Проза

Пустые письма.

Цикл рассказов

Начало

Чужие игры

Сегодня мы остались вдвоём. Я и Анна. Не знаю, как она попала
в армию, она об этом никогда не рассказывала. Об этом никто и
не спрашивал. Здесь никто не лезет в душу и не пытается жалеть
тебя. «Странное место», - как сказал мой брат, когда мы побыли
здесь около недели. Так мы его и стали называть. Мы выполняли
дурацкие упражнения, которые назвались тренировками? и старались
стать настоящими солдатами. Сейчас, по прошествии нескольких месяцев,
я понимаю, что у нас это получилось уж слишком хорошо. Мы даже
стали молиться перед сном – а за собой я такого давно уже не помнил.
Но это помогало оставаться в форме…

Об Анне я знал только то, что она очень нравилась Пабло. Если,
конечно, не кривить душой, то и мне тоже. Просто я всегда боялся
в этом признаться. Наверное, поэтому она выбрала его, хотя, может
быть, дело было просто в том, что он был старше меня. Они стали
чаще уединяться, и у брата появились какие-то секреты от меня.
Они переглядывались и иногда просто без причины улыбались. Я не
мешал им, какое право я имел мешать им? И без меня было множество
обстоятельств, которые могли разделить их. «Война не дружит с
влюблёнными», - как-то сказал я брату, когда мы уже ложились спать.
«Знаю, - ответил он, но любовь не дружит с трусами», - после этого
отвернулся от меня и больше ничего не сказал. После этого я никогда
не поднимал этой темы. Мой брат всегда был прав, всегда, сколько
я помню его…

Мы с братом попали в специальное подразделение: опасно и малоприятно.
Постоянно приходилось рисковать, иметь короткую стрижку, говорить
мало, стрелять метко и не называть своих настоящих имён – всё
это называлось конспирацией. Я помню наше первое серьёзное задание:
мы должны были ликвидировать одного военного. Разведка доложила
нам, где и когда он будет: оказалось, что он должен был принять
участие в благотворительном ужине на яхте какого-то миллионера,
на котором должен был проводиться сбор денег для жертв оккупации.
Тогда Пабло сказал: «Война идёт, а богачи и бедняки всё равно
едят разную пищу». Тогда мы получили приказ взорвать яхту, так
как на этом ужине присутствовали ещё несколько неугодных власти
людей. Так чтоб уже наверняка…

Яхта почти не охранялись, видно, они чувствовали себя на своей
территории в полной безопасности. Мы подплыли с запада, переждав
семичасовой патруль, и оставили лодку в скалах. Кое-как натянув
на себя неудобные резиновые костюмы, мы поплыли к яхте. Корабль
колыхался на незаметных вечерних волнах, окна светились музыкой:
видно было, как хорошо одетые люди веселятся и пьют. Сразу было
понятно, что оккупация волнует их в этой жизни больше всего. «Пир
во время чумы», - прошептала Анна, на секунду вынув трубку изо
рта. Теперь, после года войны, я понимаю, что ничего бы не изменилось,
если бы мы не выполнили это задание. На нас не было опознавательных
знаков, при нас не было документов, мы официально не существовали,
да и эти люди, которых мы должны были ликвидировать, были всего
лишь незаметными пешками, совершенно не оставившими след в мировой
истории, не такими важными, как нам старались это преподнести.
Если бы мы погибли тогда, а они выжили, то ничего бы не изменилось,
разве что, кто-то не получил бы очередную медаль и памятную ручку
с красивым золотым пером. Но мы сделали всё очень чётко: я и Пабло
с разных сторон яхты убрали охрану, наши пистолеты были заряжены
капсулами с усыпляющим веществом, так что всё было проделано тихо
и бескровно. В это же время, Анна, не снимая костюма, спустилась
в машинное отделение, используя всё тот же газ, устранила рабочих
и случайно попавших туда матросов, а потом заложила бомбу. Через
несколько минут, когда мы уже подплывали к лодке, Анна нажала
на кнопку взрывателя, и я стал свидетелем первого в своей жизни
фейерверка. Всегда хотел увидеть его, но никогда не думал, что
это такое страшное зрелище: яхта превратилась в пылающий факел,
а над ней разлеталась куча разной мелочи, частей корабля и человеческих
тел. Когда мы доплыли до лодки, меня вырвало. Помню, что Пабло
перекрестился и сказал тогда: «Грязная операция». А Анна ответила
ему: «Война всегда была грязной, и всегда находились люди, которые
не боялись запачкаться». А потом она помолилась за невинно убиенных.
Пабло налёг на вёсла, и наша лодка понеслась подальше от этих
чёртовых обломков. Так мы получили свои очередные медали…

