Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

ключевые слова: граница, порог, перейти, преступить

Когда-то и я был ребёнком очень благородного сознания. Понятие
недопустимой низости, определённого рода границы очень весомо
присутствовали в моей картине мира, и были вещи, принципиально
недопустимые, не подпускаемые к моему миру на бесконечную
символическую версту.

Крах случился во время службы в вооружённых силах.

Сначала я позволил себе попросить еду у незнакомого человека.
Фактически, это было нищенство, попрошайничество. Питаясь почти
месяц безвкусной варёной просроченной сушёно-консервированной
картошкой из стратегических запасов, я был ужасно голодным.
Какой-то кризис случился или просто прапорщики из РМО
особенно много всего украли — не знаю, но и без того скудный,
особенно при бешеных физических нагрузках, армейский рацион
превратился на месяц в полное говно. И вот я вышел в суточное
увольнение. Поехал в общежитие к одноклассникам, но их не
оказалось дома. Я оказался чёрт знает на каком расстоянии от
части, без копейки денег и вдруг почувствовал, что я не просто
голоден — я ГОЛОДЕН абсолютно, я не ощущаю ничего, кроме
ужасающего голода, голод везде, в каждом вдохе и выдохе, в
воздухе, в небе, в мозгах. Это было просто какое-то безумие.
Никогда в жизни до того момента я ТАК не хотел есть. Т.е., я
бывал, конечно, голоден, и очень голоден бывал, но тут я готов
был ради еды совершенно на всё. Я, пожалуй, впервые
почувствовал, понял, ощутил состояние людей, которые убивают ради
куска хлеба. Это было невыносимо страшно. Впервые голод
поразил меня настолько, что я не мог побороть его в себе — даже с
самовнушением, с истерикой, с сигаретой (была сигарета).
Мозг просто отказывал, его ещё работающими остатками я
понимал, что я сейчас кого-нибудь убью, задушу, разгрызу шею и буду
пить пьяную тёплую кровь. Другого выхода просто не было. И
до убийства оставалось уже всего несколько минут. Вокруг
ходила живая еда. Я в ужасе стал читать вслух тридцатый псалом,
пытаясь ухватить за оглоблю хоть одну из неуправляемо
носящихся в голове и вокруг неё мыслей, эмоций, хоть что-то: я
ещё оставался человеком и очень не хотел лишать жизни или даже
калечить совершенно незнакомого человека, а голод требовал
немедленно сделать именно это, и он был сильнее... И вдруг —
попросить! Да, ведь можно же просто попросить кого-нибудь
купить мне еды. На миг в мозгу прояснилось и стало
омерзительно: просить у незнакомых людей еду, посреди улицы, как
нищие, — это было подло, низко, это было за пределами.
Появилось ощущение, будто, если я это сделаю, я уже никогда
не буду прежним, это как брахману вкусить хлеб с чандалами
— полное осквернение, которого не смыть... Лучше всего было
бы упасть в голодный обморок, но весь организм — наоборот —
собрался в тугой комок, готовый в любую минуту резко
развернуться, распружиниться в смертельный бросок. Организм не
желал отключаться, но сознательный контроль над ним я терял всё
стремительнее... Зверь требовал жрать. В противном случае он
взял бы это сам — одному ему известными способами. Надо
было срочно решить — убийца или попрошайка. Первое было
страшно, второе — омерзительно. Я струсил и выбрал второе. Я
вломился в очередь в какой-то гастроном и стал просить всех вокруг
купить мне буханку хлеба. Я был в военной форме. Буханку
хлеба мне купили. Я проглотил её секунд за десять. Зверь
уснул, но в этот же момент я понял, что ангелов на моих плечал
стало вчетверо меньше прежнего. Я стал подлым. Я перешёл
черту. Я познал невероятное унижение и теперь все мои слова будут
запятнанными. Что бы я ни говорил теперь, мои слова не
очаруют стоящих на тех ступенях, где я сам стоял пару минут
назад. Я насытил живот, но выбросил в смердящую помойку нечто
неизмеримо большее, высшее. Это был надлом, после которого не
растут прямо — пусть всё ещё вверх, но это уже не
корабельная сосна — это уже дзэнские изломанные сосенки — сомнительное
спасение от пустоты для тех, кто сам нарушил свою полноту.

