Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Фрагмент из романа «Период»

Дамы и господа, съехавшиеся 15 августа 2017 года на собрание кооператива
«Купол», краешками глаз косились на демократично одетого Крылова,
кое-как начистившего ради Тамары дырчатые летние ботинки. Всего
собралось человек восемнадцать, и господ было больше, чем дам.
Тут присутствовали заместитель председателя областного правительства
Гречихин, абсолютно непроницаемый чиновник, длинный, с удлиненным,
почти инопланетным черепом, с большими дряблыми ушами, покрытыми
пухом; областной министр финансов Саков, полный молодой человек
в превосходном костюме цвета лепестков японской вишни, с плутоватым
личиком Амура, и областной министр культуры Деревянко, старец
с пылающим носом, бывший композитор. Командующий Рифейским военным
округом генерал Добронравов прибыл в штатском, но было что-то
неистребимо армейское в тугой осанке генерала, в манере вытирать,
обкладывая его платком, привычный к фуражке розовый лоб. Депутат
Государственной Думы Саллиулин, плотный, как масло, татарин в
круглых очках, с круглыми широкими бровями, словно подведенными
сапожным кремом, без конца говорил по мобильнику, прижимая его
ладонью к щеке и раскачиваясь. Олигарх Бессмертный, как всегда
в последнее время, был ироничен и печален, подсохшая голова его
то и дело клонилась на грудь; с ним пыталась болтать дочь губернатора
от предыдущего брака, по совместительству владелица сети аптек
Евгения Кругель, самая юная из всех собравшихся, вислозадая, как
оса, тридцатилетняя брюнетка – но олигарх только поглядывал на
нее кроткими стариковскими глазами и невнятно мычал.

Общество в ожидании хозяйки мероприятия попивало мелкими глотками
минеральную воду с голубыми, нежно сияющими при таянии, кубиками
фитнес-льда и легкое белое вино. Почему-то в приглашенную элиту
затесался писатель Семянников, бескровный и безумный, колотивший
облупленной тростью по ножкам породистой мебели, хлопая иногда
и по ногам присутствующих; лысина классика, уже почти совсем лишенная
седин, напоминала куриное яйцо с остатками помета, на пиджаке,
не соответствовавшем сезону, глухо рдел советский орден. Семянников
приставал к Деревянко, пытаясь всучить министру культуры какие-то
бумаги, иные довольно ветхие, испещренные линялыми печатями и
насквозь проеденные какими-то фиолетовыми подписями. Деревянко
морщился, но в бумаги глядел, из чего Крылов заключил, что не
только классик, но и многие другие боятся супруги писателя, госпожи
Аделаиды Семянниковой, возглавившей в городе сразу несколько женских
комитетов и носившей, в подражание супруге Президента, защитный
френч.

– Добрый вечер, господа! – голос Тамары перекрыл ледяное шуршание
общества, и она появилась в дверях, очень эффектная в плотном
розовом шелку абсолютно строгого покроя, очень напряженная на
высоких клиновидных каблуках. – Спасибо, что откликнулись на мое
частное приглашение. Прошу в конференц-зал!

Конференц-зал Тамариного офиса, весь из закаленного стекла и мореного
дуба, отливающего сталью, производил впечатление холодной стерильности.
Город за сплошными окнами, настроенными на слабое затемнение,
стоял совершенно беззвучно, плавясь на желатиновом солнце, и маленький
самолет, заходивший на посадку в аэропорт Кольцово, золотился
булавкой на фоне вспененных, прокипяченных зноем облаков. Далеко,
на горизонте, два полотна дождя, светлый и потемней, находили
друг на друга, будто косо задернутые шторы, и дрожали, озаряя
недра тучи, электрические нити.

