно предназначены подавать повод к
организованному бреду, будь то коллективному, или индивидуальному. <…>
Язык – вот он, налицо. Это нечто уже возникшее. Теперь,
когда он уже возник, мы никогда не узнаем, ни как это
произошло, ни когда, ни как обстояли дела прежде его возникновения»
(Жак Лакан, «Имена-Отца»/ «Символическое, Воображаемое и
Реальное», Гнозис-Логос, Москва, 2006, сс.22-23).

Тотальность языка, по Лакану, в его не вполне доступности в опыте
знания, который, отвечая сразу на два вопроса, поставленных к
наречию и существительному, как и что? – язык.
Познавательный опыт – язык. А начала языка на языке опыта недоступны.
Они, именно в сущности, за пределами языка. Только недоступные,
они позволяют мыслить язык(ом) тотально... Очевидно, что
музыку, если последовать за Лаканом и Виттгенштейном,
следовало бы отнести к такому не-до-языку, или к таким началам
языка, о которых что ни скажешь, то непременно выйдет «бред»,
неизменно свидетельствующий музыку как дубликат языка. Не
только не нуждающаяся в конвенциональном смысле, музыка не
особенно его терпит, если симптом – отражение звука телом, а
звук(и) есть основание себя, на себя обращённое без-подобие. Моё
тело это основание-себя-основания миметирует, пристраивая не
такую уж, как мы увидим ниже, и без-подобную
самотождественность к собственному психо-динамическому контуру. Вот,
собственно, и вся интрига, если бы под стационарные гусли
мимесиса в субъективное не попадало и слово, и если бы не язык,
поджидающий гештальт-симптом со списком общественных
потребностей, которые по мере научно-технического прогресса и
общественного развития всё растут и растут. Эти замечания, на мой
взгляд, позволяют оценить восторженную реплику К.Леви-Стросса
о музыке по достоинству: «величайшая загадка человеческой
науки, загадка, с которой сталкивается всё многообразие
различных дисциплин и которая хранит в себе ключ к их прогрессу»
(«Сырое и приготовленное», М.– СПб.: Университетская книга,
1999, с. 14). Между тем, запрет на слово о смысле того, что
не имеет читаемых в языке оснований, мог бы быть
распространён до запрета на присвоение музыке прагматического смысла, не
менее нелепого, чем делегирование Реальному значений
исключительно символического порядка.

Системная, тонально-ритмическая последовательность звуков, – как
супра-лингвистический феномен, основания которого превышают
любой язык в силу того, что его превышает элементарный звук,
или как элементарный феномен поверх собственной фиксации на
письме, – исполнение и восполнение тела в одной из его
элементарных функций, где кожа есть граница, означающая собой
только внешнее последствие внутренних/внешних процессов. Нечто
привычное в рабочем диапазоне соматической функции, включая
экстремумы. Ведь можно иметь учащённый ритм сердца, а на
поверхности всплывут руки, помытые до обнажающих изнанку кожи
ссадин. Если есть кожа, стереть её о клавиатуру значило бы
сыграть идеальное со-бытие. Только так можно понять
соприсутствие в одном (волновом) акте субъективного присвоения музыки
двух схем – мастурбации и нарциссизма...

З.Фрейд. Музыка, как и любовь, есть одновременное (в пределах
музыкального события) проигрывание двух схем – «нарциссизма,
позволяющего взгляд со стороны, и мастурбации, не допускающей
никого между», как ты когда-то заметила. Есть ли там кожа, не
понятно. Видимо, идеальная музыка – та, что позволяет полное
слияние с инструментом и тем самым забвение
инструментальности своего происхождения. Так я бы и понимал комментарий
Жуань Цзи к Конфуцию: «совершенная музыка не возбуждает в
человеке никаких желаний» (Книга прозрений. Сост. В. В. Малявин.
М.: «Наталис». 1997, с.149). – Не возбуждает, потому что не в
ком...

