Проза

Текст в память о страшных днях

26 октября — 2 ноября 2003 года

Посвящается Екатерине Шароновой

Sol Invictus

Семь миллиардов жизней, смертей. Эти люди будто бы свалились с
неба, неподготовленные, живые, и теперь они беспомощно кричат.
Они видят, как их всасывает в себя планета. Паутина единой мировой
боли, совершенный адский механизм на смазке религиозных бредней;
нет, в моем мире только одна вера — боль, боль, боль. Этой твари
не перечат атеисты, у нее не бывает отступников — каждое мгновение
пронизано стонами, бессвязным лепетом в кататонии, немотой афонии.
Без страдания время потеряло бы смысл, закончилось, обыграв само
себя; так, подняв некротические знамена, не оглядываясь назад,
под звуки траурного оркестра оно победно шествует по земле, раскидывая
мертвые семена. Вечный победитель, насильно принуждающий к миру
без аннексий и контрибуции. Выбор прост: терпи или умирай.

Мое пространство — теперь сложная символическая система, накрытая
пеленой образов, или наоборот. Дерево за окном больницы в осенний
день, жизненный знак одиночества и тоски, или направленный вверх
распухший от трения член во время весеннего расцвета. Все понятно:
под пристальным взглядом смерти мир не кажется мне живым. Он всего-навсего
жив, а я чувствую, что легко вливаюсь в него, так, что скоро будет
и не отличить, где заканчивается дерево и начинается мой орган.
Шизофрения? Ей-богу, как много названий придумали очевидному.
Но защита бесполезна. Настанет час, и каждый ощутит это на себе.
Конечно, чтобы ощутить, надо опуститься на дно, в грязь, но это
неминуемо. Никто не умирает героем. Смерть — не трагичное, а жалкое
и омерзительное зрелище, если оставить в покое чувство привязанности.
Это чувство в какой-то мере спасает нас, служа блаженной иллюзией,
— смерть близкого заставляет забыть об общности, о единстве, о
том, что ты тоже смертен. Но вот во дворе дохнет больная собака,
или хоронят незнакомого человека — черт возьми, а ведь придет
время, и я окажусь на их месте! Вспоминая непобедимое лето француза,
попавшего в край, где изо всего рвется жизнь, я выступлю против
него: когда я вижу умирающую собаку, мне не хочется любить женщину
и вдыхать аромат трав. Нельзя ответить, в полной ли мере я связываю
себя с жизнью, потому что никто не сможет сказать мне наверняка,
означает ли это принимать смерть или же отрицать ее. Но то, что
ближе к центру паутины мира чувствуешь острее, чем по краям, неоспоримо.
Вот в чем жуткая ирония, против которой восстает человек,— путь
к храму жизни лежит через леса страданий. Существование, полнота
ощущений, чувство причастности к делам мира — это боль. Кое в
чем француз был прав. Даже когда получаешь удовольствие, тебе
больно. Неважно, любишь ли ты женщину или следишь за рассветом
в горах родного края — все тревожит тебя, до слез или нет, все
конечно, но, может быть, все в кольце. Здесь скрывается решение,
к которому приводит мысль.

