Онтологические прогулки

В год две тысячи четвертый, когда уже все давно знают о немощи
и ничтожности русско(язычно)й интеллигенции, кончина одного из
ярких ее представителей ¹ — повод
для еще одного такого рассуждения. Тем более — такого представителя,
который был «что называется, культовой фигурой», а то и «живым
мифом».

Чей культовой фигурой и какого мифа? А той самой русской или советской
интеллигенции. О (былой?) принадлежности к этому странному племени
как-то неприлично говорить и даже думать. Почтенные люди могут
себя называть «шестидесятниками», и коннотации этого слова, в
общем-то, не вызывают кривых ухмылок. А вот назвать себя интеллигентом,
а уж советским — точно закат солнца вручную.

Между тем, интеллигенция, условия и возможности интеллигенции
в России, остаются проблемой, слишком важной, чтоб избежать ее
обсуждения особенно теперь. И здесь С. С. может, кажется, помочь
кое с чем разобраться.

Успение С. С. Аверинцева почти стало тематизацией проблем этой
интеллигенции. Аверинцев умер... и пиетическая настроенность овладела
умами. «Ушел последний духовный авторитет России» — пишет Сергей
Иванов в «ЕЖЕ».
Время поминовения. На поминках говорят о том, у кого и с кем Поминаемый
учился. Другие говорят, о том, чему учились у него. Или чему
могли бы научиться.

Итак: умер русский советский интеллигент. Что русская постсоветская
интеллигенция имеет сказать по этому поводу?

Пройдя мимо прочувствованной, но типичной некрологической литературы,
цепляешься за нетипичный текст ².

Пространное рассуждение уважаемого Константина Крылова о жесте
и позе вполне уместны в тексте, посвященном (теперь уже) памяти
одного из ярких людей советского и ранне-постсоветского времени.
Из текста следует, что, во-первых, и поза и жест — явления вполне
естественные в отношениях культурных людей, а во-вторых, что-то
в этом есть нечто такое несерьезное и необязательное. Не дело,
а его отсутствие, имитация. Пустышка.

После такой увертюры все по поводу С. С. написанное воспринимается
как тонкий намек толи на избыточность позы, то ли на нарочитость
жеста. Вспоминаются старые статьи Александра Тарасова в «Альтернативах»
и другие радикальные отповеди нерадикальному С. С.

И вот ведь в чем дело. Под «культурными» двумя абзацами выше подразумеваются
просто те, кто живет — мыслит, говорит, действует или бездействует
— в культуре. «Культурность» признается ценностью. Культурным
можно становиться (многие делали это благодаря С. С.). Быть «культурным»,
согласно обыденному словоупотреблению значит жить особым образом.
Может быть. Это-то и называется интеллигентностью?

Культура состоит из смыслов. Культурные смыслы эти, скажем так,
не одному этому человеку принадлежат. Они, стало быть, общественны
(социальны и коммуникативны). Так что слова его, действия и поступки,
и прочее к кому-то всегда обращены. Ну а этот кто-то может их
понимать, не понимать или плохо понимать. И это-то, вроде бы,
очевидно. Не очевидно другое: самый героический поступок всегда
есть жест; а жест можно принять за поступок. Скажем, н.с. советского
института в те еще времена подписывает некое письмо. Что это,
жест? Конечно, жест: на баррикаду он в жизни не полезет, но правила
приличия, подобающие порядочному человеку, соблюдены. Или поступок?
Поступок! — По голове можно получить, лишиться какого-нибудь блага.
И т. д. Так что любое публичное действие можно
критиковать слева — мол, недостаточно в этом действии действия,
надо отчетливее, резче, по-настоящему,— и справа: можно же, мол,
сдержаннее быть, зачем, скажем, эта безапелляционность и бесповоротность.

Согласно К. Крылову, поза и жест есть фальшь и импотентность.
Стало быть, плодотворны (не продуктивны! Продуктивными и позеры
бывают) и честны те, кто в позу не встает и жестов (почти?) не
делает. Работает скромно — так скромно работает. Либо
— уж если воюет, так воюет. (Кстати, спорить здесь по существу
этого размышления и не хочется, проблема лишь в том, как это относится
к С. С.)

