Поэзия

От составителя:

В настоящей подборке вниманию читателя предлагаются тексты, которые либо не публиковались ранее, либо были доступны лишь в машинописных публикациях. «Сонеты к Несостоявшейся поэме» публиковались ранее как отдельные стихотворения в книге Л. Аронзон. Смерть бабочки. / Сост. В. Андреева, А. Ровнер. – Gnosis Press & Diamond Press. [Б. м., б. г.]

Тексты выверены по авторским машинописям. Особенности авторской орфографии и пунктуации сохранены за исключением явных опечаток, которые исправлены без оговорок.

Илья Кукуй

Леонид Аронзон. Автопортрет

Август

Рите

Все осознай: и ночь, и смерть, и август.
В них твой портрет, портрет осенних окон,
ты вправлена в дожди, ты темный дождь, ты влага
ночных полей, где только одиноко
маячит столб вдали.
О ангел, слышишь —
вот исповедь земли,
вот повесть страха,
вот воздух осени, которым дышишь,
сырой травы величие и запах.
Здесь твой ночлег и мой неслышный шаг,
так оглянись назад перед полетом,
лети, ликуй и, осенью дыша,
гаси крылом крутые повороты
созвездий августа, пытаясь обогнать
саму себя печалью непомерной.
Вот тени птиц над озером люцерны,
и вот всю ночь уходят облака,
всю эту ночь уходят, оставляя
луну пустую, длинную луну,
и только столб, и только птичья стая,
и только ты,
и тянутся ко сну
цветы ночные.
Замирает сад
цветов и трав.
Я узнаю начало: ты — темный сад,
ты — дождь, ты — листопад,
лети, ликуй, кружись, моя случайность!

Все осознай: послезакатный сумрак, и тень его,
как стыд печальных лет,
пока не заперт
в памяти сумбурной
засмертный день, мой старый пистолет.

1961

***

Неизличимо гибнут числа,
пока бессилие мое
живет с возлюбленной семьей,
ночами одержимо мысля.
Как госпитальный коридор,
в потемках тянутся предместья,
сродни которым ужас лестниц,
как взморьем разреженный бор.

Я под свечой пишу, читаю,
покуда пухлый мотылек
свечи изглоданный цветок
по кругу рваному мотает.
Кто пишет в полночь Рождества?
Пружинящий по скату лыжник?
Слепец, стучащий о булыжник?
Беглец, не помнящий родства?

1962

Несостоявшаяся поэма

Вступление

Един над нами бог и потолок,
метаморфозы года и природы,
я отыщу смиренный уголок
в своей душе для крохотной свободы,
скворешник свой. По-зимнему один
я проживу, как будто в карантине,
как зверь на отрывающейся льдине,
твердя себе, что мир для всех един.

Канатоходец, ветренник, летун,
мимо органной жести водостока,
скользя по гололедице, найду
твое окно, и выброшу из окон
во след тебе толпу таких же лиц:
канатоходцев, юношей, девиц.
Убью твою любовницу. Вот нож.
О страшный сон Иеронима Босха
О запах разрывающихся кож,
твоей любви, цветов твоих и воска.

А фонари, как чьи-то души, рябь
моей души тревожат и пугают,
я не найду, но нечего терять,
река моя, пустынница нагая,
пророет ход подземный и уйдет
к другой реке холодной и пустынной,
и устья бесконечный поворот
для каждого покажется единым. 

Сонеты к «Несостоявшейся поэме»

1.
За голосом твоим, по следу твоему,
за голосом, как за предназначеньем,
вдоль фонарей. Там улица в дыму
холодного и тихого свеченья.

Вот лестница! Укройся здесь. В словах.
Ступая на разорванные плиты,
ты — узница, ты — требуешь защиты,
но ты мертва, и тень твоя мертва.

Тянулась ночь. Так тянут за собой.
Куда-нибудь. Так вытянуты ливни.
Как хороша ты, господи, как дивна!

Вот дым качает месяц голубой.
Изломан март, и тянется трава,
где улица, как тень твоя, мертва.

