Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

(отрывки из нового романа)

1. Проповедь

Белое, все белое и стерильное. Как много пространства. Прохладные,
слабые тени быстро скользили, пропадая. Его лицо безволосо,
нет не только волос, но и бровей. Он стерильно выбрит.
Отсвечивает его голая голова. На нем накинуто белое. Что-то вроде
туники, а может быть, так смотана больничная простыня.
Мятный холодок в горле от собственных слов. Мятный холодок
повсюду. Голос звучен, чуть усилен, но не громок. Эхо есть, но
чуть слышное. Он говорит в пространстве:

Вы когда-нибудь видели покойника в гробу? Кто видел, тот не мог на
секунду не представить себя таким же: холодным, покладистым,
одетым без пылинки.

И ты инстинктивно шарахаешься от покойника, как лошадь от мертвеца.
О чем ты думаешь? Ни о чем, ты просто не хочешь, не
соглашаешься, НЕ ПРИЕМЛЕШЬ. Даже не инстинкт,— рефлекс. Рефлекс
изначальный, безусловный.

Вы когда-нибудь видели своих родителей? А вообще, взрослых? Беглого
взгляда на них достаточно, чтобы установить, что смерть
наступила много лет назад. И ты шарахаешься от мертвого — как
лошадь. А они презрительно называют нас «инфантильными»,
озабоченно совещаются, что бы такое с нами поделать, потому что
нельзя же так. Смешно — мертвые судят живых. Я бы назвал их
даже не мертвыми, а роботами, настолько иногда кажется, что
они никогда и не жили, но я все-таки помню, что они жили, как
это ни невероятно. Теперь у них двадцатичетырехчасовой цикл
вместо жизни.

Инфантилизм — это всего лишь инстинкт самосохранения. Защита от
смерти. От «растворения в безличном», экзистенциалистически
выражаясь. Иногда что-то в этом роде называют «романтическим
протестом», но я предпочитаю называть это «инфантилизм» — так
называют нас наши враги. Так же, как аристократишки называли
санкюлотов санкюлотами, думая, что оскорбляют их. Но
санкюлоты сказали: да, мы — санкюлоты. Испанская рвань называла
гезов гезами, так же думая оскорбить. Наивные... Нам говорят:
вы — инфантильные. Да, мы — инфантильные. Но мы — есть. А вас
— нет. Потому что можно быть или ребенком, или трупом.
Третьего не дано.

Поэтому я проповедую ВОИНСТВУЮЩИЙ ИНФАНТИЛИЗМ.

Главное человеческое качество —
н е н а с ы т н о с т ь. Человек, душа
которого способна насытиться, достоин презрения. Человек,
с о г л а с и в ш и й с я
на что-либо,— потерпел поражение.
Вечное отчаяние, вечное страдание — только это достойно
человека. Счастье — удел ничтожеств. В жизни ничего нельзя ни
купить, ни продать. Можно только продешевить.

Вообще, настоящий человек — это тот, который не знает, почему он
грустен, а почему весел. Человек же, который это знает — это,
скорее, какая-то машина, управляемая при помощи кнопок или,
там, ниток.

Поэтому я проповедую СТРАДАНИЕ и НЕПРИЯТИЕ.

Но, не насыщаемые ничем в этом мире, мы можем насытиться на
мгновенье в мимолетной грезе. В экстазе или припадке. В озарении. В
музыкальном моменте.

Поэтому я проповедую ЭКСТАЗ.

Я проповедую БОЛЬ И СТРАХ.

Потому что именно в боли мы особенно отъединены от мира. Боль
очерчивает вокруг нас неприступный рубеж, отгораживает нас от
всего остального, от всего мирского мусора. Напротив — в радости
мы растворяемся в нем. То есть немножечко умираем. А мы
хотим быть максимально живыми л ю б о й
ц е н о й, максимально чувствовать свое
«я», даже страдающее. Только боль (и еще страх) дают нам это.
Примечание: когда боль и страх
ч р е з м е р н ы, происходит обратный процесс,
«я» умирает. Так что не увлекайтесь.