Разумно навсегда выбрать, стерпеть или уйти. Зачем остаются, уходят?
Почему? Я вижу во сне, как под звуки флейты Диониса вскрывают
ребенка. Его печень разрушена циррозом, я вижу его изъязвленные
внутренности, распухшие руки, раздувшийся от перинатальной болезни
мозг, и уже во сне боюсь просыпаться. Только кажется, этот жуткий
страх — не большее, на что я способен. Лучше никогда не бывает,
уходит сон, но остаются лабиринты желтых коридоров, кишок, кровь
из вены в шприц, приевшиеся взгляды, жалость, стон умирающей от
саркомы старухи. Пусть в редкие дни этого нет рядом, это живет
во мне. Вот главная причина, почему и зачем уходят другие. Но
мне чего-то не хватает, чтобы пойти следом. Мое сердце превратилось
в губку, впитавшую темно-серые и черные выделения мира, она еще
не засохла и продолжает принимать боль. Когда-то я писал: сердце
— мышца, махина, посылает по телу здоровую кровь, бьется в упоении
жизнью. Столько изменилось с тех пор! Прошлого больше нет; каждый
день настоящего я только и делаю, что умираю. Но даже самые жуткие
страдания, через которые меня пропускает время, не позволяют решиться
и умереть окончательно. Конечно, потому, что мне ясно: только
так чувствуешь красоту бытия. Но если бы кроме этой красоты меня
ничего не удерживало, я бы все-таки добровольно отказался от нее.
Вероятно, есть что-то еще, и оно не познается разумом. Может быть,
это стоит назвать любовью.

В общем-то, осознание — никчемная ерунда и приносит одни неприятности.
Не будь его, все было бы предельно просто. Его скальпель чересчур
тупой, чтобы препарировать землю и отыскать суть. Но не нужно
крайностей: только животным чуждо самоубийство, мы же — люди.
Во всем своем лживом величии мы предстаем перед величием мира,
и мир игриво раздевает и обезоруживает нас. Он говорит на простом
языке: «Ты полностью мой, я сотворил тебя смертным». Когда я понимаю,
что могу ошибаться, истолковывая слова мира, все остальное не
имеет значения. Какой знает он смерть? Той ли, что и я? Той жуткой
случайностью, необходимостью, исчезновением самого нужного, что
вообще существует? Если только так, то природа — мой главный враг.
Но ведь она моя мать, а значит, дело в другом.

Из мрака прошлых веков Европы, с далекого Востока, где небо, землю
и жизнь считают единым целым, доносится сладкая песнь людей, отрицающих,
что смерть — есмь. Существ, для которых течения мира замкнулись
в кольцо, для которых нет страданий и времени. Некоторые из них
говорят, что постоянна только материя, и что любая материя — одна
и та же жизнь; другие, отрицая плоть, грызут камни монастырских
пещер и возносят молитвы своему бесконечному духу. Я не хочу быть,
как они, и никогда не стану таким. Они не способны любить, как
люблю я. Да, природа заточила меня в тюрьму, но раз я внутри,
значит, нужно, чтобы я не был снаружи. Из меня не получится преграда
на пути у мира, у всего, что живет и умирает, повинуясь какому-то
общему закону, связанному со временем. Я принимаю жизнь и ненавижу
смерть, и в отчаянии утверждаю, что люблю. Нужно раствориться,
а не терпеть. Сейчас иначе не выйдет — вот и все, другой истины
нет.

Любовь. Любовь к тебе, корона за беды существования, к живому
существу, которое живет всем, чем и я. Ты дышишь и смотришь на
мир, любимая, тебе больно, чуть меньше, чем мне, но это тоже моя
боль, и я не знаю, что может быть ценнее ее. Она говорит о самом
большом счастье: экстаз бытия — не сознательное отождествление,
а слияние с миром через чувство. Которое утверждает саму природу
и на восходе ночи шепчет на тайном языке, что в нас горит, потому
что не бывает иначе, негасимое солнце, окутывая страдание ярким
светом жизненной воли.

