Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Перевод Инны Кушнарёвой

При всем обилии статей об Эдуарде Лимонове, которыми потчует читателя
русская пресса, в ней трудно найти материалы, позволяющие составить
представление об отношении к Лимонову на Западе. «В ловушке» Тьерри
Мариньяка частично заполняет этот пробел. Французский писатель,
переводчик и, что в данном случае особенно ценно, давний приятель
Лимонова и покойной Натальи Медведевой, Мариньяк неоднократно
доказывал свою верность этой дружбе на деле. Однако история с
передачей лимоновского письма французскому экс-солдату удачи Бобу
Денару дает ему повод для весьма любопытных размышлений куда более
общего характера. Размышлений о французском поколении пост-68,
к каковому автор статьи относит себя.

Андрей Лебедев

Утром 8 февраля 2001 года в московском аэропорту Шереметьево мне
ничего не оставалось, как примириться с комичностью ситуации —
меня задержало ФСБ за провоз компроментирующих документов: статей
Э. Лимонова, к которым было приложено письмо, адресованные печально
известному Бобу Денару, бывшему французскому наемнику. Статьи
представляли собой краткие пересказы денаровской биографии, взятые
из русских журналов 90-х годов. Письмо, которое зачитал мне переводчик
ФСБ (сам я письма в руках не держал), описывало политическую деятельность
Лимонова и предлагало бывшему наемнику установить с ним контакты.
Я должен был передать эту посылку журналисту П. Гоффману, чье
имя было указано на конверте, и который в свою очередь должен
был отдать его адресату. Я не был знаком со старым наемником,
питая склонность скорее к андеграундным кругам. Хочу уточнить,
что г-н Гоффман, будучи на самом деле русофилом-путинистом, ничего
не знал о посылке и заявлял позднее, что она поставила его в ужасное
положение, равно как некоторые сообщения, которые Лимонов, по
признанию Гоффмана, просто-напросто отправлял ему по факсу. Мы
были далеки от секретной войны. Как верный друг, г-н Гоффман списывал
экстравагантные поступки на счет оплошностей литератора, случайно
оказавшегося замешанным в политику.

Для Лимонова были характерны фантазии в этом роде. Годом ранее
он тщетно пытался пригласить на конгресс своей партии солиста
Секс Пистолс Джонни Линдона по кличке «Гнилой
Джонни», дабы сделать приятное молодежи. Схожие намерения были
у него и относительно бывшего наемника — пригласить его в Москву
на торжества по поводу «Конгресса горячих точек». Присутствие
Денара лишний раз подчеркнуло бы значимость Лимонова и его мировые
связи. Когда он попросил меня передать посылку, я непроизвольно
спросил: «Зачем тебе эта старая развалина?». Но он не стал распространяться
о том, что давало присутствие такой знаменитости. Я, со своей
стороны, попросил его помочь мне с кое-какими контактами в Сибири,
у меня была идея репортажа об одной финансово-политической сделке.
Репортаж я рассчитывал продать моим друзьям — американским документалистам,
и таким образом выиграть наконец свой джекпот, после двадцати
лет прозябания в парижских издательствах.

Итак, я взял посылку, главным образом потому, что не видел в этом
ничего незаконного, и решив, что если уж он сделал мне это предложение,
то я ничем не рискую. В эпоху Интернета, если бы он захотел обмениваться
с бывшим легионером какими-то рискованными материалами, он мог
бы воспользоваться менее архаичным средством коммуникации.

Кроме того, нас связывала старинная дружба, о которой я писал
в «Лимонове в Париже» — пример богемных приятельских отношений,
завязывавшихся в пору моей юности. Мой интерес к пейзажу постсоветской
России отвечал его жажде новостей из Парижа, который, по его утверждению,
он забыл, но по которому начинал испытывать ностальгию всякий
раз, когда встречал человека с Запада (и даже чаще, как говорили
общие друзья). Мое равнодушие к политике его, как правило, раздражало,
но нас объединял некий общий взгляд на мир, взгляд людей, лишенных
иллюзий.