В свете только что сказанного понятно, почему я проповедую
ОДИНОЧЕСТВО. (В общении мы тоже умираем).

Вторая мировая война. Победа над нацизмом ценой бесчисленных жертв.
Умерло 50 000 000.

Умерло 50 000 000.

Но как умерло! Вы видели когда-нибудь военную
хронику? Все видели. Как прекрасен бомбардировщик. Как прекрасен
танк. Нет, особенно бомбардировщик, особенно, когда снято
прямо оттуда, когда бомбы сыплются, как семечки с ладони и
отзываются разрывами где-то там, на далекой земле. Семена,
дающие мгновенные всходы.

А колонны пленных, снятые опять-таки сверху? Что-то величественное,
библейское в этом есть, неужели вы не чувствуете? Прямо
лезут в голову слова: «пленение», «исход».

И ты чувствуешь: да, все осталось, как прежде, и мы не хуже, не
менее ВЕЛИКИ, чем те, которые жили тогда, не одна реклама
стирального порошка по телевизору, прав, тысячу раз прав был
Экклезиаст, действительно солнце и заходит и восходит, но в
ЭТОМ-ТО И ЕСТЬ ВЕСЬ КАЙФ, а он-то, дурак, не понимал! НИЧЕГО НЕ
МЕНЯЕТСЯ! Ничего не меняется, а значит мы по-прежнему живы,
мы по-прежнему те, и еще, авось, сгодимся на материал для
другого Ветхого Завета... Особенно мы, за последние столетия
буквально обкормленные всякими новшествами, которые
просто-таки уже больше в глотку не лезут.

КТО МЫ ВСЕ? МАТЕРИАЛ.

А вот рассказывали летчики времен Второй мировой войны: летишь над
Европой, и темным-темно. Темная, вымершая Европа. А вот пошли
огни,— значит пролетаем над нейтральной Швейцарией. Чтобы
возник этот эффект леденящего кровь ВЕЛИЧИЯ, нужно, чтобы в
Европе разразилась опустошительная война.

Читал воспоминания одной тетки, она ехала в грузовике, в колонне
грузовиков, и они попали под бомбежку. Казалось бы: рвануть бы
всем вместе отсюда? Ан нет: колонна грузовиков не
ускорилась, но —
з а м е д л и л а с ь. Чтобы, если один подобьют, он бы и
остался спокойненько на месте, а не врезался бы со всего маху в
следующий, а тот в следующий и не накрылась бы вся колонна. И
вот, разрывы кругом, а колонна, подчиняясь этой адской,
противоестественной логике, ползет, ползет, ползет...

Как вам?

Я рыдаю, но меня бросает и в священный трепет: только так я чувствую
ВЕЛИЧИЕ И ТРАГЕДИЮ жизни! Не убогая работа, не убогие секс
с алкоголем. Не Чехов и не Чайковский. Не «поиски себя».

Поэтому я проповедую ВОЙНУ.

(Между прочим. До сих пор мальчиков воспитывают воинами, даже в
нашем сверхгуманном обществе. Воспитывают воинами, а потом не
дают воевать. Заставляют быть болванами, сидящими по конторам.
Это называется: "взросление".

Зачем не запрещают им играть в войну и во все такое? Покупают им
пластмассовые автоматы? Покупали бы уж сразу пластмассовые
телевизоры, пластмассовые газеты, пластмассовое пиво.

Я был хорошим мальчиком. Я верил взрослым... Ну да ладно).

Все сейчас смелые — плюрализм же — признаваться в своей тупости и
духовном убожестве. Человек, гордясь собой, может сказать:
«Джоконда — говно». Или: «Хорошо темперированный клавир —
говно». (За последнее высказывание я бы повесил высказывающего за
ребро. Без шуток. Один раз я такое слышал. Взял бы и
повесил, и рука бы не дрогнула. Не за слова, обращаю внимание,— за
мнение).

