Жизнь как есть

Рудядя

Моя двоюродная сестра Ташка, как я уже с приятностью сообщал, особа предприимчивая и устремлённая к полезным и необманчивым целям. Пошла она в этом и в свою мать, и в своего отца. Что до последнего – о нём тут и поведётся речь. Что же до матери с дочкой, то обе они были, на мой взгляд, ещё и как в своих целях успешны. Не знаю только, разделят ли они этот мой взгляд. Ибо скользит этот взгляд по зримой части айсберга – образовательной и карьерной стороне жизни. А есть ведь ещё и «подводная» – личная – жизнь. Ну я вам тут доложу: нельзя же прямо вот так сразу всё вместе – и то, и другое, и прямо сейчас. Или как по-вашему?..

После школы сестра вооружилась учебниками и успешно штурмовала высочайший пик под названьем «юрфак университета». Не так чтобы никто ей в том не помог. Но в нашем миллионном областном центре все настолько дружны и друг другу помогают, что иначе попросту не получится. А если получится, то никто не поверит. Наука юриспруденция родословно ветвилась от теперешнего нашего героя – Ташкиного отца. Оба его родителя служили в очень серьёзных инстанциях – советских органах правопорядка (или просто Органах – если кто в курсе или хотя бы наслышан). Об этих учреждениях не стоит и сегодня растекаться мыслью – и даже после всех пережитых нами гласностей и буржуазных революций. Насчёт родителей я не имею в виду национальность по Жванецкому: «мама – русская; папа – юрист» И сам наш герой, и мама его с папой были самые что ни есть русские люди. В некотором роде нетипично. Но как такое вышло, и с каких времён докатился ихний род до юридических высот – оставим это на расследование моим биографам.

Эти самые родители были симпатичные и общительные старички. Как весело было и задушевно, когда «областные» всей гурьбой приезжали в гости в наш городок. Старушка – крепкая, плечистая, властная. Муж как водится по контрасту – тщедушный, сухонький, улыбчивый очкарик. По этому случаю выносился из комнат и накрывался большой стол посреди двора – и чего только, сидя за ним, не умели они рассказать! И так по-простому, по-родственному – никто бы сторонний не догадался об их юридическом уровне, и до каких они досягали пиков и пропастей. Старичок был из тех раритетов, что пьют-пьют и никак не пьянеют. Правда, пока не поднимутся с места – а потом... «Ничего... бывает, бывает...» – так утешал гостя, доставая его из-под лавки, мой дед – тоже не бог весть какой Илья Муромец по этой части. Я как пытливый и начитанный мальчик из хорошей семьи крутился рядом и сыпал неудобными вопросами. Особенно меня интересовал род деятельности Александра Леонтьевича. Что-то мне там округло отвечали – что-то сложное про правопорядки, охрану человеческих прав... Меня наконец осенило: «А, я понял: так Вы – тюремщик?» Помню потом весёлую кутерьму – и как отчего-то я оказался вдали от стола, на дальних задворках сада...

Сын этих весёлых старичков и тётя Светлана, Ташкина мать, вместе учились в том же областном университете. Она – по географической части, он и так ясно по какой – и тогда же соединили свои судьбы. Тётя была заправская карьеристка: подавшись после учёбы в школу учительницей, она бессменно проработала на том посту пятьдесят семь (sic!) лет. А муж её – наш герой – опять же по контрасту (не вся ли жизнь из них?), мига не мог усидеть на одном сиденье, хотя бы то был трон самого Креза. Дни напролёт вдохновенно метался он между шансами и рисками, что их щедро дарила его специальность – а вечерами восстанавливал силы в целительных кутежах. Безмерно охочий до жизни, был он сведущ и в охотничьих повадках. Кроме только повадки уметь потерпеть, потаиться в засаде, не зариться на многое – и приходить домой с добычей. Но какой же русский не любит быстрой езды и охоту? – за одни лишь раскаты пальбы, пороховую гарь, лай и рычание гончих. А с добычей не знает порой что и делать.