Рассуждая о мастурбаторно-нарциссических отношениях в музыке, я бы
хотел предложить твоему вниманию ещё одну трёхчастную модель
потребления и усвоения музыки, коррелирующую вышеупомянутым
двум. В первом случае мы говорили об отношениях языка и
музыки, проложенных математическим кодом, во втором – об
осцилляции Числа симптомом между фигурой тела и фигурой речи.
Средний, математический, элемент и там, и там неплохо отвечает
тому, что Ж.Лакан в начале второй книги «Семинаров» называет
«трещиной». Думаю, что нет никаких причин, по которым бы этой
«трещине» не ответить и в третий раз:

«Разве вы не видите теперь, что между интуитивным элементом и
элементом символическим пролегает трещина? Результата удаётся
достичь, прибегая к представлению о числах <...> Демонстрацию
эту, представляющую переход от воображаемого к символическому,
проводит, конечно же, господин» (Ж.Лакан. ««Я» в теории
Фрейда и в технике психоанализа (1954/1955)», Гнозис/Логос,
Москва, 1999, с. 29). То есть субъект присвоения.

В этой трёхчастной модели я бы хотел показать, как мимесис, –
носящий мастурбаторно-нарциссический характер, то есть обращённый
и нарциссическому объекту, и первичной мастурбаторности, и
обеспеченный волевым импульсом к движению в обоих
направлениях, – посредует между, в сущности, до-субъектным, первичным
«я» индивида и нарциссизмом другого-языка. Я постараюсь
показать, каким образом мимесисом покрывается трещина между
интуитивным и символическим. Поэтому несколько слов о том, что
такое мимесис звука в симптоме. Помимо того, что частично
размерность тела, вполне может быть, задаёт параметры
нарциссического объекта и характеристики его симптоматического
воспроизведения, натуральные логические функции тела сказываются
также в следующем феноменологическом наблюдении. Миметически
присвоено может быть лишь только то, что могу воспроизвести
я, без инструментального участия другого. Скажем, запаху или
вкусу всегда суждено оставаться в коллективном пользовании,
необходимо нужен другой в процессе их потребления, усвоения
и воспроизведения. Они не могут быть воспроизведены моими
рецепторами самостоятельно. То есть усвоение не влечёт за
собой миметического присвоения, которое позже могло бы быть
автономно актуализировано. О вкусах действительно бессмысленно
спорить, всегда есть другой, который его должен со мной
разделить и по необходимости делит. Так мы говорим, что вкус –
это консенсус. В то время как о слове и звуке, бывает,
практически невозможно договориться. Собственно, эта невозможность
договориться есть одно из рече-симптоматических свидетельств
предельно-субъективной интериоризации «материнского»
объекта , отчуждённого от конкретной ситуации его первичного
производства. Иначе говоря, на вызов словом я могу ответить
своим, которое воспроизведёт некоторую ситуацию в прошлом этого
слова. Так же как отражённый звук не потребует в будущем
своего оригинала, чтобы быть воспроизведённым мной. Таковы
основания логоцентризма, его логико-функциональной укоренённости
в теле, а равно и отличия звука в перцептивном статусе от
иных раздражителей. В этом статусе звук равен образу и его
миметическому симптому. Отсюда не может быть сочтено случайным
следующее недоразумение: в практиках осмысления музыки,
видящих в музыке регулярный механизм символизации, указывается
на способность звука порождать образ. Последний
рассматривается как собственно смысл. Нет сомнений, музыка способна
вызывать видения. Вопрос в том, насколько они регулярны даже в
пределах одного перцептивного опыта, и способны ли эти
галлюцинации образовывать разветвлённую систему взаимоотсылочных
смыслов хотя бы в пределах самого опыта. – Вопрос, разумеется,
риторический...