2.
Троллейбусы уходят в темноту,
дрожат дворцы, опущенные в воду,
и прирастают крыльями ко льду
по-птичьему раскинутые своды.

Опять ты здесь, безумец и летун,
опять за ночь ты платишь чистоганом,
и, словно мышь, накрытая стаканом,
ты мечешься на каменном мосту.

Всё — лжелюбовь: мгновенности реки,
твои глаза, закрытые ладонью,
и всплеск твоей опущенной руки.

Нас всё равно когда-нибудь догонят.
Нас приведут и спросят в темноту:
зачем в ту ночь стояли на мосту?

3.
Еще зима. Припомнить, так меня
в поэты посвящали не потери:
ночных теней неслышная возня
от улицы протянутая к двери.

Полно теней. Так бело за окном,
как обморок от самоисступленья,
твои шаги, прибитые к ступеням,
твою печаль отпразднуем вином.

Так душен снег. Уходят облака
одно в другом, за дикие ограды.
О эта ночь сплошного снегопада!
Так оторвись от тихого стекла!

Троллейбусы уходят дребезжа.
Вот комната, а вдруг она — душа?

4–5. Литературоведческие сонеты

1.
И Мышкин по бульвару семенит,
сечется дождик будто не к добру.
Я отщепенец, выкидыш семьи
тащусь за ним в какой-то Петербург.

Стекают капли вниз по позвонкам,
я подсмотрю за ним, как я умру,
Скажите, князь, к какому часу зван
ваш милый дар, куда вы поутру.

Ваш милый дар, похожий на шлепок.
О, как каналы трутся вам о бок,
когда один на улочках кривых
вы тащите щемящий узелок.

А после пишете с наклоном головы,
как подобает вам: иду на вы!

2.
Зима. Снежинки всё снуют.
Бог с ними, с этой канителью!
Ах, как же, князь, я узнаю...
но, князь, вы ранее в шинели

изволили. Как почерк ваш?
всё тот, что был и не украден,
ваш узелок, ваш саквояж,
комочек боли, Христа ради!?

Но лучше прочь от этих мест,
от этой тени Петербурга,
куда вы тащите свой крест
один по страшным переулкам,

как от удара, наклонясь?
Куда спешить? Ограбят, князь.

(Время создания цикла – 1962 год)

***

Зов быка, трубный голод гона,
по дорогам всплывают деревья, как мертвые птицы,
снова грязь и тоска, и апрельская прель по газонам,
снова запах травы и сверкание серой столицы.
Каждый хочет дожить до весны, до любви, до рассвета,
каждый хочет дожить до раскрывшихся почек и веток.
Вот приходит весна, одиноко стуча каблуками,
и плывут по реке в облаках прошлогодние листья,
полстолицы в тени, полстолицы холодного камня,
и висит, как в петле, тишина полутемной больницы.
Вот плывут по реке,
вот текут по реке, исчезая,
мимо длинных дворцов, под мосты, никуда, ниоткуда,
так зачем я смотрю и теряю и вновь провожаю,
словно что-то найду и уже никогда не забуду.

Возвратись, моя осень, моя золотая корона,
мой пустынный полет и надорванный край небосклона.
Вот приходит весна, и качается сумрачный воздух,
я сейчас провожаю уже умиравшие листья,
а осенняя прель окунается в новую воду,
и глядят на меня из воды отраженные лица.

1962

***

Се аз на Зеях стог времен
где мозг изрыт ходами мысли
в урусах каменных умрем —
портрет непоправимой мысли

пейзаж где времени нескор
и тело лодкою звучит
в урусах каменных озер
красива бденья ночь свечи

и там, где в погребке лесном
бродили молодые вина
в краю лосей и мешковины
подставив Ладоге лицо
стоял в лесничестве один я

(Весна 1963)

***

Отражая в Иордане
непонятный людям танец,
душа летает мертвеца.
Теперь покойник — иностранец:
кусок спины, кусок лица.
Душа цела. Душа бойца
нас вопрошает: «Изральтяне,
кто отомстит меня, юнца?»
«Я,— отвечаем мы,— за нами,
за нами — мы. Нам нет конца,
на сыновьях лицо отца,
и впереди нас только знамя
с небес смотрящего Творца,
и знамя это — небеса!».