Приглашенные расселись, согласно табличкам, за овальным столом,
напоминавшим небольшое озеро и не имевшим на поверхности ни единой
пылинки; при этом несколько кожаных кресел остались свободны,
и соседи искоса прочли фамилии отсутствующих. Видимо, это позволило
самым осведомленным сделать какие-то выводы. Крылову с самого
начала не понравилась атмосфера собрания. Тамара была очень хороша
сегодня, розовый шелк озарял ее лицо, придавая нежный очерк волевому
подбородку – но мужчины, отражаемые в глади столешницы жидкими
пятнами, глядели на нее без обычного одобрения и готовности соответствовать.
Скорее самые важные из них были раздражены, Гречихин, часто моргая,
кусал карандаш, прочие сидели, будто жабы на листе кувшинки, и
таращились в пространство.

Крылову досталось место не первое и не последнее, как раз посередине
– но министр финансов Саков явно не одобрил соседства. Он демонстративно
отвернулся от Крылова, показывая ему похожий на детский кулич
из песка рыжеватый затылок. Вместе с Евгенией Кругель они сделали
вид, будто читают одну на двоих информационную брошюрку, что лежали
перед каждым в фирменных папках принадлежащей Тамаре похоронной
фирме «Гранит». Вдруг Евгения Кругель действительно прочла и с
ужасом, таким же поддельным, как и ее ожерелье из устрашающе-бутылочных
изумрудов, воскликнула:

– Кооперативное кладбище?!

– А вы что думали? – игриво отозвался Саков, залезая толстыми
пальцами в бумаги, должно быть, в поисках финансовой цифири.

– Я думала – благотворительность! – с фальшивой растерянностью
ответила губернаторская дочь и обвела присутствующих дивными фиалковыми
глазами, внезапно их выпучивая, отчего становилось понятно, что
дама носит имплантанты. – Зачем меня сюда пригласили? Я не собираюсь
умирать!

– Никогда? – внезапно возвысил голос Бессмертный. Все посмотрели
на него: голое лицо олигарха наливалось темным гневом, словно
заваривался чай. Это зрелище, хорошо знакомое команде прежнего
Бессмертного, бестрепетного и беспощадного, заставило женщину
пискнуть и ухватиться, стукнув кольцами, за подлокотники.

– Я полагаю, мы сейчас предоставим слово уважаемой Тамаре Вацлавовне,
– дипломатично и холодно проговорил Гречихин, сплетая на бумагах
плоские белые пальцы. – Насколько я могу судить, «Купол» скорее
арт-проект, в котором все мы можем принять, хм, оригинальное участие.

Тамара уже давно ожидала возможности обратиться к собранию. Сидя
во главе стола, она улыбалась самой яркой из своих улыбок, уже
слегка отклеившейся. Крылов потупился, чтобы Тамара, встретившись
с ним глазами, не начала излишне волноваться. Когда он вновь посмотрел
в сторону председательского места, за спиной Тамары, заслонив
половину заоконного города, возник голографический экран. На экране
проплывал пейзаж: высокие сосны на закате, словно градусники с
высокой температурой; тонкий лиственный подлесок, дикие поляны
с валунами розового кварца, с мелкими белыми и синими цветами,
будто разбрызганными в воздухе; длинное озеро с полосами зеркала
и полосами серебра, озерная заводь в крупных кувшинках, похожих
на разрезанные дольками яйца вкрутую, с магнетическим блеском
зеленой тяжелой воды, в которой, под бликами и пылью, темнели
зависшие стайки мальков. По сравнению с городом, которому грозовая
подсветка придавала что-то декоративно-зловещее, это было видением
рая. Даже генерал Добронравов расслабился, его широкое лицо с
надраенными красными щеками приобрело умиротворенное выражение
отпускника на рыбалке.