Впрочем, что же это я! Сам себе противоречу. Будем считать, что я
ничего не говорил. Я делаю следующий шаг по сравнению с
современным плюрализмом — пусть нам будет нестыдно признаваться не
только в том, что мы кретины и невежды, но еще и сволочи.
«Этический плюрализм», если угодно (я не знаю, что означает
сочетание слов «этический релятивизм» — по-моему, это просто
бессмыслица). И я признаюсь, что я кончаю от слова
«Освенцим». Я не претендую на смелость. Никакой смелости для этого не
нужно сейчас.

Гитлер был великим человеком. Он обеспечил работой писателей,
художников, философов — а все мы и то, и другое, и третье — лет
как минимум на пятьдесят вперед. Ужасаться, рыдать, проводить
ночи в бессонных размышлениях на тему, как такое стало
возможным,— да еще к тому же среди одной из величайших
европейских культур,— переоценивать все ценности — вот что он нам дал;
он подарил нам г р у б о е
в о з б у ж д е н и е
ч у в с т в — а это
единственное, чего мы по-настоящему жаждем. Неважно — приятное
возбуждение, неприятное возбуждение — лишь бы не ненавистная
филистерская скука.

Гитлер был великим человеком. Это был слабый человек, который сказал
себе: я слаб, но хочу быть сильным и стану. И стал. Такую
силу я уважаю больше всего — не силу рода, крови, касты, где
индивидуальности просто нет,— аристократы сильнее именно
там, где они теряют индивидуальность, а где не теряют — они
становятся такими же, как все; нет, не такую силу, а силу одной
голой индивидуальности, у которой нет другой опоры, кроме
как она сама. (Что такое сильный? Сильный — это тот, кто
победил. Неважно чем,— кулаком или вонью, сбивающей противника с
ног. Других критериев силы нет). А что такое храбрость
солдата, воина? Это та же аристократическая храбрость, храбрость
кучи, стада, воли которой воин является лишь медиумом. Все
мы знаем о многих примерах, где храбрые на войне офицеры при
других обстоятельствах вели себя очень так себе. Не хочу на
них клеветать — вели они себя так, как большинство бы
повело на их месте, не хуже, но... Но для воина, для орла!
Слабовато.

(Аристократы думают, что они имеют какое-то особенное
п р а в о — вот определение аристократизма. А мы-то
знаем, что никаких прав ни у кого нет. Есть лишь то, что лично
ты выдрал зубами).

Гитлер п р е з р е л собственную
слабость. Он сказал себе: да, я титулярный советник. Но я смогу.
И смог. Он проиграл? Но к а к проиграл. Да и так
только кажется. Он же был героем трагедии. А герой трагедии
не может проиграть.

Гитлер проиграл, но великий германский дух н е проиграл. Разве
что сейчас, когда американские лавочники, мелкие и крупные,
сделали немцев подобными себе. Неужели и вправду им это
удалось?

Толпа мстит Гитлеру. Она не хочет признать
в е л и к и й
н р а в с т в е н н ы й
п о д в и г Гитлера — Башмачкин прикованный стал
Башмачкиным освобожденным. Очень правильно его пытаются сделать
героем не трагедии, а фарса — это единственное действенное
средство против него. Но если так, то и война против него — фарс,
оборона Москвы — фарс, Сталинград — фарс, холокост — фарс,
Белоруссия — фарс. Я не понимаю, как может быть по-другому.

(Ведь воевали не с нацизмом. Или вы думаете, что с нацизмом?
Бросьте. Любую идеологию можно препарировать до неузнаваемости. То
«мировая революция», то «мирное сосуществование». И нацизм
можно подмалевать во что-то не очень приятное, но достаточно
прагматичное и не склонное к особым эксцессам.

А вот Адольфа Гитлера — не препарируешь, не подмалюешь. Поэтому и
воевали — с НИМ. Поэтому и победили — ЕГО. Физическое лицо).

Несколько раз я слышал, что Гитлер был импотентом. Откуда это может
быть известно? Это ведь не шрам через все лицо. Свидетельств
мало, они могут быть предвзяты. Задним числом очень трудно
это определить, если вообще возможно.