Состояние Cruachan

На этом стоило бы закончить, не будь у меня оправдания перед миром
также и в ужасе, ведущем к самоубийству или безумию. В конце концов,
даже если допустить изрядную долю чувственности, Sol Invictus
предстает передо мной почти целиком как младенец, у которого есть
родители, и я в ненависти восстаю не против него, а против родителей.
Sol Invictus — состояние. Оно ощущается некоторое время, оно не
абсолютный закон, а только один из его знаков. Позавчера у меня
случился приступ и мне стало плохо, а на следующий день я закричал
во всю глотку о первоосновах — о воле к жизни, любви к живому.
Сегодня я вижу, как рядом со мной умирают близкие люди, как клетка
за клеткой разрушается мое собственное тело — и мне не хочется
взывать к непобедимому солнцу. Сегодня я не принимаю его. Да,
за моей спиной, там, где я ничего не вижу, цветет жизнь, размножаются
какие-то существа и даже осеннее небо пропитано их мокрым счастьем.
Но мне нет никакого дела до этой радости, потому что я чувствую
только то, с чем спаян чувством — себя, любимое существо, родных
и еще пару-тройку мелочей. Большего мне не нужно. Когда я узнаю,
что где-то гибнут люди, в горах, в других странах от стихийных
бедствий, но не рядом, не под боком, когда я не могу их увидеть,
их для меня не существует. Плевал я на их смерть. В крайнем случае
я могу немного поразмышлять на общие темы. Сейчас болен мой мир,
и это единственное, что меня беспокоит.

Мой мир серьезно болен, если мир — организм, то в его тканях поселилась
злая неизвестная хворь. В такой обстановке беда разрывает в клочья
все представления о жизни и любые слова теряют цену. Они бессильны
воплотить семантику в ужас, и то, что я пишу — не более, чем фикция,
схема. В словах можно выразить любую мысль, ощущение же никогда
полностью не передашь. Мне стоило бы обратиться за помощью к музыке
или графике, тогда бы вы разглядывали раковую опухоль на фоне
закатной пустыни и одновременно с воем ветра внимали шепоту умалишенных.
Шанкр, швах. Аллитерация. Дереализация. Самоубийство или потеря
себя как апогей. Время, когда непобедимое солнце закрывают черные
облака.

Я предал француза и отказался от постоянной любви к жизни. Существование
выше любой своей идеи, оно — коллекция состояний духа. Настроек,
которые цепкие пальцы делают во мне. Какой же идиот станет утверждать,
что жизнь зависит от нас, что мы способны поделить ее на части?
Жизнь определяет нас во всем, а мы реагируем — ремиссией, рефлексией,
самоубийством. В конечном итоге, все эти «идеи», мысли, философии
— балласт, подкидываемый жизнью в воздушный шар, чтобы удержать
нас здесь. Иногда его не хватает, и человек улетает в небо, в
паршивый гроб, или сходит с ума. Меня вот-вот оторвет от земли,
вот-вот и я вернусь в землю. Или же...

В секунды тантрического оргазма, торжества Sol Invictus, невозможны
никакие мысли, только ощущения. На другом полюсе — то же самое.
Не получается думать, можно чувствовать и не сознавать себя разумным
человеком. Я говорю в первую очередь о ландшафтах ощущений, вызываемых
умиранием. Болезнь моего мира, страшные события, покрытые гнойной
полутрупной пленкой, как раз подталкивают меня к порогу, за которым
нет ничего разумного. Нечего и говорить, что мир отстраняет меня
от чувства в первой главе и я не могу вернуться к нему. Те строки
— для «успешных», тех, кто почувствовал лишь горечь. Вокруг меня
— смерть. Что ж, ежели хвастаться, я в выигрыше, как бы страшно
это ни звучало. Сейчас я похож на молодого, но тощего и плешивого
пса, у меня из пасти течет вязкая слюна, я лежу и будто бы не
реагирую на мир, разве только дышу. Оставьте пса в покое. Пес
познает новое, познает адскую боль. И сейчас с ним сравнится разве
что чувствующий вечность бог.

