Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Философ Михаил Рыклин отвечает на вопросы Ксении Голубович

— Ваша новая книга «Время диагноза», составленная из писем,
подразумевает два пространства референции — Запад и Россию —
и берется за весьма шоковые и болезненные темы для России.
Каким образом оказывается возможной позиция интеллектуала,
который напрямую обращается к темам, к материалу, для которых
в России пока не существует ни традиции собственно
интеллектуальной (а не, скажем, журналистской или пропагандистской)
работы, ни запроса на подобную работу?

— Проект этой книги делался для журнала Lettre International, и в
частности я не случайно посвятил ее Франку Бербериху,
редактору и основателю журнала, потому что он очень поддерживал этот
проект. Собственно я был единственным автором Lettre,
который писал письма в течение почти восьми лет для каждого
номера. Другие писали, но не столь систематично. Пространство
этого журнала обусловлено таким образом, что подобные тексты в
них вполне нормально функционируют. Что касается общей
установки этого письма, я со временем старался занимать все более
дистанцированную позицию, потому что прямые реакции и, тем
более, прямая атака на какие-то точки зрения — это то, что
сплошь и рядом делают очень многие. Мне хотелось сохранить
рефлексивную дистанцию. Насколько мне это удалось — это уже
другой вопрос. Некоторые из описанных мною в тексте книги
событий достаточно травматичны, а я не являюсь человеком,
который настолько вооружен неуязвимостью, что может на эти события
никак не реагировать, хотя я как раз старался с этой
травмой работать, представлять ее более многогранно. В России
сейчас я не знаю такого журнала (я бы с удовольствием работал с
изданием, в котором можно было бы печатать такого рода
тексты), который бы одновременно систематически выходил, скажем,
раз в три месяца, а, с другой стороны, создавал бы контекст,
в котором такие тексты могли бы публиковаться. К счастью,
еще существуют издательства, в которых подобный контекст
есть. Раньше был Ад Маргинем, в котором такой контекст был
создан, сейчас он совершенно изменился, но есть другие
издательства, в которых это возможно.

— Этот более объективный взгляд на происходящие события, что
он открывает в российской ситуации, в перспективе всех
анализов, Вами проведенных?..

— Эти письма писались в течение восьми лет, когда Россия находилась
в состоянии бурных изменений и, конечно, восемь лет для
такого времени это огромный срок. Это может быть даже больше,
чем сто лет в каких-то других ситуациях. И, конечно,
турбулентность здесь огромная, и разница между тем временем, когда
начинался этот проект (95-ый год, еще до второго переизбрания
Ельцина, и нынешним 2003 годом) огромная. Это огромный срок.

Идея моего письма проста. Я использую некоторые тексты и не скрываю
этого. Это западные тексты, прежде всего «Мифологии» Барта,
«Московский дневник» Беньямина, некоторые тексты Мишеля
Фуко, знаменитый текст Деррида «Back from Moscow to the USSR»,
который был написан по следам его посещения Москвы. Я работаю
с этими текстами, а также с многочисленными актуальными
событиями и публикациями, которые выходят в России. Мои тексты
посвящены отнюдь не только политическим событиям, они
посвящены отдельным книгам, например, мемуарам Коржакова, фильмам,
например, «Война» Балабанова, и «Брат-2», каким-то
событиям, совсем не имеющими отношения к политике, как например
полет на самолете в невесомости с англичанами. Просто в
последние несколько лет в России произошло несколько событий, на
которые нельзя было не реагировать... и которые присутствуют
как постоянный фон того, что писалось.

— Каковы те основные события, реагировать на которые вы
считаете важным?

— Я реагировал на те события, на которые в тот или иной момент
реагировало само общество. Это начало чеченской войны, взрывы
домов, потом «Курск», захват заложников в «Норд-Осте», конечно,
бомбардировки Сербии. Я ничего не изобретал, я писал о том,
что в то конкретное время в России патетично
воспринималось.

— В какой степени ваш взгляд вступал в полемику с
официальной пропагандой?

— Что касается официального подхода, я считаю, что он глубоко не
случаен, он имеют основание в наших первичных реакциях, в том,
как мы живем, как одеваемся, как относимся друг к другу, что
едим. Это колоссальный сложнейший контекст. Я не считаю,
что к официальным позициям надо подходить исключительно
негативно, даже если на поверхности они представляются крайне
тенденциозными, крайне односторонними, однобокими, если даже
целые области того, что нас окружает, вдруг жирно замазываются.
Я не считаю, что это случайно, это — то, что мы в данный
момент заслуживаем, часть того, как мы живем. Мы участвуем в
этом. Я конечно с этим пытаюсь работать, насколько возможно.
Хотя моя основная задача скромна. Книга называется «Время
диагноза», т. е. речь идет о том, что поставить какой-то
диагноз России сейчас невозможно, она находится в состоянии очень
больших изменений. Собственно идея мне пришла тогда, когда
я читал письмо, которое Беньямин из Москвы написал одной
своей подруге, где буквально было сказано, что исход того, что
сейчас происходит в России, неясен. Возможно, это будет
истинно социалистическое сообщество, а, возможно, что-то
абсолютно иное, борьба в самом разгаре и поставить диагноз он не
решился. Собственно, отсюда возникла идея времени диагноза.
Беньямин писал это на исходе НЭПа, когда НЭП уже начали
ломать, но он еще существовал. Конечно, то гигантское событие,
которое потрясло Россию и в эпицентре которого мы до сих пор
живем — коллективизация — произошло фактически через три года
после того, как Беньямин посетил Москву. Беньямин
чувствовал, что нечто подобное может произойти, но как иностранец, как
человек, который, хотя и хорошо видит контекст, какие-то
аспекты этого контекста ему непонятны. Он отказался ставить
какой-либо диагноз, и я в данном случае последовал его
примеру. Возможно, мне удалось описать какие-то симптомы... Моя
идея — это накопление симптомов, а вовсе не диагноз, а
пропаганда — это всегда диагноз, пусть даже фиктивный; ею сразу же
выписывается лекарство, назначается терапия, пусть даже
неправильная, но, еще раз повторю, не случайная.