Хорошо, ну а что вы, неимпотенты, можете сделать со своей
неимпотенцией? Прыснуть немного кефира в слизистую дырку какой-нибудь
Дуньки? Негусто.

Братья и сестры, доколе?! Бунт! Месть! Месть всем и всему.
Беспощадный бунт. Бессмысленный ли? Так сказал наш великий поэт, хотя
и в прозе. Прав ли он был? Нет. Бунт всегда имеет смысл
бунта. Он не нуждается ни в каком ином смысле. «Бунт — дело
правое». И что, что победивший вождь будет новым герцогом —
какая разница. Мы и против него поднимем восстание.

Гроздья гнева.

Кара.

Всепокайтеся!

Гитлер.

Возмездие.

«Еще чернее и огромней Тень люциферова крыла»...

«Каждому — свое». «Труд освобождает». Что-то, пардон, ПРОТЕСТАНТСКОЕ
в этом есть.

Гитлер, Гитлер и опять Гитлер.

Еще раз, я проповедую ВОЙНУ.

Ибо война и только война способна породить ТРАГЕДИЮ.

Война с собой, война с другим, война всех против всех, одного против
всех и всех против одного, война даже не всех, но
в с е г о.

ВОЙНА!

И, как венец всего сущего — ВЕЛИЧИЕ! Вот зачем нужна война, а потом
трагедия. ВЕЛИЧИЕ порождается ими и венчает их.

Вы можете представить себе ВЕЛИЧИЕ без ТРАГЕДИИ? Я — не могу. А
зачем жить, если в жизни нет величия? Смотреть психологические
мелодрамы? Читать «драмы» о потерях работы и разводах? Милые
путевые очерки и пейзажные зарисовки? Вздохи об ушедших
молодостях и первых любовях? О любовных треугольниках, о тещах и
свекровях? Меня увольте.

Я не желаю счастливого будущего человечеству. Это счастливое будущее
будет временем скуки, застоя, прозябания.

ЦЕЛЬ ЖИЗНИ — ВЕЛИЧИЕ. ВСЕ, ЧТО ПРИВОДИТ К НЕМУ — ОПРАВДАНО.

Как говорил мой любимый афорист Гераклит — хотя он был брюзга:

«Следует знать, что война всеобща и Правда — борьба».

Черт, чуть не забыл! Бес попутал, простите. Вот что я забыл вам сказать:

Ни в коем случае нам не надо избавляться от химеры, именуемой
совестью! Ни в коем разе! Надо оставаться очень совестливыми и
очень жалостливыми — кроме шуток! Иначе мы потеряем трагедию.
Война для безжалостного — те же пиво с воблой. Это —
важнейший тезис моей проповеди, и я надеюсь, что вы оцените его по
достоинству.

Да, еще немного о войне. Я обращаюсь к самым юным моим слушателям а
также к не в меру эмоциональным. Не
пытайтесь сами участвовать в войне. Там такого
насмотришься, на этой самой войне, что вся ее героизация и
эстетизация полетит к черту (да еще могут взять и убить, не
спросив вас). Не участвуйте в войне — это совершенно не нужно.
Наблюдайте за ней. Впитывайте ею, проникайтесь ей. Надо
питаться чужими трупами, а вовсе не стремиться самому стать
трупом (чтобы тобою питались другие).

Я проповедую БОЛЕЗНЬ.

Я уже сказал, почему. Но есть крайне важный частный случай.

Из всех болезней для нас важнейшей является ХРИСТИАНСТВО.

Христианство. Какая это деградация по сравнению с античностью! Малые
сии за себя постояли. Не стали, подобно дуракам-грекам,
лезть вверх, а правильно рассчитали свои силы и сделали проще:
стащили Бога вниз; к себе, в малярийное свое болото. Стащили
за штаны и заставили участвовать в земном их говне. Чтоб и
Бог был — наш парень. И все, все теперь схвачено, последний
гвоздь вбит.