– Здесь и будет построено наше элитное кладбище «Купол», – комментировала
Тамара, указывая на экран, где летние съемки сменились осенью,
и птичий клин, словно нарисованный детской рукой, исчезал в облаках.
– Фирма «Гранит» приобрела под него участок рядом с озером Щучье,
что в сорока километрах от города. Это практически уже Илимский
заповедник. Здесь через восемнадцать месяцев мы построим комплекс,
аналогов которому нет ни в одной стране Европы. Это будет не просто
кооперативное кладбище, но некрополь нового типа, оснащенный крио-техникой
последнего поколения, снабженный всем необходимым – подъездной
дорогой, паркингом, зоной отдыха для родственников и туристов,
включая игровую комнату для маленьких детей. Но главная задача
«Купола» – воплотить новую философию свободы и позитивности. Все
мы знаем, что культура нового века принципиально отличается от
культуры традиционной, когда люди читали книги, интересовались
борьбой добра со злом и культивировали негатив. Сегодня все символические
ценности – а ими могут быть только ценности позитивные – воплощаются
в вещах, имеют вид и форму вещей. Несмотря на потоки электронной
информации, наш мир материален, как никогда прежде. Смерть, нравится
нам или нет, тоже представлена вещами. Только вещи эти старомодны
и уродливы, они угнетают человека, за них заплатившего.

Тем временем на экране настала зима, крахмальный снег, белей и
жестче низких облачных небес, соединил пустыню озера с пустыми
берегами, заиндевелые камыши торчали остро, будто перья из подушки.
Затем сухие снежные покровы зазернились, разошлись, будто ошпаренные
кипятком, лед на озере сделался как пожелтелая карта – с потемневшими
тропинками, рыхлыми рыбацкими лунками. Бесконечным утомлением
сквозило от этого таяния, мокрая весна была печальней осени –
и по недосмотру монтажера на экране мелькнула черная деревня и
край деревенского кладбища с памятниками, похожими на синие больничные
тумбочки, с козой, дерущей старую траву.

Между тем Тамара после секундной заминки, которую генерал Добронравов
заполнил, откашлявшись в голос и добавив в конце командирское
«Кгхм!», продолжила установочную речь:

– Смерть неизбежна. Сегодня нам не остается ничего иного, кроме
как включить это событие в сферу позитива. Прежняя громоздкая
практика предполагала подвиг – религиозный или, например, патриотический.
Сейчас продолжать эту практику было бы так же архаично и затратно,
как пахать на лошадях или полоскать белье в речке. Патриотизм
утратил всякий смысл, потому что мы живем в условиях мирового
господства позитивности. Даже те граждане, что не пересекают черты
бедности, все равно купаются в позитиве, как рыбы в водной стихии.
Другой стихии им просто не дано. Господство позитивности позволяет
мне предложить новую технологию обращения со смертью. Эта технология,
при всей ее простоте, стала возможна только теперь, когда все
люди на земле объединились в стремлении к прямому благу: к миру,
процветанию, положительным эмоциям. Позитивность смерти тоже заключается
в вещи, которую пока никто не создал. Комплекс «Купол» и станет
такой вещью для всех вас.

Общество зааплодировало, следуя рефлексу так приветствовать молчание
только что говорившего оратора. Однако хлопали глухо. Некоторые,
переглядываясь, держали руки на коленях. Тут подала надтреснутый
голос вторая из присутствовавших дам, до сих пор державшаяся незаметно
и сидевшая, по причине малого роста, чуть ли не под столом. Это
была генеральный директор Первого Рифейского государственного
телеканала Петрова, седая, с прической болонки и в детских сандаликах,
обладательница пугающе обширного и острого ума. Возвышаясь одной
кудлатой головой перед стаканом минеральной воды, Петрова подняла,
как первоклассница, морщинистую руку, похожую на туго свернутый
зонтик:

– Значит, вы полагаете, что не существует трагического, из которого
нельзя было бы сделать, как вы говорите, позитивность?

– Я дитя своего времени, – ответила Тамара, может быть, чуточку
более резко, чем позволяла роль хозяйки собрания. – Я действительно
стремлюсь работать так, чтоб людям в результате было хорошо. Только
я хочу, чтоб это было правдой!