Мне по моей детской должности полагалось его звать «дядя Руслан». Но я подсократил – как в заглавии этой главки, с залихватским ударением на последнем слоге. Всё в этом имени один мой детский восторг – и скоро увидите, что ничем я здесь не отличался от степенных взрослых. Ещё не смекал я тогда, что этот товарищ почти всё на свете умел – а прочему выучился бы вмиг, была бы только охота. В его руках горела всякая ремонтно-прикладная работа, не требующая специальных познаний. Починить любую обувь, выломать плохой замок вместе с дверью и тут же достать и навесить новые, сложить во дворе печурку и нажарить на ней бычков – да и сварганить вкусное блюдо из любого наличного материала – шить что угодно вручную, строчить на машинке, паять, слесарничать, пристраивать к дому времянки – только не в очень больших объёмах. Всё это делалось на людях и быстрым экспромтом – с «Беломориной» в зубах, между разговорчиками, рюмашечками и анекдотиками про евреев. Со стороны казалось, что он не прикладывает усилий, а только проводит руками и инструментами пассы – и вещи и материалы в ужасе мечутся, спеша соединиться как ему хочется – во всё что угодно, лишь бы он не рассердился! Но вряд ли кто-то и видел его сердитым, а не во всяком кругу общительным, обходительным, обаятельным – аллитерация самой жизни, а не красного словца. Всяких попавшихся встречных (особенно, ясное дело, полезных) околдовывал он и вгонял в транс – тут же заполучал с беспомощных всё ему нужное – и с миражной улыбкой таял вдали. Оттого мало кто хорошо его знал – ни с кем он долго душой не теснился. И их семейная жизнь с тётей Светланой была чередой расставаний и жарких коротких встреч. Как в одном советском романе: «Мы решили сохранить нашу любовь на всю жизнь! – и для того видеться раз в полгода, наезжая каждому из своей командировки» Что до нашего «командировочного», то доставляли его домой по утрам из самых дремучих ресторанов, – он тяжело отсыпался, но вновь легко вскакивал – подвижный, поджарый, как его папа, но далеко не как тот стройный, модный, элегантный – делал дома наинужнейший ремонт, рассказывал что-то весёлое, обещал жене и дочурке «сурпризочки», целовал одну и другую и улетал на очередную охоту. Серьёзный и даже суровый дядя Володя, муж сестры моей мамы – усач, толстяк и профессор экономики из Киева, знаток Маркса и «Капитала» – вот что сказал он мне после нашей поездки втроём на электричке... Они с Рудядёй, правда, успели прикончить бутылку коньяку – но не таков же был дядя Володя, чтоб ошибиться в людях! Молвил он мне по приезду, стоя на перроне и слегка покачиваясь: «Цей твiй дядя Руслан... Оце, я тобi скажу, чоловiк!.. Справжня, щира людина... Слухай його в усьому! – ти мене зрозумiв?!..» Бедный дядя Володя! – и что же ему такое открыли в их задушевной розмовi? Я ведь сидел рядом с ними и внимательно слушал и не пил коньяк! А растолковывали дяде Володе, как в нашем областном центре наловчились умыкать лобовые стёкла у автомобилей. «Видите ли, Владимир Батькович, тут нужны всего только, представьте себе, два резиновых вантуза для унитаза: приложить их к стеклу по краям – чпок! – и готово»

Но это успехи у сильных мира сего. А о слабой и лучшей половине мира лучше бы умолчать. На празднествах и вечеринках, в самых разноразмерных кругах вращался он и сиял в свете восхищённых женских глаз и всех собой затмевал. В свои далеко за тридцать мог ещё сделать «передний выход» на турнике – хоть и с цигаркой в зубах. А что до модных в ту пору танцев – твистов или как их там... – так даже моего деда пронял – и тот потом со всеми делился: «Ну это я вам скажу, не шутка: одна нога в одной комнате, другая в другой!» Да что там танцы... Идём мы как-то с ним по людному центру в курортном посёлке – как сейчас его вижу: волосы с проседью вьются шевелюрными волнами – сам тонкий, фигуристый, в чёрной расстёгнутой рубашке, и видна грудь в седых волосах. А навстречу нам две молоденькие девушки, лускают жаренные семечки из бумажного кулька – запах от них почище всяких духóв! Он на них только взглянул – и протянул ладонь ковшиком. Мигом половина кулька отсыпалась в ковшик – он ещё раз припечатал их взглядом, даже почти не кивнул, и мы пошли дальше – а они смотрели нам вслед, соображая, что же такого случилось...

Гостя у нас дома с женою и дочкой, бывало не ехал он с ними пляжиться на море, а включался в наши домовые работы, придавая им скорость и импозантность. Мама рассказывала: «Работают они там все во дворе – а я в доме что-нибудь делаю. Гляжу: заходит он в дом – тихонько так – улыбается и показывает мне: вот так, с полноготка... Я и наливаю ему – полрюмочки. Выпьет и расскажет что-то смешное – ой, как он это умел! – и идёт себе дальше работать» После работы, обыграв меня раз пять в шахматы, он, всё ещё деятельный, призывал пред себя покорные вещи и инструменты. Среди дров для растопки отыскивался ореховый чурбачок, затачивался садовый нож. Я сновал рядом и старался угадать, что же там отсекается лишнее, уходя в витую стружку? И вдруг в чурбачке проступала – я замирал, холодел – я уже знал про неё и видел в учебнике истории! – голова Нефертити на лебяжьей шее и в тяжёлой тиаре со змеёй наверху.