А теперь необходимо сделать отступление.

Как и мои друзья, с этим равнодушием к политике я родился. Мы
были частью поколения, появившегося на свет между 55 и 62-ым годами,
между молотом и наковальней, теми, кто наблюдал, как их старшие
братья перешли от эгалитаризма поджигателей 68-го к отвратительному
корыстолюбию дельцов 80-х. С другой стороны, мы стали свидетелями
конца жискар-д’эстеновского голлизма — коррумпированного, циничного,
глупого; эта Франция пожухла, выцвела, ссохлась, исчезла. Препоны,
поставленные левыми за весь долгий период их пребывания у власти
в медиа 70-х годов, почти не оставляли нам поля для маневра. Выбор
был очевиден: пойти в «Фигаро», обзаведясь хорошими манерами,
завязать знакомства с хорошими семьями и заслужить милости реакционеров,
или же пройти под кавдинским ярмом бывших леваков, присягнуть
на верность показной демократии, принципам гуманизма, столько
раз ставшим поводом для кровавой бойни, и старой доброй буржуазной
политике искусственного расширения количества своих сторонников
и одновременно — исключения, вплоть до того, чтобы время от времени
разражаться проклятьями с целью возвращения своей девственной
невинности. У участников 68-го года была своеобразная манера разыгрывать
соперничество между поколениями, и они постарались с самого начала
надеть намордник на тех, кто следовал сразу за ними и стал свидетелем
их многочисленных предательств и мошенничества на поле «сбора
денег за идеологию». Реакционеры — те продолжали господствовать
в своем углу: кооптация, полицейские облавы, накопление капиталов.

Вот в этой мрачной равнине Монсо ¹
нам и предстояло эволюционировать, и для тех среди нас, в ком
хотя бы немного играла кровь, не могло быть и речи о том, чтобы
служить кому бы то ни было. В том, что касалось денег и признания,
все мы плыли по течению, но все же мы бросили вызов — мы стали
смеяться. Ирония, отстраненность, характерная для лучших наших
минут — это и была наша единственная битва. Волна наркомании (главным
образом, героиновой), захлестнувшая Париж, унесла много жизней
этих нерешительных солдат, мечтавших только о том, чтобы дезертировать.
Вот в таком пейзаже в один прекрасный день и появился Лимонов,
тоже своего рода неопознанный летающий объект, немного Буковски,
немного Есенин. История оттеснила его на обочину, этим он был
нам симпатичен.

В конце 80-х в ожесточении от гнетущей атмосферы литературно-газетного
Парижа я выпустил небольшой роман «Фашист», что-то вроде дневника
ультраправого активиста в эпоху, когда ультраправые возрождались
и когда они снова стали актуальны. Канва книги была на самом деле
совершенно анархичной. Главного героя, запоздалого романтика,
втянутого в борьбу, исключали из движения в тот самый день, когда
оно захотело приобрести электоральную респектабельность.

В том, чтобы написать такую книгу в такой момент, была значительная
доля провокации, но, кроме того, и немало игры. Я много раз повторял,
что меня интересовала не политика, а страсть к политике, что десятью
годами ранее (роман вышел в 88 году) я написал кое-что об активистах
красных бригад. Last, but not least: главную роль в моем скандальном
романе играла художественная концепция: это был реди-мейд, дадаистский
фикшн, объект искусства, сделанный при помощи пропагандистского
дискурса методом импровизации. Однако, сколь бы серьезны они ни
были, эти аргументы не привлекли внимания шокированного издательского
мира, полагаю, что он их не слышал, не имел ни малейшего желания
услышать. В любом случае, двери передо мной захлопнулись, на какое-то
время я остался без работы и вынужден был вернуться в издательский
мир с черного хода, сначала как внутренний рецензент, потом как
переводчик, тогда как «все более бескультурные, все более агрессивные»
благонамеренные из правых и левых (и других крайностей) процветали.
После моего катастрофического успеха я некоторое время вращался
в кругах «новых денди» из Ревю Де Пари. Потом
или они от меня отдалились, или я сам от них отвернулся, скорее
всего, и то, и другое, мы теперь принадлежали к разным мирам.