– Мне кажется, что вы человек грубый, склонный к насильственным
действиям и выбирающий путь напролом, – заявила Петрова, залезая,
как ребенок, поглубже в кресло и доставая из мрачной черной сумки,
похожей на докторский саквояж, коробку папирос.

– Не стоит переходить на личности, – корректно вмешался Гречихин,
автоматически проснувшийся от того, что уровень шума в помещении
повысился. – Тамара Вацлавовна еще не показала нам своего проекта.
Я думаю, это будет интересно. Тамара Вацлавовна, прошу!

– Спасибо, – Тамара поблагодарила вице-премьера, невозмутимо сияя
на председательском месте, но Крылову было заметно, что она смущена
и не может взглянуть на генеральную директрису, преспокойно дымившую
какой-то дрянью с запахом дров. – Я представляю вам, господа,
арт-директора проекта «Купол» Сергея Водопьянова и главного инженера
комплекса Андрея Мурзина.

Крылов ожидал, что если арт-директор и будет из тех тотально депиллированных
эстетов, что работали на Тамару целой популяцией уже года полтора,
то уж инженер окажется нормальным технарем, в относительно белой
рубахе с засученными рукавами, в бороде и при галстуке. Тем не
менее оба существа, мягко прошлепавшие к экрану от боковых дверей,
относились к одной и той же гуманоидной группе. Крылов впервые
видел их настолько близко: существа были закутаны в тяжелую, сильно
измятую ткань, видны были только пальцы на руках и на ногах –
прозрачные хрящи с овальными ногтями, крашеными перламутром. Когда
необычные Тамарины сотрудники, встав поодаль от горчичного отпечатка
закатного солнца, откинули капюшоны, Евгения Кругель почти натурально
взвизгнула. Главный инженер и арт-директор были безволосы, как
кальмары, их лица состояли из складок, неглубоких, но скрывавших,
казалось, все человеческое. При этом существа носили имена и фамилии,
имели, должно быть, нормальные документы. Это явно не укладывалось
в головах у собравшихся. Даже невозмутимый Гречихин привстал из
кресла, улыбаясь вежливой улыбкой, выражавшей готовность сделать
что-нибудь на всякий случай. Гуманоиды тоже улыбнулись вице-премьеру
сухими тонкими губами, похожими на колбасные шкурки.

– Для чего надо было так себя увечить, скажите на милость? – выразила
общее недоумение директриса Петрова, со скрипом ввинтив папиросу
в стеклянную пепельницу.

– Для того, что современное искусство начинается с самого творца,
– совершенно нормальным, даже деловым баритоном отозвалось существо,
что было повыше и поплечистее, с голыми надбровными дугами, напоминавшими
какие-то древесные грибы. – Чтобы создать нечто принципиально
новое, надо сперва преобразиться самому. В том числе трансформироваться
физически.

– Вы кто, Водопьянов или Мурзин? – бесцеремонно поинтересовалась
генеральная директриса, оглядывая существо от бесформенной головы
и до плоских пористых сандалий.

– Я Мурзин, – с достоинством ответил гуманоид и поклонился, свесив
складки одежды мешком.

– Так предъявите нам свои, так сказать, достижения, – проскрипел
министр культуры Деревянко с неприятной усмешкой, приоткрывшей
крупные трещиноватые резцы. – А то я не знаю, что такое современное
искусство! Два притопа, два прихлопа и килограмм понтов!

На этот раз оба гуманоида поклонились, сложив ладони домиком и
показывая рыхлые, как посыпанная сахаром сметана, белые макушки.