Отречение

Минуты идут за минутами... Я дал понять, что хочу убить творцов
Sol Invictus, творцов мира, то есть совершить самоубийство. Весь
этот текст противен мне до омерзения. Он отдаляет меня от вечной
любви к жизни, к природе, к женщине. Но я бессилен что-либо изменить
в условиях. Состояния, чувства, настроения сменяются одно другим,
и изменчивость — главный закон времени. Когда-нибудь все проходит.
Мне чертовски обидно понимать, что пройдет и Состояние Cruachan.
Людям достается радость, потом — боль, а я не могу смириться с
тем, что и боль и радость заканчиваются. Листая страницы книги,
на которых любовь и смерть каждый раз оставляют всего несколько
строк, я задумываюсь, почему же эта история такая нелепая штука,
почему в ней все непостоянно и не до конца, и ей-богу, в такие
моменты я бы с радостью отказался от времени в пользу вечной боли.
Или вечного счастья, но это уже сказка. Минуты идут за минутами,
все непрестанно меняется, оставляя во мне след, и теперь я отрекаюсь
от многих своих слов. Заявляя, что счастье невозможно в страдании,
я оказываюсь прав и не перечу всему, о чем писал выше. Я и Время
— одно и то же, я река, а река каждое мгновение другая; так если
человек, река, время равны — что в человеке можно любить, ненавидеть
вечно? И я предаю тебя, корона за существование, хотя, будь моя
воля, я был бы твоим навеки. Когда костлявые пальцы жизни ослабляют
хватку, я все равно знаю, что не вырвусь, если не умру.

Семь миллиардов жизней, смертей. Каждая из них — неизбежное фиаско
для человека. Никакой воли к жизни вне всех времен не существует,
это только философия, она лжива, как и любая другая, иначе почему
вешаются люди. Наедине с миром человек всегда чувствует, что слаб
для подвига. Уметь останавливать время — моя главная мечта. Сейчас
я ничего не боюсь и хочу, чтобы ужасный, жестокий мир, напичканный
моими болезнями и моими войнами, застыл — ведь только ужас хранит
любовь. Через месяц я, может быть, снова стану сильным и смогу
принять на себя время без оговорок. Воспоминание о минутах Cruachan
поможет мне справиться с будущими несчастьями, так, чтобы больше
о них не писать. Впрочем, это и все. Другого приложения боли нет,
ибо она живет во времени и смертна, как все живое.

Я лишен власти даже над собственным уходом. Сидя на седьмом этаже
у окна, я понимаю, что внутренние силы, управляющие мной, сейчас
немотствуют. Наверное, осталось что-то от здорового существа,
которое недавно улыбалось каждому новому дню. Мне сложно выдавливать
строки, потому что самоубийство пока мне чуждо. Я обращаюсь к
разуму и он говорит, что возможны оба пути; он, как всегда, ничем
не может мне помочь. Значит, время уйти подскажет природа, она
хоть и зло, но всегда и во всем права: оспаривать ее решения никто
не в силах. А пока я буду творить свое дурацкое прошлое и, сплевывая
сгустки крови, впишу в историю Cruachan последние слова, три года
назад обращенные в небо, а теперь — в приступе бессильной любви
— к человеку:

«Тихая, ласковая ночь; за холмами, освещая дорогу, горит большая
белая луна; прогуливаясь, мы идем вперед — туда, где ждет нас
благоухающий ночными ароматами сад у родного дома. Мы одни в этих
знакомых просторах, и только тишина звенит в воздухе, а луна улыбается
нашей любви; мы останавливаемся и, обнявшись, целуем друг друга
в губы; в этот прекрасный момент все наши мысли только о нас,
и о вечности, вечности нашего счастья — все кругом вспыхивает
ярким светом и пропадает в этом чистом, мучительно сладком чувстве...

Больше, человек, больше!

Ветер разыгрался за окном; сквозь серые тучи не смотрит на нас
солнце — в это утро небо, сойдя на землю холодным дождем, забрало
с собой великую, вечную любовь. Она не мертва, но лежит, с головою
накрытая белой простыней, на нашей большой кровати, и ужас, ужас
безысходности витает в этом чужом теперь доме. Бежать, бежать!..—
но боль, не оставляя ни на миг, следует рядом; в голове звучит
медленный, ровный ход часов; мы не смогли, не смогли удержать
счастье — но наша ли в том вина?».