Я рассказываю все это, чтобы объяснить, как на заре 90-х, когда,
сметая все на своем пути, подул ветер с востока, и когда я стал
свидетелем возрождения у Лимонова славянской страсти, ранее вытесненной
в течение двадцати лет, когда он с удовольствием делал вид при
случае, что освободился от нее («Да плевать я хотел на СССР!»);
это показалось мне странным, но трогательным. Я понимал, что его
уносит волной, после того, как он так долго отрицал свою к ней
принадлежность.

Я заново сделал карьеру, переводя всех на свете — мужчин, женщин,
черных, белых, сумасшедших, педерастов, лесбиянок, рецидивистов
и даже одного судью из Манхэттена, написавшего детектив. Мне не
хотелось снова очутиться на дне, и, если я и писал романы, то
остерегался давать им столь брутальное название или содержание.
В любом случае, было уже слишком поздно, зло свершилось, но я
любил свою уютную нишу, потому что слабость, которую приобретаешь
с возрастом — не хочется больше пресмыкаться. Лимонов же ввязался
в авантюру а ля Лартеги, журналист-солдат на югославском фронте,
на стороне сербов — той самой стороне, которую особенно демонизировали
в благонамеренных кругах, тогда как мне казалось, что как и на
любой войне, главные интересы разыгрывались за кулисами, не считая
капитала давней ненависти и животной ярости пропаганды. Поэтому
я не судил моего друга Лимонова. Я, однако, отказался вступить
в международную команду «Идиот Интернасьональ», которой руководил
Эдерн-Алье, потому что он никогда не платил, и потому что светские
литераторы, посещавшие этот кружок, позволяли, по моему мнению,
себе слишком легкие трансгрессии, тогда как мелкая газетная сошка
должна была получить в зависимости от ранга, когда по доброй привычке
Эдерн-Алье сольет журнал. Как оно потом и случилось, но это уже
другая история.

Возвращаясь к Лимонову: его мысль становилась все более радикальной
по мере его исключения из прославленного благонамеренного круга
позволительных идей. Компания, развязанная против него в прессе
Полаком и Дэнинксом, пожизненными владельцами патента на чувство
собственного достоинства, который дает им возможность набивать
холодильник едой, естественно, напомнила мне о моих собственных
недавних разбирательствах с любителями давать уроки, и на какое-то
время нас с ним сблизила. Его «радикальный» лиризм и славянофильские
порывы, будучи интересны как часть проживаемой им истории, печально
напоминали, однако, о низменном характере политики, от которого
невозможно избавиться. Он вернулся в Москву.

Я встретился с ним в Москве, куда стал все чаще сбегать — по чисто
личным причинам, влекомый человеческими привязанностями (в частности,
дружбой с журналистами eXile, бесплатного альтернативного
англоязычного издания). Встретился и увидел политического лидера,
с утра до вечера занятого своей профессией.

Я посетил несколько собраний НБП и открыл его в новой роли.

У меня было странное ощущение, как будто я нахожусь на собрании
Народного Дела образца 1970 г. Мне казалось, что немалое количество
этих взволнованных молодых людей, которые сейчас с такой горячностью
присягают на верность революции, через десять лет станут Жоспенами,
Жюли, Кушнерами. Впрочем, в дальнейшем это впечатление подтвердилось,
сейчас целый ряд бывших членов НБП занимает хорошие места в прессе,
в музыке, даже в судопроизводстве. Некоторая их часть оказалась
за решеткой, что только подтверждает параллель с европейскими
леваками 70-х, молодежью, захваченной движением истории. Карьеристы
выбиваются и празднуют победу, все остальные загибаются с их молчаливого
согласия.