Следующие сорок минут общество провело в ошеломленном оцепенении.
На экране держался все тот же пейзаж, но в нем появилась постройка
не из этого мира. Между выпуклым, как закрытый глаз, сооружением
и сосновым, травяным, напоенным горячими соками ландшафтом был
умонепостигаемый контраст, который поражал едва ли не больше,
чем сам некрополь, не имевший ни единого прямого либо острого
угла. Если это походило на что-то, то разве на обсерваторию –
но и такая ассоциация была неправомерна. Всякая линия, стоило
ее проследить, продолжалась, описывая все новые эллипсы, словно
сооружение спроектировали за одну минуту, не отрывая карандаша.
Некрополь был каким-то образом завернут сам в себя, и казалось,
будто из него невозможно вырваться – но живые предполагались там
точно так же, как и мертвые. По ленточным дорожкам, на разной
высоте обвивавшим неправильный, как бы попытавшийся прилечь на
левый бок, розовато-свинцовый купол, семенили анимационные человечки:
иные, женские, были в миниатюрном трауре, в вуалях, похожих на
черные наперстки, а одна фигурка в клетчатой рубахе, изображавшая
туриста, снимала необыкновенную архитектуру, держа перед лицом
фасолинку видеокамеры. Нигде среди мрамора и стеклопластиков не
было места обычным на кладбище мордастым, рыхло напудренным цветочкам.
Зато метрах в двухстах от некрополя тянулась посадка пирамидальных
тополей, похожая на полуразрушенную античную колоннаду, и земля
между тополями и эллипсами была распахана. Это походило на обыкновенное
крестьянское поле где-нибудь в среднерусской полосе – но зрители
ощущали каким-то десятым чувством, что вскрытая земля, лишь кое-где
подернутая ярко-зелеными нитками сорняков, демонстрируется намеренно:
хотя умершие не в ней, она присутствует и странно тянет в себя,
как могла бы тянуть морская пучина или горная пропасть.

Общество, казалось, позабыло, что перед ними на экране не реальность,
а пока что компьютерная графика. Кончик носа Евгении Кругель блестел
как намыленный, пепельница перед Петровой походила на рыбацкую
банку с червяками. Депутат Саллиулин сидел, приоткрыв от удивления
яркий крошечный рот, напоминавший вишню с вынутой косточкой. Мумия
по фамилии Мурзин и мумия по фамилии Водопьянов по очереди давали
толковые комментарии, объясняя, как и что будет устроено. Подробно
были показаны погребальные камеры неправильной формы, спроектированные
по подобию келий в пещерных монастырях; обстоятельно говорилось
про высокотехнологичные саркофаги, которые исключают все некрасивые
и неопрятные процессы, происходящие обычно с трупами, и обеспечивают
процессы эстетичные, основанные на поэтапном обезвоживании и превращающие
тело в уникальный минеральный агрегат. Далее следовала виртуальная
экскурсия по подземным помещениям, предназначенным для посетителей
некрополя. Здесь действительно имелась детская игровая комната,
спроектированная все по тому же принципу бесконечных эллипсов,
так что малыш мог непрерывно двигаться и ни разу не ушибиться;
предполагалось милое кафе с маленькими, как табуретки, квадратными
столиками и горящими на столиках нежными свечками; просторный
паркинг был рассчитан не только на легковые автомобили, но и на
двухэтажные туристические автобусы – из одного такого зеркального
гиганта вылезали обвешанные аппаратурой мультипликационные японцы,
все до одного крашеные блондины, с бодрыми улыбками жуков-древоточцев.
Завершилась демонстрация классическим Шопеном, но как-то так аранжированным,
что бывший композитор Деревянко засопел и крякнул.

В конференц-зале повисло молчание. Будущие почетные покойники
сидели, не глядя друг на друга, иные отодвигались от зеркального
стола, словно больше не желали в нем отражаться. Крылов понимал,
что все они испытывают шок. Это было слишком даже для Тамары,
которой до поры прощались эксперименты в похоронном бизнесе. Но
даже она вряд ли могла себе позволить такую выходку – заставить
стольких WIP-ов разом почувствовать себя мертвецами. А они почувствовали
это – бледность разлилась по лицам, и на них сделались заметны
похожие на вощеные ниточки следы от косметического лазера, землистые
старческие пятна. Все эти люди словно разом уменьшились, включая
дурака Семянникова, вцепившегося в палку, будто плеть гороха.