Эта оппозиция для «советских интеллигентов» привычна и потому
— естественна. Свои и чужие. Красные и белые. За свободу либо
за рабство. Добро и зло.

И вот, представим, себе, Аверинцев...— Я-то принадлежу уже к совершенно
другому поколению, Аверинцева мог бы услышать, даже если бы и
вырастал в столицах, только случайно; поэтому мои рассуждения
имеют досужий характер; можно позволить себе и фантазии о тех
временах далеких, теперь почти былинных. Примерно такие: Москва.
С.С. читает лекции и книги пишет. В шумных делах не участвует
(на баррикады не выходит). По «Голосам» не выступает. В Университете
рассказывает про Христа и Максима Исповедника, да так «взаправду»
рассказывает, что аж в животе холодеет! В «Вопросах Философии»
(все же не провинциальный журнал!) публикует тексты про мистика-идеалиста
Юнга и других мистиков и идеалистов. Пишет про «ранневизантийскую
литературу» — то бишь про патристику — и публикует, да еще и переиздает.

«Это как так? Он с кем? Он наш или не наш?» — думают и выстоявший
в духовных борениях и разнообразных давлениях интеллигент-шестидесятник,
и выучившийся «герменевтике подозрительности» все понимающий его
младший, на десятилетие, товарищ. Тут, все понятно приходят они
к согласию, и продолжают, примерно так: «Ведь кое-кто
наверняка сознательно принимал подобные “диссонирующие” с общим
курсом решения. И мы даже знаем, как может называться та московская
площадь, где этот “кто-то” мог располагаться» ³.
Теперь все с Аверинцевым становится понятно: «разрешенная Фронда»,
хитрец и, может быть, даже псевдоверущий архиприспособленец. И
потом спрашивают: он что, на самом деле посты соблюдает?
Действительно, приспособленец посты соблюдать не станет. А станет
— кто?

Странная, но важная полемика вокруг имени Сергея Сергеевича Аверинцева
вызывает в памяти рассуждение М. К. Мамардашвили о Канте ⁴. Вообще говоря, что-то социально сходное сближает
этих разных людей (для того, кто — к счастью — не жил в баснословные
времена, и поэтому смотрит на них теперь как на историю, нечто,
взывающее к эстетическому и этическому чувству, но — со стороны,
согласно интеллектуальному интересу наблюдателя): и «разрешенная
Фронда», и странный статус европейского интеллектуала в «Азиопе»...
И вот Мамардашвили комментирует комментарий историка философии
Паульсена к ответу, который Иммануил Кант дал на письмо от короля
Пруссии. Король, обеспокоенный книгой Канта «Религия в пределах
только разума», повелевает философу прекратить высказываться по
вопросам религии. Канта как бы приглашают в диссиденты. На это
«Кант сказал, что он никакого отношения к делу не имеет, никакой
молодежи не развращает и т. д. и, как верноподданный короля, не
будет больше об этом высказываться». И потом «Паульсен комментирует
(уже XX век), что, конечно, правильно сделал Кант, но все-таки,
если бы он дал отповедь королю, этот эпизод в интеллектуальной
истории Германии был бы более красивым. Ну вот, доцент ожидает
жеста (выделено мной — М. Н.). Он полагает, что Кант
должен встряхнуть волосами, гневно сверкнуть очами и воскликнуть:
“Долой тирана!”». Эта ожидание проистекает из того, что « у нас
(у кого? — у культурных людей, позволяющих себе предаваться оценочным
дискурсам о том, так себя вел Кант или не так... — М. Н.) есть
словарь того, как должна выражаться высокая нравственность, знаки
расставлены: мы ждем, что если человек нравствен, то он должен
был бы расставлять перед нашими глазами эти знаки; а что значит
быть героем здесь? Это значит послать к черту тирана и призвать
на баррикады». Однако «это наш словарь»; и, может быть, эта высокая
нравственность выглядит несколько иначе?