Второй, окончательный надлом случился в июне. Я был за полярным
кругом. Было очень холодно, а кормили ещё хуже. Работать
приходилось почти круглосуточно: днём — носить/бросать в парке,
ночью — чертить/писать в штабе. В более-менее вменяемом
состоянии можно было поддерживать себя только табаком, а его-то как
раз и не было. Курить хотелось невозможно и круглосуточно.
Несколько раз за ночь я проходил мимо урны в штабе, в
которой валялись окурки. Очень большие окурки — по полсигареты и
даже больше. Это были хорошие американские сигареты. Но это
была урна, мусорная корзина. И это были окурки. Лежащий в
мусорной корзине окурок — может ли быть что-то более скверное?
Но, пропустив дважды из-за работы в штабе ужин (часы свои я
разбил на работах в парке), я стал посматривать это скверное
всё чаще — в самом прямом смысле слова — я специально
спускался на эту лестничную площадку и смотрел на эти окурки в
мусорной корзине... Я понимал, что, стоит мне взять один из
этих окурков и закурить его, как всё станет уже совершенно
необратимым — небеса закроются, захлопнутся с характерным
звуком. Если попросить хлеба и подло, но я просил его у людей,
пусть и у незнакомых, и это всё-таки был хлеб, а тут...
окурок... урна... Я уходил и через десять минут опять возвращался
к урне с окурками. Я представлял, что я курю. Для голодного,
измотанного физически заядлого курильщика, не курившего
очень давно и лишённого возможности в ближайшие восемь-девять
часов даже пожевать чего-нибудь, кроме кончиков карандашей
или маленьких кусочков бумаги, — это невероятная пытка.
Возможно, я просто оказался слаб. Я пропустил момент, когда это
случилось. Я понял, что на моих плечах не осталось не только
ангелов, но и демонов, что они все разлетелись — ангелы от
безразличия к ничтожеству, а демоны от омерзения, когда я взял
окурок и закурил. Я взял окурок из урны и закурил. С этого
момента я не поднимался выше земли, мир превратился в текст,
а единственные доступные мне фиктивные значения я судорожно
ищу в пустоте, потому что мир полных значений невидим и
неосязаем для подлых людей.

Бог больше не разговаривает со мной, посвящение меня в рыцари стало
невозможным, а слово «романтизм» я употребляю как
ругательство. Небеса, как я и предполагал, захлопнулись, а дальнейшее
падение — вопрос чисто технический. Подлый человек, которым
я стал, сам расставляет для себя черты и границы и может из
меркантильной необходимости переносить, как вздумается, как
захочется... Может и вовсе отменять, если надо. Это
чрезвычайно удобно и во многих отношениях полезно, но я уже никогда
не буду святым ребёнком, о котором я к превеликому своему
сожалению ещё помню. И когда я ощущаю дуновение ангельского
или демонического присутствия над плечами какого-нибудь
ограниченного в высоких границах глупого романтического юноши, мне
немного жалко его, ибо он не видит телесного мира, но я
невыносимо завидую ему, зная, помня, что он видит нечто
настолько неизмеримо большее, что гори он прозрачным пламенем
неведения, этот телесный мир... Вот. Понятно, что у других всё
по-другому, но у меня так. В моём дольнем мире нет ничего
святого, но, блядь, гадом буду, если я этому факту рад. Коллеги
скептики, циники и атеисты, простите меня. Это рецидив
психического расстройства. Это пройдёт. Жаль, что не навсегда.