Широко раскрытые глаза Евгении Кругель, несмотря на имплантированные
радужки, вдруг выкатили две громадные слезищи, ловко поползшие
по обеим сторонам покрасневшего носа.

– Какой ужас, – забормотала она, нервно запуская пальцы в жесткие
перья прически. – Тут что, издеваются над нами? Обезвоживание…
Да ни за что не лягу в этот саркофаг!

– А не хотите, и не надо! – живо оборотился к Евгении Кругель
раздраженный Бессмертный, по слухам, очень недовольный губернатором
в связи с эмиссией бумаг Рифмашзавода. – Знаете, что такое обмыление
трупа? Можете предпочесть!

Евгения Кругель трясущейся рукой набухала себе минеральной с газом,
перелившейся из стакана и зашипевшей на столе.

– Вам-то что, вы и так Кощей! – выпалила она, с ненавистью глядя
на олигарха, сломанной куклой развалившегося в кресле. – Только
корону золотую на череп, и хоть в кино вас снимай! С Дымовым в
роли зайца!

– Какого зайца? – проговорил Бессмертный вкрадчиво, и всем присутствующим
стало ясно, что ради своего юного любовника Дымова он разорвет
Евгению Кругель на цветные тряпки здесь и сейчас.

– Того зайца, который в сундуке, – пояснила губернаторская дочь.
– В зайце утка, а в утке игла. Стрельнут в зайчика из двустволки,
вот и все бессмертие!

Олигарх, не меняя позы, затрясся лицом, и чистая пепельница перед
ним заплясала, будто блюдечко на спиритическом сеансе. Сидевший
рядом с олигархом молодой человек, невзрачный, с гитлеровским
квадратиком усов под водянистым носом, имеющий какое-то отношение
к страховому бизнесу, поспешил отодвинуться вместе с заскрипевшим
креслом.

– Женечка, Женечка, что вы, в самом деле, так уж конфликтуете!
– обеспокоенный Гречихин поднял вверх обе сухие ладони, словно
испачканные мелом, как у преподавателя средней школы. – Павел
Петрович! Ради Бога! Ну вы же серьезный человек! Она сама не понимает,
что спускает с языка!

– Все я понимаю, дядя Володя! – огрызнулась Евгения Кругель, подбивая
лакированным ногтем тонкую, как стрекозка, безникотиновую сигарету.
– А не надо меня нервировать всякими обмылениями и саркофагами!
Мне что, беспокоиться не о чем, кроме как о своих похоронах? Кручусь,
как белка, сразу в нескольких колесах! Думаешь все время, как
бы отдохнуть, кроишь минутки, вырываешься на благотворительное
заседание, а тут – пожалуйста!

– Бабье и есть бабье, – вдруг громко сказала Петрова, щелкая сумкой.

На это Бессмертный ненатурально расхохотался, словно палкой протрещал
по крепкому забору. Многие были смущены. Рифейскому обществу было
превосходно известно, что собой представляют беличьи колеса Евгении
Кругель. Она действительно все время думала, как бы отдохнуть,
и металась по модным курортам, забывая тут и там привезенных с
собой хорошеньких любовников. За ночь она могла объехать полтора
десятка кабаков, врываясь бегом, валясь с ног, пугая официантов
вытаращенными глазищами и маниакальным блеском фальшивых драгоценностей.
Ей всегда не хватало денег, времени, жизни, судьбы. Ее аптеками
управляла мать, Маргарита Кругель, женщина с замороженными глазами,
тонким вяленым ртом и множеством параллельных морщин, делавших
темным ее широкий лоб, тогда как вся она была бледней стены; грубо
брошенная нынешним губернатором четверть века назад, она вырастила
себе за это время железный позвоночник, на который, казалось,
были нанесены деления, будто на школьную линейку. Маргарита Кругель
была скупа, как провизор, составляющий снадобье при помощи аптечных
весов, и, вероятно, даже домашние обеды ее были выверены в граммах;
что касается чувств, то они если и отпускались, то по какому-то
специальному рецепту и предназначены были разве что для смертельно
больных. Отношения с матерью Евгения Кругель искренне принимала
за трудности бизнеса; состояли они главным образом в том, что
молодую владелицу аптек не подпускали к банковским счетам. Мысль
о смерти, вероятно, стояла у губернаторской дочки в одном ряду
с мыслями о денежных долгах; собственно, все существование ее
было долгом безликому кредитору, потому что, родившись у нелюбящей
матери, нельзя было иметь законного ресурса жизни, и приходилось
бесконечно брать взаймы. С каждым днем метафизический долг нарастал;
губернаторская дочь жила буквально в минус, с неотвязной мыслью
о какой-то посмертной отработке, с ужасом перед всяким трудом.
Она всегда врала – даже когда сказанное соответствовало фактам,
потому что подлинная жизнь у нее отсутствовала.

