Поэзия

(Из сборника «Равновесия Разногласий. Стихи»)

От нас народятся словесные монстры.
Мы будем показывать их любопытным,
Водя на цепочках по ярмаркам пёстрым.
По грязным дворам и по улицам пыльным.

Там вкусы доверчивы, зыбки и шатки,
Влекутся по ветру, – и нам, горемычным,
Апрельской капелью
Посыплются в шапки монеты
Со звоном своим гармоничным…

За нами, свистя, устремится легавый,
За шиворот схватит, потянет в участок.
А мы будем ныть – и слезою лукавой
В горячей лояльности станем ручаться.

О гитаре и кифаре

(эстетическое исследование)

Твоя похоть даёт слабину в крутизне.
А я с этим боролся со школьной скамьи.
Бородою оброс неопрятной.
Был студентом в дыму и в счастливой возне,
и на лекциях девочки сказки мои,
как пирожные, ели под партой.

На листе кислотою соблазны облил.
Возвращался и бритвой абзацы скоблил.
Больно бился о скалы икон – 
И построил стиха нависающий склон
Над безволием влажных долин.

Там внизу, прячась с удочкой за кусты,
я Аркадием Северным стал бы, как ты,
и в сверкающий гладкий поток
без конца опускал бы свой поплавок, –
и владела б рука, скрываясь в тени,
натяженьем пологой струны…

Но, как слизь, мглистую похоть рыб
сушит путь, который в полдень открыт
в жёстком воздухе, – и крута – 
нет, почти вертикальна туда  струна
отсекающей пропасть тропы.

Шепот слабого воздуха тянет, 
тянется сквозь те
щели, щели, где доски
криво сдвинуты в комнате…
Тихо, молча о Господе
сели долгие гости.

Весь я виден. И слёзы
над моей нищетою лью.
И дымок дальней осени
тянет, тянется болью, – 
удивляюсь и спорю,
видя в щели лицо земли.

Верно, странникам скромным
и присесть негде, кроме как
в моей скверной лачуге. –
И сидят, и не смотрят
в спину мне. И от чаю
отказались. –
               Молчу и я

Кто в укромной ночи одиночество ел,
одиночество плёл и жёг,
тот поверит: ему одиночества перл
подаёт из пучины Бог.

Этот жемчуг и жест не представит себе
ни приятель, ни кум, ни брат.
И любовница не отгадает во сне,
и не вычислит умный враг.

Непригляден его неотчётливый вид,
мутноват его вкус и блеск.
Нет и племени: прелая ветошь чадит, -
только ветер плетёт и ест.

Возразить не умеет развратная речь,
её розовый лепет подл,
её крутит и молча ведёт божий смерч,
дым с водою сомкнувшийся в столб.

Прогулка с Надеждой

– Здесь жила волшебница Церера.
Вон её с колоннами беседка.

– Что ли дочь её была бездетна…

– А зачем на крыше там корона?

– Где?.. Да нет же, это сноп пшеницы,
Только он железный…

За колонной
чья-то тень холодная струится.
Листья намотались на колёса
старенькой коляски. По аллее
бродит осень. Прутики-колосья
на пустой беседке поржавели…

– А теперь там не живёт Церера?

– Нет, она давно уже в могиле.
Видишь: за холмом оцепенело
поле в вечной скорби о богине.

Хлеба не добудешь из железа.
Осень будет мрачно-непреклонна,
даже если нищая принцесса
ей протянет ржавую корону.

Жил сумасшедший. Целый год
он грустен был и вял.
Но наступал сентябрь – и вот
он словно оживал.

Он по осенним шёл лесам,
все листья поднимал
и тщательно на них писал
деревьев имена:

берёза, ясень или дуб,
осина или клён, – 
и этот непомерный труд
нёс терпеливо он:

он шёл, а за его спиной
надписанной листвы
вздымались в тишине лесной
шуршащие пласты.

«Я – не творец», – он говорил, -
«своё не создаю.
Что Бог в природе сотворил – 
всё свято признаю.

Но ум и письменность даны
мне для того, чтоб я
хранил и в кризисные дни
порядок бытия».

Розу воткнула в чёрную косу.
		Козыри черви.
Мигом на пальцах скрутила в кольца
		Звонкие нервы.

Шёлковым веером – в прикупе трефа –
		Гладко совпала
с ласковым смехом атласного эха
		В скалах обвала…

Где ж ты водила меня за собою,
Лёгкая в играх?
Где утешала пляской босою
В улицах гиблых?

В блеске малиновом длинные петли
такие вязались,
что любопытные внезапно слепили,
		вслед нам уставясь…

Мимо и мимо гладкое эхо
		лёгкого танца,
и только кольца звонкого бега
		вьются на пальцах,
где по следам, увязая в глинах
		 – в глыбах обвала – 
тщетно, слепая, в улицах длинных
		рыщет облава, – 
как я за смехом твоим на волю
		вылетел, вскрикнув?..

Где ж ты водила меня за собою
		ловкая в играх?
Вечер дыхание вянущих флоксов
		приносит – оттуда?..

Но отвернулась и в чёрную косу
		розу воткнула.

Посмотри, посмотри, энтропия растёт,
пар в конвульсиях скачет струёй из трубы,
и колёса стоят у стены,
и огни на путях, где желтеет восток
хризантемами инея заметены,
с дебаркадера сторож, туды
его мысль, посмотри, убежать, но примёрз
у окна, воротник на глаза натянув,
его смерть и тоска,  – посмотри:
проржавело в подвале, и вентиль  прирос,
так что сдвинуть не может его истопник,
пальцы рвёт и глядит: вот не на…

В неподкупном морозе ломая удар,
пар дыханье теряет и машет хвостом,
и, как вата, он близко летит:
в неподвижном морозе он тает туда,
где, огни пышным инеем залепив,
зеленеющий светит восток.