Все иностранные газеты ещё неделю пестрели заголовками о взрыве
в бухте. Оказывается, что на яхте был ещё какой-то важный политик
и известный учёный. «Жертвы войны», как окрестили их в прессе.
«Хорошо, что ещё наших фотографий там нет», - пошутил тогда брат.
Но никто не улыбнулся…

Мы попали в спецотряд по ряду причин: во-первых, у нас никого
не было, и никто не ждал нас на родине, во-вторых, у нас были
неплохие физические данные, и мы хорошо стреляли, и, в-третьих,
здесь ещё помнили нашего отца, «героя войны», как сказал нам полковник,
записывая нас в секретную папку…Анна попала к нам в отряд случайно.
Все в отряде работали по двое, иногда, когда намечались серьёзные
операции, то «двойки» объединялись в «четвёрки» и «шестёрки» -
в зависимости от того, какие специалисты требовались на очередное
задание. Мы с братом выполняли работу по очистке территорий: у
нас было две снайперские винтовки, «мухобойки», как мы их шутя
называли, с хорошим увеличением. Брат стрелял лучше, поэтому я
часто выступал просто в роли наводчика. Мы работали очень просто:
как можно ближе подбирались к цели и устраняли её. Один раз, когда
уходили после очередной вылазки, мы неожиданно напоролись на патруль.
«Расслабились просто», - как оправдывался потом брат перед полковником.
Их было немного, но оказалось достаточно, чтобы потом Пабло тащил
меня на плечах. У меня было сквозное ранение в ногу и счастливое
ранение в голову – вырвало клок волос и кожи, с тех пор у меня
в этом месте навсегда осталась памятная белая полоса. В общем,
ничего серьёзного, только крови много…Пока я валялся в госпитале,
брату дали временного наводчика. Я вышел через три недели после
своего первого ранения, немного хромая, но с гордым лицом. В больнице
мне даже удалось познакомиться с одной симпатичной медсестрой
и пару раз пригласить её на свидание. Она мне не очень понравилась,
но мы мило провели время и обещали писать и быть верными друг
другу. Не знаю, кто из нас первым нарушил клятву, знаю только,
что я никогда ей не писал. Сейчас я даже не могу вспомнить её
имени, помню только, что она очень громко смеялась, и мне часто
становилось неуютно в её присутствии.

Брат ни разу не приехал ко мне за эти дни, но я абсолютно не винил
его – ранение было не настолько серьёзное, чтобы было о чём волноваться,
а несколько недель порознь явно пошли на пользу нам обоим. Когда
я приехал в часть, то его не было. Пабло был на задании с новым
наводчиком – так я про неё и узнал. Они вернулись под вечер, грязные
и измученные, но довольные. Она шла за ним – девушка нежной кастильской
красоты, тяжёлый вещмешок не портил её осанки, и мне показалось,
что аристократия ещё жива в её лице. Я обнял его, а он познакомил
нас. По звуку его голоса я понял, что между ними что-то есть,
но не подал виду. Со временем он и так мне всё рассказал…

Так мы стали работать втроём. Наша «тройка» была самой удачливой,
и за одну из операций мы были награждены медалями. Задания, в
любую погоду, те в которых приходилось не спать по несколько дней,
– всё это стало для нас привычным делом. Анна ни в чём не уступала
нам, а иногда мне казалось, что её сил и энергии хватит на нас
троих.

Помню, получив увольнительную, в перерывах между заданиями мы
ходили в город и часто сидели там в одной из кофейных. Здесь всегда
было много военных, но было довольно уютно. Мы пили вино – оно
было немного разведенное, но вполне сносное. Оно немного напомнило
мне вино, которое я пил, когда в первый раз попробовал это дело.
Только тогда оно вносило в нашу жизнь намного больше впечатлений.

- Ты любишь жизнь? – вдруг спросила Анна, глядя мне в глаза.

- Да, - я ответил быстро, видно было, что меня взволновал этот
вопрос.

- Почему? – она посмотрела на Пабло, но тот не обращал на нас
никакого внимания.