Как и любой другой западный человек, чаще всего благодаря энтузиазму
местных жителей, я видел в России обещание больших перемен.

Если в Париже пытаешься сохранить свою целостность, находясь в
стороне от тесного мира группировок, борющихся за влияние, то
неминуемо погружаешься в серость — серость, которая производит
на тебя извращенное действие. Идея документального фильма о сибирском
бизнесе зародилась у меня в Москве, на одной из вечеринок, где
не было недостатка в алкоголе; тогда же Лимонов решил, что будет
вести переписку с бывшим наемником. Вскоре я уехал из Москвы,
но слово дал. Итак, я привез пакет и напоролся на агентов ФСБ.
Рефлексы, оставшиеся у меня с юности, с тех времен, когда голлистская
полиция наугад прощупывала то, что готовят ей новые поколения,
вдруг сработали разом, когда вокруг меня начался балет федеральных
агентов, и когда они для начала стали угрожать отобрать у меня
компьютер. Я знал, что их номер — холодных, вежливых, говорящих
намеками полицейских (к тому же многочисленных) — был рассчитан
на устрашение. Тем не менее, я порядком струхнул. Мои опасения
подтвердились во время процесса над Лимоновым, когда выяснилось,
что все наши разговоры записывались. Делать было нечего, они забрали
письмо, журналы и рукописи, не имевшие никакого отношения к тому,
что их интересовало. Заставили меня подписать декларацию, в которой
все это было зарегистрировано, и отпустили. По приезде, сразу
из Руасси я позвонил Лимонову, чтобы рассказать об инциденте,
а также связался с Гоффманом.

Обвинение попыталось воспользоваться этим письмом в ходе процесса
над Лимоновым, но его состоятельность в качестве доказательства
теории заговора НБП в целях смещения правительства при помощи
наемника Денара была отвергнута судьями.

Между тем, российская пресса представила меня как «знаменитого
французского писателя», практически агента спецслужб. Хотя я страшно
боюсь ГУЛАГа, я еще четыре раза приезжал в Россию после инцидента,
когда Лимонов уже был за решеткой, всякий раз проходя таможню
с Огромным Трепетом. Я толстокож, и надо мной всегда висело подозрение,
потому что я всегда ставил вопрос о «необходимости атеизма» под
носом у страстных защитников любого послушания. И все-таки во
время моего малоприятного пребывания в руках ФСБ мне представился
случай внутренне повиниться, когда я почувствовал приток адреналина
в кровь и перед глазами прошла собственная жизнь. Я пришел к следующему
выводу: не нужно ввязываться, пусть даже косвенно, даже просто
по дружбе, в дело, которое вам безразлично, потому что вы оказываетесь
в слабой позиции, вам не хватает мотивации, когда приходится защищаться.

Я никогда не питал к месье Денару ни симпатий, ни антипатий, по
крайней мере, не больше, к чем ко всем рядовым служакам какого
бы то ни было государства — а количество этих людей увеличивается
со дня на день. Мне кажется забавным отметить, что господин Денар
— деятель эпохи холодной войны, в течение нескольких кровавых
лет вносивший свой вклад в сохранение политико-экономической системы,
которая столь дорога нашим «большим мягким головам», системы,
позволявшей им издавать книги и делать фильмы, выполнять свои
функции, с высоты которых они накидывались на варварство, с удобством
получая все выгоды. В свое время большие мягкие головы были порой
леваками, а Лимонов был человеком без гражданства. Каждому свое.
По исторической случайности Лимонов стал левым националистом,
большие мягкие головы стали деятелями пост-голлистской эпохи,
тенденция «счет-в-банке», а месье Денар — уважаемым ветераном.
Я же, по глупости давший себя поймать, считаю, что все мы в ловушке,
в то время как слева и справа бульвар Сен-Жермен течет большой
спокойной рекой, а службы безопасности присматривают за нашим
«форматированием».

¹ «Равнина Монсо»
— один из самых буржуазных парижских районов, расположенный на
севере от Елисейских Полей (примечание редакции).