И, тем не менее, почему я так люблю христианство, почему не могу
жить без него, хотя я АНТИТЕИСТ? За этот гениальный садизм, за
эту лазерную ненависть, за это изнасилование, поругание в
человеке всего человеческого. Нет такой вещи в человеке,
которой бы, со своим гениальным чутьем, не обнаружило
христианство, не оболгало бы, не осквернило, не изнасиловало и, вдоволь
натешившись воплями и стонами жертвы, не убило.

Ницше написал «К генеалогии морали». Это хорошая книга. Но сам факт
ее написания противоречит ее основной идее. Идеи этой книги
не могут быть высказаны — сам факт высказывания их
разрушает. Истинно свободному человеку не нужны объяснения, потому
что объяснения — это оправдания.

Христианство — это как наперсток. Выиграть в него нельзя, можно
только проиграть. Единственный выход — не играть в христианство.
Это — инструкция №1.

С христианством нельзя дергаться. Это инструкция №2
противохристианской безопасности, коль скоро ты уж оказался в христианстве.
Чем больше ты дергаешься, тем туже затягивается христианская
удавка. Ницше — задергался. И так до конца и остался рабом
христианства. Спокойствие, только спокойствие. Ледяной разум
и холодный душ. Диета и режим дня. Ну, не знаю — Стерна
почитайте, что ли.

(Я восхищаюсь неодушевленными предметами. Они не снисходят до
объяснений. Они просто нагло есть. Какая
божественная наглость! Как, например, великолепен этот булыжник! Он
нагло валяется на солнце и отсвечивает. Нам, людям, далеко
до него. Все мы объясняем, поясняем да доказываем.

А больше всего в мире мне нравится вселенная. Какое гигантское,
какое колоссальное необъяснение!)

Немного личного. Почему именно он, этот человек? Я говорю об Иисусе
Христе. Почему не я? Почему не много еще кто? Ведь в
пророках, чудотворцах и мессиях никогда недостатка нет;
неблагополучие в воздухе — и вот они, легки на помине. Целые сонмы. Я
такой же, как и он, я так же сочетаю елейность с
бесноватостью, во мне так же уживаются утонченность и брутальность, я
так же то прельщаю, то стращаю; так же, как и он, я раскусил
м а л у ю д у ш у, знаю о
ней все, знаю, как помыкать ею. Я бы и чудеса творил — была
бы нужда.

Но, как всегда, случай решает все. Будь в нужном месте в нужное
время. А кто не успел, тот опоздал.

Иисус Христос — единственный человек, которому я завидую. Человек
номер один, максимум того, что может достичь человек.

Кратко подытоживая: я проповедую АНТИТЕИСТИЧЕСКОЕ ХРИСТИАНСТВО.
Потому что вовсе не бог главное в христианстве.

Богов много, христианство — одно.

Не будем побеждать в себе христианство. Не будем пользоваться моими
инструкциями. Победив христианство, мы станем свободными,
спокойными, равнодушно-доброжелательными, холодно-красивыми,
б л а г о р о д н ы м и.
Как, прости господи, римляне
какие-нибудь. А как же наша ПОЭЗИЯ? А как же наша КРАСОТА? Наша красота
вся замешена на христианском навозе; наша психопатическая
красота — это красота боли, страха, отчаяния, смерти; красота
болезни, красота чахоточной девы; красота крови и гноя;
мерзости и зверства жизни. Мы станем нищими. Мы ненавидим
господа нашего Иисуса Христа. Мы ненавидим его, но не хотим — не
можем — избавиться от него, потому что он — НАШЕ НЕНАВИДИМОЕ
ВСЕ.

ВЕДЬ ВСЕ МЫ ЭСТЕТЫ.

Я люблю СИЛУ.

Я люблю ОТВАГУ.

Но проповедую я БЕССИЛИЕ и ТРУСОСТЬ. Потому что наш удел, удел
лучших людей в мире, удел соли земли — постоянная жажда силы и
постоянное неудовлетворение этой жажды. Мы бредим властью,
видим себя сильными и отважными в наших горячечных видениях,— и
только в таком, в постоянно чаемом и в постоянно
недостигаемом виде они для нас желанны.