Он прислушивался к радиоточке, которая вещала в углу, возле стойки.
Там как раз передавали сводку с фронта…Тишина молчала вместе со
мной, пока я думал над её вопросом. Действительно, любил ли я
жизнь? Наверное, но только свою - простой, обыкновенной, эгоистичной
любовью. Ведь если бы всё было по-другому, как мог я убивать врагов,
лишать жизни совсем незнакомых и в принципе абсолютно безобидных
для меня людей? Это не честно, прежде всего по отношению к самому
себе…Первый раз, первое убийство. Самый сложный поступок в жизни
– в темноте, под взрывами снарядов, я плохо видел, что происходит
вокруг. Он вышел на меня, неожиданно тяжело дыша, с винтовкой
в руках. Штык под дулом был начищен до блеска. Я не мог пошевелиться,
стоял и смотрел на этот штык, словно парализованный, а он не стрелял,
– видимо, закончились патроны. Он шёл на меня, ускоряя шаг и искажая
лицо в страшной гримасе. Когда он был уже совсем близко, я увидел,
что он одного возраста со мной, совсем ещё мальчишка. И тут меня
понесло, весь мой страх и моя ненависть вырвались наружу. Я перехватил
его винтовку и ударил его ножом в живот, со всей силы, чувствуя,
как кровь струится по моим пальцам. А потом я ударил ещё и ещё
раз, кромсая его на части, пока он совсем не потяжелел в моих
руках. Я кричал, плакал и ругал эту жизнь, за то, что она такая,
какая есть. А когда я пришёл в себя, то увидел, что его штык торчит
в моей ноге, и мне безумно больно…

- Потому что я не могу ничего в ней изменить, - я посмотрел на
неё, - на всё воля Божья.

- Это не ответ, - она снова посмотрела на Пабло, но тот не хотел
вмешиваться в нашу дискуссию.

- Что ты хочешь услышать? – я отвернулся, подзывая официанта.
Странная молодость, которая отбирает у нас всё, кроме жестокости.
Убивает прекрасное…

Как отец смог сохранить всё это в себе? Остаться таким, каким
мы помним его. Хотя, может быть, он лишь искал спасения в этих
засаленных треугольниках, которые нам приносил почтальон? Уходил
в себя и помнил лишь о том, что действительно имело для него значение.
О матери, о нас с братом…

Что останется у нас после этой ненужной войны? Останемся ли мы
друг у друга или тоже потом, в старости, будем листать фронтовые
альбомы и вспоминать погибших. Дарить несуществующую любовь несуществующим
внукам и мёрзнуть в земле, которая с радостью примет нас? Кому
мы будем нужны? Мы, помнящие лишь гром снарядов да безденежье
и голод. Смутные времена. Как мы построим новую жизнь, если мы
не жили до этого?

- Я хочу услышать правду, - она пытается заглянуть мне в глаза.
Но для меня это слишком личный вопрос, чтобы я дал ей это сделать.

- Потому что я безумно боюсь, действительно безумно боюсь смерти…

Она отвернулась от меня и взяла Пабло за руку. Тот нежно посмотрел
на неё, и мне захотелось исчезнуть на миг, чтобы не мешать им.
Сколько у них времени на любовь? И сколько времени у нас с братом?

Через неделю нас снова вызвали на задание. Мы выполняли его безразлично-профессионально.
Не потому что в нас не осталось патриотизма, а потому что мы просто
очень устали от смерти. И все были довольны, и мы остались в живых.
Командир сказал, что мы лучшие бойцы в отряде, но никто ему не
поверил. Я смотрел на усталые лица наших товарищей, которые возвращались
с таких же заданий, на их руки, которые почернели от пороховой
гари, на их выцветшие и подслеповатые от постоянного вглядывания
в ночной прицел глаза. И мне было обидно за них, за тех, чей труд
и служение отечеству выбросили одной единственной фразой, показавшей
наше разделение. Они не меньше нашего любили свою страну, не меньше
нашего убивали ради неё и этих засаленных генералов и их ярких
пуговиц. Просто, может быть, они остались более человечными на
войне, если не смогли убивать так, как мы, может быть, всем этим
разделением нас лишь обидели, указали на нашу жестокость и ненависть
к врагу. Может быть, мы и проиграли эту сложную войну с самими
собой, а они, эти наши товарищи, пившие с нами фронтовые сто грамм,
и хлебавшие странную похлёбку из одного котелка, может быть, они
остались настоящими людьми?

- Ты любишь его? – я посмотрел на Анну. – Действительно, искренне?
Или это просто фронтовая привычка, проявление слабости?

- Я люблю его, - она сказала это так, что я поверил ей.

- Тогда я одновременно очень рад и очень боюсь за вас, может быть,
за брата даже больше. Не знаю, сколько времени есть у вас?

- И я не знаю, и он не знает. Это лишь обостряет наши чувства,
делает их крепче…

- Может быть, - я задумчиво кивнул, - может быть…

Пабло зашёл неожиданно и как-то странно посмотрел на нас. Обвёл
глазами землянку и долго и внимательно смотрел на Анну. А она
на него. А потом он понял и благодарно взглянул на меня. С братской
теплотой и любовью. Как тогда, когда ещё была жива мать.

- Как мы будем жить потом? – Анна смотрела на брата.

- Как люди, - Пабло подошёл и обнял нас, - вместе. Как настоящая
семья…

окончен 3 июня 2004 года