Как-то откомандировался он далеко и надолго. Привёз из того далека гостинцы – и семье. и нам, родичам, и всякие россказни. А может быть оправдания? Ну, мне про то знать ни к чему – я спешил рассмотреть книги в его чемодане. Одна из них была «Учёные записки Петрозаводского университета» – и в ней его статья, в соавторстве с кем-то, про что-то там по его части – то ли каузальное, то ли казуистическое. А другая была альбом репродукций старинных построек русского Севера. И на тех фотографиях следы карандаша, как бы очерки каркасных линий. Помню, недолго спустя справлялись Ташкины именины. И я там был, и весело было – но Рудядя, видать с похмелюги, не вышел к нам и сидел в другой комнате – я даже удивился. Потом все ушли, а Ташка мне: «Ты видал, чем он занят? – погляди...» В той комнате на столе на большом цветастом подносе вздымался почти готовый храм Преображения, что на острове Кижи. Все до единого эти побольше, поменьше, на разных высотах купола, колонки, нефы, резные балюстрады – всё было склеено между собою из кусочков картона и спичек – оставалась лишь мелочёвка и покрасить.

Подошло мне время поступать в институт. Мне не было дела в какой – на дворе стояло рыбацкое лето. Но родители волновались – и были подключены все доступные каналы связи. Самая лёгкая для поступления оказалась атомная энергетика – но как же отдать ребёнка в этакую страсть?! Доступно было также холодильное оборудование, – но кто-то выдвинул резон: от холода будет насморк и простуда – а у мальчика и так хронический гайморит! Оставалось ещё что-то там советское инженерное – и тут Рудядя подкатил этаким чёртом и взялся устроить, «чтобы всё было хорошмок!» Повёз всех нас к вратам учёности: «Ждите здесь – я к ректору!» Вскоре, довольный, машет нам издали: «Пор-р-рядок морской! Всего-то – три...» Мои родители: «Что три? Триста, что ли, рублей?» «Три и три нулика» «Что-о-о?!..» Как они во мне души не чаяли, но сказали: «Учи, готовься, балбес! Обойдёшься без блата!» И сколько же я из-за той подготовки пропустил рыбалок! Но где-то в глуби даже гордился, что столь неподъёмно меня оценили.

И вот такого его весёлого и находчивого и не пощадили – пустили в таёжный расход. Ни за хвост собачий! – ну что он мог, для всех безобидный, такого натворить?.. Ну вхож был во все что ни есть инстанции и высокие кабинеты. Ну умел трактовать законы – вдоль, поперёк и с изнанки. Ну был в курсе, чтó там у кого из высоких властей правое и что левое. Так почти все это знают! Только у всех это знание тёмное и безвылазное. А у него оно было лучистым, улыбчивым и для всех-всех открытым – как и весь он сам.

Сколько же было у него таких кабинетных нашествий, обстряпований – и сколько из них, по статистике, продуктивных? Да что ему продукты? – музыкой жил он этих сфер, самóй их животворительной атмосферой. Но в недобрый час и по тем же законам стихийного жанра наюриспрудентил мой Рудядя что-то уж слишком залётное. Такое, что не смогли его вывязить ни его заслуженные старички, ни разумные жена и дочь, не говоря о нас, простых провинциальных родичах. Много спустя, после долгой завесы над всем узнал я от Ташки, что немало пришлось её папе на далёкой таёжной засеке напилить дровяных кубометров. Ну а как же на холоде без насморка и простуды?.. Допилил всё положенное, вернулся в родной город и вчуже от бывшей семьи пожил ещё сколько-то в нашем южном тепле. Много и много меньше, чем мой дед после сходного оздоровительного путешествия. А я как всегда смотрел поверх изнанки вещей, не вникал, как всё там было взаправду – и ещё того меньше кто-то спешил меня просветить.

Когда я поступил в институт, то первое время жил у тёти Светланы, в их большой квартире. Наш герой всё ещё витал на своей высоте, но бывал в семье всё более редкими наскоками и отсыпаниями после ночных вахт. Бывало, мы с ним беседовали – всегда о простом, весёлом и лёгком. А вскоре он отбыл и канул куда-то – сказали, в новую командировку – и спичечный Храм на подносе стоял непокрашенный, рассыхался и рассыпался. В комнате, где мы жили с Ташкой, на моей книжной полке стояла фотокартинка – вкладка из упаковки колготок. На ней очень молодая и красивая девушка, одетая только в предлагаемый для покупки предмет и прозрачную накидку, делала вид, что ей стыдно. Картинка исчезла в один день с Рудядёй – и долго потом и как-то тепло проблёскивало во мне, что хоть чем-то я мог быть ему полезен.