— Вы оставляете вопрос открытым, что это за болезнь и к чему
ведут все эти симптомы? Какое общество возникает
сейчас?

— Я думаю, что какая-то логика этих симптомов существует, но в
принципе не стоит поспешно эти симптомы обобщать или
иерархизировать, пытаться в точности утверждать, что ты знаешь, в каком
порядке эти симптомы расположены. Это все довольно
прихотливо... «Путинская» Россия очень отличается от «Ельцинской»
России, при том, что Путин является наследником Ельцина. Я
считаю, что в принципе диагноз ни одному обществу никогда не был
и не будет поставлен... Все эти попытки диагноза — это,
может быть, вообще занятие не самое продуктивное... Накопление
симптомов это даже более интересно и для письма, и для
какого-то самоочищения. В конечном счете тексты пишутся еще и как
автотерапия...

— Каждый текст — это очищение определенного симптома?

— Просто в ситуации, в которой мы живем, в ситуации травматических
изменений, очень драматического нарушения среды обитания,
среды общения, очень важно сохранить дистанцию. Ценность
дистанции в таком обществе, как наше, постоянно возрастает. В
«Ельцинское» время она была менее значима, чем сейчас. За
последние два-три года очень большие изменения произошли в моей
среде общения; многие, казалось бы, устоявшиеся отношения
трещат, рушатся, исчезают. Что-то новое появляется, опять
начинает трещать. В этой ситуации очень важно создать эту
дистанционность, культивировать в себе терапевтическую установку. И
делать это нужно именно потому, что общество навязывает тебе
что-то совершенно другое, другой режим реакции на то, что
делает оно само: а именно, чрезвычайную ангажированность,
разрушающую человека необъективность во всем.

Россия переживает первичную коммерциализацию человеческих отношений
и сейчас, я бы сказал, потребление здесь воспринимается
столь же патетично, как раньше построение нового общества; с
потреблением связываются ожидания, просто немыслимые в более
старых обществах. Многие ожидают от простого приобретения
материальных благ чудес и ведут себя так неадекватно, что
становится смешно. Люди, высказывающие расистские, антисемитские
взгляды, в то же время часто являются абсолютно законченными
консумеристами... Как спектакль это очень интересно, очень
интересно наблюдать, как в некоторых сочетаются
противоположные импульсы.

— Россия, получается, для вас — большой абсурдный театр, со
многими новыми персонажами?

— Назвать это театром у меня не поворачивается язык. Возможно, это
связано с тем, что я вообще не очень люблю театр, Я неплохо
знаю перфоманс и вещи, связанные с визуальными искусствами,
но не являюсь любителем театра и считаю, что театр, как
метафора, слишком слаб, для того, что на наших глазах
происходит...

— Какую бы метафору подобрали вы сами?

— Это жизнь, в ее самых травматических проявлениях. Театр не
достигает такой мощи... на каком театре можно представить себе те
травмы, которые мы переживали в 99-ом, во время захвата
«Норд-оста», во время бомбардировок Сербии, какой театр может это
воспроизвести? Понятно, можно попытаться, но, скорее всего,
эти события достаточно уникальны. Сейчас, перечитывая эти
тексты, думаю, Боже мой! как это все далеко и как возможно
было так написать, так все это переживать, потому что сейчас
уже другие импульсы, другие симптомы, и те, прошлые, кажутся
если не невозможными... то невероятными. Поэтому я
благодарен Lettre, что раз в три месяца я имел возможность эти
симптомы проецировать на экран компьютера и по e-mail’у отсылать
вовне. Если бы не было такой периодичности, многие из них
просто пропали, если бы периодичность была раз в год, это было
бы уже не то, а здесь она была идеальной... и действительно,
раз в три месяца что-то всплывало или тонуло, и в тот
момент что-то удавалось написать... И когда перечитываешь такого
рода тексты, видишь, что в разные времена
было само собой разумеющимся, дозволенным и даже не
обсуждаемым. А когда перечитываешь, то, что, скажем, писал в 2000-м
году, думаешь, как это смело... Сейчас никто уже так не
пишет... В чем некая провокативность книжки и состоит: люди
потеряли значительную часть того, что еще несколько лет назад
считалось само собой разумеющимся... И когда ты публикуешь
более старые тексты, ты видишь, как образовывалось эта потеря,
эта утрата... как постепенно что-то становилось
непроговариваемым и даже, если мы это в прошлом проговаривали, то теперь
оно воспринимается как нечто неприемлемое... так создавалась
цензура, так создавался контроль, особенно в последние
несколько лет.

— Вы считаете, что общество сейчас более цензурировано по
сравнению с «Ельциновским»?

— Я даже не хочу это сравнивать. Конечно. Я не знаю ни одного
человека, ни одного журналиста, который мог бы сказать
противоположное... если какой-то оригинал появится, я с удовольствием
послушал бы, как он это будет обосновывать... Я таких не
знаю... Думаю, что резко отличается, — резко цензурированное
общество, больше запретных тем и так далее. Функция
радикального искусства постепенно переходит к каким-то странным
организациям, в том числе людям, которые позиционируют себя как
верующие... Могут придти и какую-то выставку разгромить. Много
таких изменений.