Далее я бы хотел оговорить, что я имею в виду под до-субъектным «я»
как предельной точкой регрессии к первичному аутоэротизму.
Представляется, что следующих определений будет достаточно:
первичное, до-зеркальное, до-вербальное, до-эдиповое,
до-сознательное, до-бессознательное, самонеочевидное,
андрогинно-целостное, онтологически-полное, мастурбаторное (sic!)... То
есть: регресс к до-субъектному «я» подразумевает
последовательную или нет де-символизацию отчуждения в языке. От
присвоенного субъектом Имени – к Эдипову комплексу и
до-вербальности, от последних – к «до-эдиповой территоризации субъекта»,
до-сознательной его индивидуации и отказу от осознанного «я».
И далее к не осознаваемому «материнскому» объекту. По
аутоэротическую от миметического симптома сторону, вероятно, имело
бы смысл говорить также о возвратном месте для (с)мутного
гештальта, не-самоочевидного и до-сознательного образа целого
– как это необходимо предполагает лаканическая история
прогрессирующего субъекта на стадии зеркала. Иными словами, в
до-субъектном «я» мы имеем не что иное, как аутичную
резонирующую тушку, в этом состоянии подверженную только одному
инстинкту – либидинозному. Если бы не либидинозный катексис,
удерживающий тушку в движении и на другом конце опыта
возвращающий её обратно в язык, мы были бы вынуждены констатировать
смерть субъекта...

Здесь я снова вынужден напомнить, что музыкальный феномен сам по
себе также мастурбаторен. Как и моё до-субъектное «я»,
мастурбаторно катектируемое, звук или последовательность звуков не
имеют другого «объекта», кроме себя самих, или, другими
словами, являются основаниями самих себя, – тавтология,
строящаяся в музыке на совпадении означающего и означаемого.
Нарциссически-языковым музыкальный феномен становится только по мере
моего приближения к нему. Только объязыченный и миметически
означивший некоторое событие моей психической динамики в
симптоме, этот мастурбаторный феномен может стать для меня
объектом, который я рассматриваю в качестве подобного своему
мастурбаторному «я», то есть уже в качестве нарциссического,
то есть такого, что отмечает для меня переход от
аутоэротического состояния к любви объектной (напомню, мы продолжаем
тему «любовь и музыка»). Тут самое время вспомнить Лакана о
началах языка: когда мастурбаторный музыкальный феномен
нарциссически объективирован в языке и превращается для меня в
осознанное со-бытие, он теряет свою исключительную
независимость. А я ничего не могу сказать о его началах – так музыка
становится для меня тотальной (см. выше)...

Прежде чем перейти к детализации этих отношений, я сделаю некоторое
отступление в связи с «первичным нарциссизмом» у З.Фрейда,
который я склонен понимать как первичную мастурбаторность.
При этом оставаясь верным определению, данному «первичному
нарциссизму» самим Фрейдом:

«изначальный либидинозный катексис собственной персоны, часть
которого впоследствии отдается объекту, но который в основном
сохраняется» (Фрейд З. “О нарцисизме” // Фрейд З. ““Я” и “Оно””.
Тбилиси: Мерани, 1991. Кн. 2, с. 75).