(1969)

***

Не пустой, не совсем пустой магазин цветов, стены которого длинные
зеркала. Одинокая пара, одинокая пара, одинокая пара выбирает
цветы: цикламены, гвоздики (я не помню, какие вы любите, но и
те) — где розы мои? где фиалки мои? где светлоокий месяц мой?
— вот розы твои. Фиалки твои. Вот светлоокий месяц твой... где
розы мои? где фиалки мои? где светлоокий месяц мой? — вот розы
твои. Вот фиалки твои. Вот светлоокий месяц твой.

Из дверей магазина цветов выходят люди с гвоздиками, цикламенами
(я не помню, какие вы любите, но и с теми). (Можно для верности
заглянуть через стекло витрины вглубь помещения, где всё еще бродит
одна-единственная пара, выбирая цветы). Люди выходят из дверей
магазина и смешиваются с общей толпой: где розы мои? где фиалки
мои? где светлоокий месяц мой? — вот розы твои. Фиалки твои. Вот
светлоокий месяц твой.

Идут люди. Приближаются, размываются внефокусом, проходят. Идут
люди. Приближаются, размываются внефокусом, проходят. Стоп. Один
из них. Улица снялась со стоп-кадра, но внимание не на всей толпе,
а только на том человеке, который был замечен. Следим, следим
и... отпускаем. Новый заход с прежней точки — провожается другой
человек. Затем еще один. Еще один. Звуковой фон — гомон многолюдного
места: шарканье, шуршанье, обрывки речи. (Можно быстро приблизиться
к какой-либо беседующей паре или группе, услышать, о чем они говорят,
и — забыть о них. Можно услышать диалог в том виде, в каком он
происходит, а можно и пустить его на большой скорости, чтобы люди
заговорили по-птичьи. Можно всем говорящим вместо их внешнего
диалога подложить истинный: где розы мои? где фиалки мои? где
светлоокий месяц мой? — вот розы твои. Фиалки твои. Вот светлоокий
месяц твой,— так что все будут произносить только эти стихи.)

Жуткий звук. Он — и всё замерло. Медленно, рывками (через частые
стоп-кадры) поворачиваются лица: на тротуаре человек лежит. (Это
может быть истинный случай, но и не исключена провокация.) Суета
вокруг лежащего, данная синхронно, как и всё, что будет происходить
в фильме.

(Лето 1969)

Прямая речь

«На острие копья замешан мой хлеб»,— сказал Архилох.

«Скучно на этом свете, господа»,— сказал Гоголь.

«Дико хочу что-нибудь в желудок»,— сказал Мельц.

«Я жить хочу»,— сказал Пушкин.

«Со мной случился «Бобок»,— сказал Михнов-Войтенко.

«Творчество или торчество»,— сказал Галецкий.

«Хорошо, что мы видимся только для любви»,— сказал дядя.

«Блаженны нищие духом»,— сказал Иисус Христос.

«Видишь, каким стилистическим оборотам научила меня жизнь моя»,— сказал Швейгольц.

«Бог весь во всём»,— сказал П. Тейяр де Шарден.

«Как безобразна молодость»,— сказал Михнов-Войтенко.

«Что толку в том, что мы любим нас?» — сказал дядя.

«Эфирные насекомые»,— сказал Гоголь.

«Пью, опершись на копье»,— сказал Архилох.

«Отцы ваши — где они? да и пророки, будут ли они вечно жить?» — сказано в Библии.

«О стыд, ты в тягость мне»,— сказал Пастернак.

«Здесь всё меня переживет»,— сказала Ахматова.

«Любовь»,— сказал Галецкий.

Альтшулер сказал глупость.

«Где хоть что-нибудь?» — сказал дядя.

«Nevermore»,— сказал Эдгар По.

«Ничто»,— сказал Галецкий.

(Вторая половина 1969)

***

Никому не нужно то, что мне нужно.
Никому не нужно то, что нам нужно.
Никому не нужно то, что всем нужно.

1970