Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Отрывки из романа

...Василек никогда еще в лесу не ночевал. Интересно. На огонь
смотрел. Палочкой кашу помешивал, потом угли ворошил. Тетрадь
было раскрыл — скучно показалось. Хотел в огонь бросить, да дедушка
попросил вслух ему почитать. Василек начал откуда-то с середины.

На волосок от смерти всяк
Идущий дальше. Эти группы
Последний отделяет шаг
От царства угля — царства трупа.

Прощаясь, смотрит рудокоп
На солнце как огнепоклонник.
В ближайший миг на этот скоп
Пахнет руда, дохнет покойник.

И ночь обступит. Этот лед
Ее тоски неописуем!
Так страшен, может быть, отлет
Души с последним поцелуем...

Василек просил читать. На всякий случай спросил:

— Про мертвеца стих?

— А ты сам подумай, — ответил дедушка.

Из котелка на прогоревшие угли плеснуло выкипевшей водой, они
тихо зашипели, вспыхнули красными бусинками. Дедушка положил тетрадь
на угли. Бумага быстро покрылась коричневыми пятнами, языки пламени
проткнули ее насквозь, разбежались, охватывая со всех сторон.
Костер снова ожил.

— Там про труп написано было, — сказал, наконец, дедушка. — Человек,
который приходил, знал о своей смерти и потому завещание по себе
оставил: говно и трупные стихи.

***

— ...Редко, чтобы те, кто сочиняют, хоть раз про труп не написали.
А кто лучше напишет, того книжные умники духовным называют, потому
после смерти такой стих душу заменяет, и пока он существует на
бумаге, труп им живет. Это называется творческим бессмертием,
но если точно говорить, это — несмертие, и не человека вовсе,
а трупа. Почти от всех поэтов трупы остались, стихом одушевленные.
Они при жизни умереть боялись и наделали себе таких запасных душ,
вроде электрических батареек, а сами того не знают, что они к
ним уже никакого отношения не имеют... И что еще опасно, человек,
который помногу их стихов читает, мертвой природы набирается и
сам начинает жить трупным стихом. Тут самое страшное происходит.

— Это что?

— Однажды душа, та самая, что из рая глядится, в отражении своем
труп видит. Сам представь, подходишь ты к зеркалу, смотришь и
вместо привычного лица своего видишь сгнившую харю с клыками —
и это ты! Плохо, если душа отражения своего бояться начнет, но
еще хуже, если поверит, что она и есть труп и полюбит его в себе.
Так появляется труп, настоящей душой одушевленный. Правда, с того
момента она уже не в раю, а в другом месте.

— В аду?

— В черном ирие. Можно сказать, что это место — ад, но душа там
не мучается, а на себя в трупе смотрится.

— И что же делать? — растерянно спросил Василек.

— С душой уже ничего не сделаешь. Может, книги с трупными стихами
сжигать, все до единой — не знаю. Но в любом случае трупы надо
гнать из яви.

***

...В религии лежат истоки художественной литературы. Она своего
рода литургия, только повторенная на свой лад автором. Так, каждый
писатель в некотором смысле религиозен, поскольку вдыхает жизнь
в придуманные им образы, но это, выражаясь в дантовской терминологии,
лишь «Божественная Пародия» на действительную связь между человеком
и Богом, «похоть очей», как говорил апостол Иоанн... Принято говорить,
что светская литература также дает представление об этике, морали
и способна подтолкнуть к размышлениям о высоких материях. Но человеку,
приучившему себя однажды питаться «художественным», опошленным
бытием, «божественное» становится не по вкусу.

Чтение растворяет личность, она живет чужими эмоциями, отдавая
душу на растерзание бумажным, но от этого не менее пагубным страстям.
Литература схожа со склепом, в котором страница за страницей,
камень за камнем замуровывается дух...

***

Цыбашев, желая угодить священнику, заводил беседы о целом поколении,
выросшем на мастер-и-маргаритиной карамели с дьяволом внутри.
Роман, залитый сахарной духовностью, в неожиданной интерпретации
Цыбашева представал явлением более страшным, чем откровенный сатанинский
трактат.

Отец Григорий улыбался и, остужая мнимый инквизиторский пыл собеседника,
замечал. Что роман о человеке робком и слабом, точно в насмешку
названном Мастером, который за свои юродивые художества по мотивам
Евангелия обрекается на безумие, становясь законной добычей Дьявола...

***

Не нужно думать, что художественная литература — зло. Она становится
его носителем только в том случае, когда начинает претендовать
на духовность, а вот на нее у литературы никогда не было прав.
Духовность отсутствует как понятие в этом вымышленном мире. Художественные
ландшафты разнятся только степень демонического... Вред от грубого
скоморошничанья «Луки Мудищева» невелик. Откуда там взяться дьяволу?
Спрятаться негде. А заумный пафос какой-нибудь «розы Мира» в сотни
раз опаснее своей лживой спиритической мимикрией под духовность...
С петровских времен, когда было унижено православное священство,
люди предпочли проповеди светскую книжную литургию. Вслед за христианским
Западом и Россия потеряла чувство духовного самосохранения, забыв,
что религия не истерический пережиток, а оружие против невидимого
и опасного врага. Каждое поколение вносило свою лепту в разрушение
мистических церковных бастионов, ослабление Христова воинства...

***

Сережа, погруженный в страх, выглядывал, как из дупла, и видел
в огненных отблесках лицо отца, присевшего у открытой печной заслонки:
«Я тоже слабый человек. Но вот, что мне кажется. За всю историю
человечества возникло множество различных религий, и для меня
это сигнал того, что Бога просто невозможно заменить какой-то
идеей, и уже одним этим он являет нам себя. Он там, где кончаются
все идеи Бога, среди добрых работящих людей, живущих честной серединой
бытия в неверующей вере...».

Потом отец начинал петь на колыбельный мотив:

Никого не будет в доме, Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Незадернутых гардин.

Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк маховой.
Только крыши, снег и, кроме
Крыш и снега, — никого...

Сереже делалось страшно, и он начинал плакать.