Сейчас угроза в адрес Мити Дымова, брошенная в лицо Бессмертному,
тоже была чистейшей фантазией, подобной куражливым заявлениям
Евгении Кругель в кабаках, где, хватившись какой-нибудь потерянной
серьги стоимостью в пятнадцать долларов, она грозилась вызвать
ОМОН. Но здесь Евгению окружали не официанты. Общество, и без
того шокированное презентацией некрополя, ощутимо напряглось.
За окном, будто выражая настроение собравшихся, сгущалась гроза:
неприятная желто-бурая туча наползала на померкший центр, дворцовый
Алтуфьевский парк качало и штормило, и зеркальный стол с лежащими
на нем руками, бумагами, мобильниками мерцал от трепета небесного
электричества. Две одинаковые девушки в коротких гладких юбках,
с одинаковыми гладкими птичьими головками, неслышно засновали
позади гостей: зажглись спокойные лампы в медовых колпаках, перед
каждым из сидевших вкусно задымилась чашка кофе, покатились, чуть
позванивая, сервировочные столики с мелкой аппетитной снедью.
Но никто не пригубил из чашки, не притронулся к мозаичным сэндвичам;
все сидели с вытянутыми лицами, словно опасаясь, что в угощение
им подсыпали яду.

– Что ж, господа, хотелось бы услышать ваши впечатления, – радушно
произнесла Тамара, делая двум невозмутимым мумиям, усевшимся поодаль
и втянувшимся, как черепахи, в свои измятые хламиды, ободряющие
знаки.

– Очень все хорошо, Тамара Вацлавовна, – певуче отозвался депутат
Саллиулин, изрисовавший все свои бумаги ромашками и финтифлюшками.
– Очень все красиво, да. А впечатление мое такое, будто вы нас
туда прямо живьем приглашаете. Я бы, правда, хоть сейчас улегся!
Дела только не дают!

– У меня вопрос! – министр финансов Саков, уже давно добравшийся
до договора и до сметы, изучивший страницы с обеих сторон и на
просвет, теперь долбил волосатым указательным какую-то графу.
– Вот здесь, помимо паевого взноса, про который мне понятно, если
будут выдержаны срок строительства, нарисовано двести тысяч установочного
взноса, про который я пока не понял. Сказано, что доходы от суммы
будут употреблены на содержание комплекса. В каком банке вы собираетесь
их держать?

– Это решит правление кооператива, – пожала плечами Тамара.

– Стало быть, «Рифейский промышленный» либо «Рифейский кредит»,
– насмешливо произнес румяный Саков, похожий почему-то уже не
на Амура, а на клоуна в цирке. – Тогда я лучше выброшу свое тело
на помойку, целее будет, – сладкие шоколадные глаза министра ласково
перебрали собравшихся, и некоторые принужденно усмехнулись, а
чопорный Гречихин скривился, точно у него засвербело в боку, а
он не решился почесать. – Ну, а что будет потом – я имею в виду,
совсем потом?