На отказ от «первичного нарциссизма» есть несколько причин.
Во-первых, если что изначально и катектируется либидинозно, то
отнюдь не собственная персона, которая, как подсказывает нам
латынь, есть маска, то есть социально-языковая структура.
Кактексис, если повезёт, имеет своим «объектом» моё первичное «я».
Во-вторых, «первичный нарциссизм» остаётся по сумме
фрейдовских текстов противоречивой идеей, ни в одном из вариантов
до сих пор не подтверждённой клинически. В-третьих, выбор
термина «нарциссизм» для обозначения примитивной
аутоэротической стадии, когда либидозный катексис имеет своим объектом
автономное эго, кажется крайне неудачным. Нарциссизм всегда
значит у-знать в объекте себя и собой увлечься. Постулировать
для ребёнка, только что получившего «самое первое
удовлетворение <которое> было связано с принятием пищи» (Standard
Edition, VII, p. 222) и затем оторвавшегося от материнской груди,
такое у-знание представляется крайне проблематичным. В то
время как «первичная мастурбаторность», означающая регресс от
материнской груди к «эго-эротизму», кажется оправданной – в
силу замкнутого на себя характера мастурбации, не требующей
осознанного выделения объекта в ряду других. Проблематично,
в целом, даже употребление термина «объект» в случае
объектно-неосознанных устремлений либидо. Иными словами,
нарциссизм требует поиска объекта, который не есть уже-объект, в то
время как мастурбаторность таким уже-объектом располагает, не
требуя его обнаружения (Die Objektfindung). И, наконец, сам
З.Фрейд склоняет нас к тому, чтобы отказаться от
употребеления термина «первичный нарциссизм» в связи с примитивными
стадиями развития личности в её отношении к окружающему миру.
Несмотря на то, что Фрейд трижды возвращался к осмыслению
«первичного нарциссизма» в контексте ранней сексуальности,
этот супер-нарциссизм не стал менее противоречивым – как для
целой системы фрейдовского психоанализа, так и в рамках
представлений о нарциссизме в частности. Из трёх фрейдовских
конструктов первичности – «первичная объектная любовь»,
«первичный аутоэротизм» и «первичный нарциссизм» – для наших
музыкальных целей я бы предпочёл выбрать средний, связав его с
мастурбаторным характером, отмечающим субъективное присвоение
системной последовательности музыкальных звуков. Что значит
вынесение нарциссического объекта в естественный или
около-естественный язык. А следовательно – вынесение объекта в другой
конец симптома, одним концом, как мы понимаем, уводящего в
бессознательно-физиологическое языка, в субъектное, а
посредством последнего и в пренатальное. В целом, критика
противоречивости этих трёх конструктов имеет довольно внушительную
традицию. Как считает, например, М. Балинт, эти «три теории
<...> явно противоречат одна другой» («Базисный дефект:
Терапевтические аспекты регрессии»/»Изначальные противоречия»,
'Когито-Центр', 2002). Итак, чтобы не множить противоречий,
возьмём одну – по крайней мере, терминологически корректную. И
возьмём её в концептуальной связности с фрагментом
фрейдовского текста ниже:

«я намечу следующее совершенно неизбежное предположение, что
единство личности Я не имеется с самого начала у индивида: ведь Я
должно развиться, тогда как аутоэротические влечения
первичны; следовательно, к аутоэротизму должно присоединиться еще
кое-что, еще какие-то новые переживания для того, чтобы мог
образоваться [нарциссизм]» (Standard Edition, XIV, pp. 76-77,
пер. даётся по: З. Фрейд. «Очерки по психологии
сексуальности»/З. Фрейд ««Я» и «Оно»«. Труды разных лет. Т. 2, Тб.,
«Мерани», 1991, стр. 110).

Я привожу эту цитату не для того, чтобы противопоставить изначальную
целостность «я» Лакана – изначально «расщеплённому я»
(Ichspaltung) З.Фрейда. В этом нет необходимости. Аутоэротизм,
обращённость на себя и есть целостность, тогда как драма
расщепления первичного «я» на субъекта речи и субъекта
бессознательного – в другом. Нет, эта цитата мне была нужна для того,
чтобы показать, что, собственно, претерпевает регресс к
аутичной резонирующей тушке. Это моё цен(ост)ное Я, субъектную
целостность которого я почему-то полагаю твёрдо обеспеченной
регулярным характером смысла в языке. Как если бы и едва ли
не по Фрейду, который полагает, что в процессе развития Я
приобретает в целостности. В то время как целостность и
субъекта речи, и субъекта бессознательного, и единство этих двух с
тем, что принято полагать в себе субъектом и/или индивидом,
– в нашем случае это вторичное единство «я
(около-сознательное единство уже не-тушки) возможно лишь однажды: в
симптомо-миметических казусах неустойчивого со-бытия звуком, каждый
из которых неповторим. Либидинозный катексис фрагментирует
это единство, разнося его фрагменты по разные стороны
симптома – мастурбаторную и нарциссическую. Здесь ревнивый
профессионал от музыки может упрекнуть меня в терминологической
путанице. И укажет, во-первых, на отличие тона от звука, а
во-вторых, на то, что в качестве звучащей единицы в музыке иногда
рассматривается группа звуков. Я же буду настаивать на
миметическом неразличении между этими тремя.
Симптомо-миметическая потенциал-функция музыки, как периодической системы
дислокаций фрагментов Я, в том и состоит, что позволяет встречу
возможного с невозможным...

