Жизнь как есть

Слоится жизнь: на вечерах, на утренниках, праздниках, что устраивались, я садился к окну: словно смущаясь возрастом своим: все родители так молоды, а я уж не вспомню, когда был молодым, что это такое, цвета и запахи того периода облетели лепестками бытия…

Вроде бы ничего не происходило: никаких событий, никаких веских поводов к стиху, но почему-то это запомнилось, отстоялось, осталось. Из таких отстоянных мгновений и состоит жизнь. Чем их больше – тем выше качество жизни. Мы привыкли понимать под этим словосочетанием нечто другое: материальные блага, комфорт, но это всё оболочка, оформление жизни, но не главное в ней. Главное – наше ощущение её, острота и свежесть восприятия, яркость эмоций. От реальных событий, внешнего благополучия это мало зависит.

Вечерами этот фонарь освещает ветки, окрашивая их червонным золотом. Это такое счастье — дерево в окне, и вдвойне — если рядом ещё и фонарь. Особенно это красиво зимой, когда зелёные ветки в снегу серебрятся в фонарном свете.
А птички — голуби, синички, воробьи, сойки, которые облюбовали мой вяз и весело чирикают на нём по утрам… Я просыпаюсь и первое, что вижу — зелёные ветки, тянущиеся ко мне, как руки, облепленные воробушками. Всего этого меня хотела лишить стоящая внизу армия головорезов с пилами наизготовку.

Председателем делегации на знаменитую Генуэзскую конференцию 1922 года, где оказался Хемингуэй, был назначен Ленин, заместителем был Георгий Чичерин. (...) «...Франция была на стороне победителей и диктовала условия. Германия проиграла и должна была выплачивать значительные суммы, пряча индустриальный капитал. Проигравшие войну турки были готовы снова воевать с греками. Британцы были за мир, чтобы контролировать нефть в Арабских странах. Как пишут некоторые западные критики того времени, никто не хотел особо признавать мощь русской революции, но большевизма опасались даже больше войны. Британцы продолжали контролировать стерлинг, а многие англичане вели себя так, словно их колониальное прошлое не было позади. США вели себя невнятно, посылали в Геную послов, согласившись уничтожить часть своего флота, и на словах провозглашая демократию. Важнейшей проблемой было возрождение экономики».

...главное, что нужно знать про наше будущее. Как таковое оно для нас не только закрыто – оно для нас пусто, неважно и безразлично. А что тут подлинно ценно – это наше, у каждого порознь, представление будущего. Наши текущие и сколь угодно шаткие планы, наши обрывочные мечтания и наши кургузые понятия о том, чему должно бы некогда сбыться – хотя бы то было и курам на смех. Однако ж из этих смехотворностей и копится у каждого из нас та самая библейская вера, что может сдвинуть и горы. И таки мы сдвигаем горы верой своей – но только не современные нам, а те, что некогда украсят собой (в нашем уме) облик Земли. В этом ходе мысли мы абсолютно неопровержимы. А значит и в некоем смысле всесильны, и даже в чём-то равны небожителям.

...философия как раз и занимается реальностью – и потому бедна эмоциями, суха на восторги и вытрезвительно откровенна. Остерегайтесь философских фантазий и вдохновений – заведут они вас в недалёкую степь! И если взыграли они ненароком, либо сразу схлопните мыльный пузырь, либо надувайте до отказа – до какого-нибудь гегелевского «саморазвёртывающегося Духа» – и потом уже не жалейте веселящего газа! Реальное – это то, что мы видим, если смотрим куда-то – но лишь до тех пор, пока пристально и самоуверенно не вглядимся в него. И тогда начинает смеяться над нами реальность: одуряет нас и пьянит, и двоит всё в наших глазах на нечто реальное и нечто ментальное.

Затхей был большая голова. С его нажитыми капиталами и сотнями гектар лозы, от городка до самого моря, это надо же было так приглянуться новой власти, чтобы выдвинула она его в Почётные Консультанты по виноградарству! Из подхалимов, угодников он точно не был – и кто знает, что творилось в нём, когда со многим из нажитого пришлось, скрежеща зубами, расстаться. Кто он точно был, так это настоящий хозяин, не чета моему деду. Слыхал я от свидетелей той поры, как осенью в уборочную пору каждое утро запрягал он в бричку своего Орлика и объезжал владения – следил за рабочими, чтоб не осталось даже единой ягодки ни на кустах, ни на земле. «А приехавши в город и отдохнувши, – прибавляли свидетели, многозначительно щурясь, – ходил он в гости кое к кому...

А дома у нас разгулялась в полудни теплынь. Приехал в отпуск, брожу по двору, ещё неостывшему саду, потом иду на берег лимана – и будто сразу начинаю прощаться, толком не поздоровавшись. Лето теперь минутный сон, а пробуждение – тихий звон утренних заморозков. Он благовестит к огромному чуду – каждому часу нашей жизни. Но как научиться их проживать не так же, как раньше – не замечая? Ещё недавно ничуть не страшился пустот в своём бытии, а теперь начинаю дрожать над всяким копеечным мигом. Но только быстрей оттого сливаются в струйки они и журча утекают сквозь пальцы.

Через много лет видишь это всё как бы в перекрестье двух прожекторов. Один свет беспощадно яркий, как божий перст. Другой тусклый, мудрый, примиряющий. Наши память и совесть стареют вместе с нами – и под закат им не в силах уже раскалять нас докрасна, а разве что мелко покалывать. Чем сильнее обжигает первый свет, тем упорней второй его смягчает – словно бы к очевидному «ничего уже не вернёшь» пристраивается вовсе не очевидное «а разве могло быть иначе?»

Я просто купалась в лучах этого бесхитростного обожания, этих зашкаливающих эмоций. Мне не хотелось ни скромничать, ни смущённо опровергать. Мне так этого не хватало! Нам всем, поэтам, этого не хватает – того, к чему призывал Окуджава: «Давайте восклицать, друг другом восхищаться...» Не лести, не заказных панегириков, а вот таких откровенных восторгов, искренних слов понимания и любви.

Он писал обо всём, что было ему дорого. И особенно запомнилось одно письмо, похожее на исповедь, где он рассказывал в стихах историю своей первой любви – о встрече с девушкой в сиреневом берете...