Мы завидуем сильным. Но мы н е х о т и м
быть ими. Потому что мы
п р е з и р а е м сильных. Ограниченный человек может
сказать, что мы притворяемся, а на самом деле хотим стать
сильными, только духу не хватает. Нет-с, это только смахивает на
правду, но ею не является. Правда в другом — мы
и с к р е н н е презираем то, чего
добиваемся. Так уж воспитаны. Все книжки, все «серьезные»
книжки, которые мы читали — книжки про слабых или, в лучшем
случае, п о р ч е н ы х. А кем
больше всего мы хотим стать? Персонажем книжки! Круг
замкнулся. Мы не живем — мы смотрим фильм с самими собой в главной
роли, мы не живем — мы оцениваем, оцениваем этот самый
фильм. Жить н е
о ц е н и в а я мы не умеем и не хотим. А каков этот фильм? Это
фильм «серьезный» — самый высокий для нас жанр, и, что
естественно, мы стремимся быть героями высокого жанра, то есть —
заморышами, червяками, клопами. Иногда мы отводим душу на
боевиках, но серьезно их не воспринимаем — не хотим стать их
главными героями.

Так мы и живем — с расколотой душой.

Впрочем, я начинаю повторяться. А про н а ш у красоту
и н а ш у поэзию я уже говорил.

Сильный ты — это не ты. Это мертвый ты.

Есть еще оборотная сторона силы, или, точнее, сила противоположного
рода, а именно — СВЯТОСТЬ. Кто такой сильный? Сильный — это
человек, который идет и берет. Мы одновременно и трусливы, и
ленивы, чтобы идти и брать. А вот святой — это человек,
который САМ НЕ ХОЧЕТ. Он не идет и не берет, потому что не
хочет этого. Так давайте и мы не будем хотеть, перестанем
завидовать и вожделеть под одеялом. Нет, мы не можем. У нас не
достает силы не хотеть. СИЛЫ НЕ ХОТЕТЬ — у нас ее точно так же
нет, как СИЛЫ БРАТЬ. Хотеть и не брать — вот наш удел. Так
мы и болтаемся между этими двумя полюсами, как самое
натуральное говно.

Надо ли говорить, точнее повторять, что святого мы презираем так же,
как и сильного, и в точности по тем же самым мотивам?
Оставляю это для домашнего упражнения. Сильный для нас — это
нечто вроде носорога, а святой — нечто вроде баклажана.

Достоин уважения сильный. Достоин уважения святой. Только мы с вами
не достойны уважения.

Хотя мы и создали целую культуру, оправдывающую наше ничтожество.
Наша боязливая серединность — только она достойна человека,
если судить по нам.

Альзо, так сказать, шпрах Заратустра.

Придите ко мне, вы, униженные и оскорбленные,— и вам будет НЕ
СТЫДНО. Не стыдно, что вы злобны, жадны, завистливы, мелки,
бездарны, уродливы, трусливы. Я понимаю, как вы устали, как вы
смертельно устали все время притворяться. Так вот, со мной вам
притворяться не придется. Я сам такой. Что такое грех? Грех
— это стыд. Кто не раскаивается, тот не согрешил. Кто не
нуждается в самооправдании, тот прав. Вы станете бесстыдны. И
вы станете безгрешны. Вы еще раз убедитесь, насколько вы
красивы н а ш е й красотой. Вы перестанете
быть слишком одиноки. Вы перестанете
слишком презирать себя. (Именно
слишком, потому что иначе — вы не соль земли).

Тот же, кто не унижен и не оскорблен, ко мне не придет. Без всяких
проповедей он перегрызет глотку унизившему и выпустит кишки
оскорбившему. И перестанет быть униженным. И перестанет быть
оскорбленным. Я ему не нужен. Сильным и смелым не нужны
пророки.

Святым тоже.

Я осознаю, что не всем пришлось по душе то, что я говорю. Кому не
понравилось, тот уже давно перестал меня слушать. А кому
понравилось, тому, как говорится:

В этом нет ничего страшного. Как учит нас AC/DC — Hell ain’t a bad
place to be. Ведь «и меня сотворила великая любовь», разве не
так?