Нравственность без выразительных жестов. Не это ли — вызов С.
С. и не только его всей этой (нашей) русской интеллигенции? Иронизируя
о том, что мол, написал Аверинцев книгу, а обязательного Маркса
задвинул в список литературы на букву «М», указав ему, таким образом
место, Крылов оказывается тавтологически прав:
действительно, именно там, на общих основаниях в списке литературы
— найдется место и Марксу и любому другому первоисточнику. Но
нет бы выкинуть его к чертовой матери! Нет, вставил. Недостаток
позы? Или хитроумная поза и вашим и нашим?

Теперь, когда споры советских и антисоветских интеллигентов стали
темой исторических экзерсисов (воспроизводясь, впрочем, в теперешних
полемиках о том, любить или ненавидеть Путина), Аверинцев и другие
фигуры — уже исторические — фигуры становятся особыми реперами
этих исторических экзерсисов. Отношение к таким (культовым? знаковым?)
фигурам — это отношение к чему-то за ними. Они отсылают к какой-то
идее. Скажем, к воплощающейся в их лице интеллигентности. В других
случаях — к идее свободы или к идее власти. Споры о Путине — это
споры о Кремле. А ирония по отношению к Аверинцеву — ирония по
отношению к чему-то, что можно в нем и-через
него увидеть или не увидеть.

Что мы увидим в Аверинцеве, точнее — сквозь него? Подозреваю и
надеюсь, что там — вот эта самая, как говорил Мамардашвили, «какая-то
странная, без гримасы, не судорожная нравственность».

Так уж ли обязателен жест? И так ли уж опасна поза? Пустышки —
это означающие без означаемых. Жест «обычного» (правильного и
порядочного) интеллигента — «долой тирана!». Однако, можно ли
оставаться интеллигентом, не свергая тиранов?
Но и не прислуживая тиранам? А, скажем, занимаясь сочинением книг
и соблюдая посты, в качестве обычного верующего лица, среди тех,
кто постует либо не постует потому, что так надо?
Короче, не делая жестов, но и не побаиваясь, что сочтут сделанное
жестом да не так поймут?..

С. С. Аверинцев, не зависимо от деталей его личной жизни (это
тема специальных исторических разысканий), теперь уже давно стал
исторической фигурой; и эта фигура — указатель определенных тем.
Это темы самоопределения русской интеллигенции.
Можно представить себе классификациею позиций русских/советских
интеллигентов, где задаются следующие координаты: Лосев (минус
социальной активности — внутренняя эмиграция, отворот от мира)
— Солженицын (плюс социальной активности, трибуна, жжение глаголом
сердец и умов) ⁵. Заметим, про противоположности
позиций плодотворность в количественных показателях сопоставима;
«легендарность» — тоже. Но выстраивание жизни
(К. Крылов), принятие одних правил и отвержение других — совершенно
различны. Via media — Аверинцев. Не кабинетный ученый. Не трибун.
Верующий, но не монах. Писатель, учитель. Делатель. Не без жестов
— как же их избежать? Но без жестов как жестов. С культурным деланием
превыше деталей карьеры и личной биографии.

Да, С. С. повезло: преподавал, писал, без препон, с которыми сталкивались
многие. Ну и что? Тем лучше для тех, кто мог его слушать и читать.
А что не встал в последовательную позу — это проблема ожидающих
такую позу. С небес-то, пожалуй, виднее, кто именно
делает то, что надо, действительно больше и дальше других. Кто
учит жизни ⁶. Пусть и соблюдая при
этом неэффектную политкорректность. И у кого жизни учатся.
Что для смотрящего оттуда, наверное, важнее всего.

¹ Именно так: одного из ярких людей.
Пока можно воздержаться от качественных оценок: я не ученик С.С.
и не византинист, почему бы мне восхищаться С. С.?

² Крылов К. Памяти
Сергея Аверинцева.

³ Цитата, приведенная Ириной Роднянской.
См.: «Открытое
письмо Константину Крылову».

⁴ Мамардашвили М. Кантианские
вариации. М.: АГРАФ, 1997. С. 23-24.

⁵ Денис Иоффе. «Антропология
эпитафий».

⁶ Взято из очерка В. В. Бибихина
«Ужасные вещи»