Там же, в симптомо-миметическом столкновении нарциссического и
мастурбаторного в музыке, мы находим гештальт, в силу того, что
на некоторых стадиях своего движения мастурбаторность
необходимо оперирует представлением (образов другого). Отсюда и
терминологическая пара «гештальт-симптом». Если что и подлежит
толкованию в музыке, поверх герменевтики нотного письма, то
это он – единственный собственно музыкальный смысл,
«паразитирующий» на теле носителя...

egmg:

Я согласна, терминологическое сочетание «первичный нарциссизм»
только затуманивает мозги и проблему. Однако, в принципе, можно
рассматривать первые опыты аутоэротизма, в том числе
первичную мастурбаторность, уже как соматический опыт выносного –
отчуждаемого тем самым – органа. Таким образом, мы уже имеем
некий отделяемый объект. Да, объект. Некий опыт внешнего,
которое доставляет удовольствие возвратным импульсом.

И в то же время, даже с учетом этого возможного поворота трактовки,
термин мастурбаторность мне представляется здесь более
удачным, поскольку позволяет сохранять различие между языковой
осознанностью и неязыковым соматическим удовольствием в разных
векторных устремлениях. Это нам позволит видеть именно два
направления в процессе воздействия музыки, а не стадиальную
иерархию.

Мастурбация и нарциссизм различаются как цель и средства. Страх
кастрации мастурбаторен, его телеология понятна как желание
обратного присвоения. В нарциссизме удовольствие располагается в
вынесенном вовне объекте, то есть происходит перенос на
средства. Собственно, разделение на «что» и «как», как в
поэтике. Фиксация на наррации-процессе или на ахронном
пространственном объекте – выразительных средствах. Мастурбация состоит
в процессе отмены, уничтожения объекта-органа в акте
осуществления присваивающего желания. Мастурбация сродни кастрации
в разрешении желания. Нарциссизм подвешивает объект желания
– идеальный воображаемый неработающий орган. Опять подходим
к различию между садизмом и мазохизмом, но со стороны
процесса перцепции, то есть симптома (тело+язык).

Ребёнок рождается из предельно субъектной бес-смысленности в мир,
сопровождаемый первозвуком, который обладает свойством
ракохода – обратного движения в соматику. Причем этот первозвук
есть всегда уже миметический ответ на крики родовых схваток,
материнской агонии. Женщина имеет природный опыт максимально
близкий смерти в родах, который мужчине приходится восполнять
социально на войне и в прочих экстремальных практиках. На
смертный крик матери отвечает эхом ребенок, своим первым
криком: покажи, что ты живой. Дальнейшее видится как процесс
алиенации субъекта в языке, его трансформации по ходу
наррации-времени. Это процесс объективации, финалом которой является
выход за ее пределы – предельная объективация смерти,
которая позволяет говорить о возврате в бес-смысленное на другом
конце вектора. Присвоение языка в течение жизни создает
индивидуальный, уникальный контур личности, о котором вновь можно
говорить (но только с завершением языковой жизни) как о
целостном субъекте. Чтобы субъективно происвоить язык, надо
прожить жизнь. Таким образом, я бы различала пре-субъекта и
мета-субъекта, дающего разные концы векторного устремления.
Бессмысленное существует до языка и после него.

Функция музыки состоит в возможности обращения времени вспять, во
вхождении в пренатальный физис. Отсюда не-языковая природа
музыки гораздо более ценна, чем её идеологические потенции.