– Средства будут находиться в трастовом управлении фирмы «Гранит»
под контролем наследников умерших, – пояснила Тамара ровным и
любезным тоном. – Полноценными пайщиками «Купола» наследники стать
не смогут, поскольку места, как вы понимаете, будут заняты.

– Тогда я не понимаю, что такое этот «контроль», – заявил Саков,
связав белые пальцы узлом на животе. – Земля под «Куполом» остается
в собственности «Гранита»?

– Да, в уставе это прописано, – подтвердила Тамара.

– А почему бы не передать пайщикам в виде обеспечения часть акций
вашей уважаемой фирмы? – воскликнул Саков с таким видом, точно
эта мысль только что пришла в его округлую толстую голову. – Тогда
и с наследованием проблем не будет никаких!

– У нас закрытое общество, – сухо сообщила Тамара, щурясь, будто
внезапно сделалась близорукой. – Вам это известно не хуже меня.

– А вы откройте! – приветливо предложил министр.

Это была знаменитая стратегия Сакова: сначала он выманивал партнера
в чистое поле каким-нибудь привлекательным проектом, затем бил
его нещадно и на спинах отступающего врага врывался в крепость,
так захватывая чужой, более или менее лакомый бизнес. Казалось,
ему достаточно булавочного отверстия, чтобы просочиться и связать
чужие деньги несколькими молекулами своего присутствия: все, к
чему прикасался Саков, он превращал если не в золото, то в самого
себя. Было понятно, что если Тамара поддастся на провокацию, то
от «Гранита» через год останется скорлупка. Крылову министр напоминал
кукушонка: однажды ему удалось подсмотреть, как голый и красный
птенец, похожий на живую жареную курицу, выталкивал спиной из
гнезда рябое мелкое яичко с нерожденным конкурентом. Саков и был
кукушонок: подброшенный в элиту крупным криминалом, он сноровисто
выпихнул номенклатурных сынков с оксфордскими дипломами, и теперь
гнездо становилось уже маловато для взъерошенного бройлера. При
этом Сакова отличала поразительно ранняя многодетность: трое детей
от первой жены и четверо от второй, плюс неустановленное число
побочных отпрысков в России и за рубежом. Все известные миру маленькие
Саковы были мужского пола, толстые, бойкие, брыкливые, сильно
топающие пинетками и сандалетами, очень похожие щекастыми мордашками
на собственные попы. Судя по тому, как сходны были между собою
братики Саковы, все они преданно следовали одному оригиналу и
льстили ему уже самим фактом своего существования. Повторенный
во множестве своих упругих толстячков, молодой министр чувствовал
себя оправданным – экзистенциально оправданным во всех своих действиях,
включая лихие «стрелки» с ураганной пальбой, на одной из которых
сам генеральный директор «Рифмаша» Чингизов был буквально перерублен
крупнокалиберными, и от распада на части его спасло одно набухшее
пальто. Вероятно, Саков был дитя своего времени гораздо в большей
степени, чем скромная Тамара: он выражал собой стремление мира
существовать в многочисленных копиях, при отсутствии оригиналов.
Мощный инстинкт размножения был у министра Сакова инстинктом бегства
от подлинности. Возможно, семейство Саковых в перспективе было
способно пойти дальше армии, где люди легко убивают и умирают
благодаря одинаковой форме: братики-бутузы не только имели сходные
черты, но и росли по одному проекту, так что младшие с течением
лет буквально замещали старших и могли присвоить не только их
игрушки, но и их фотографии.

Тамаре следовало быть очень-очень осторожной. Она молчала и улыбалась
вопросительно, давая понять, что не услышала последнюю реплику
министра.

– Да, кто-то на этом хорошо заработает, – вздохнул страховщик
с квадратными усиками, заполняя нечаянную паузу. – Плюс доходы
от туризма…

– Да не будет никакого туризма! – возмущенно воскликнул ревнивый
Деревянко. – Тоже мне шедевр современного зодчества! Мы вон не
можем заманить иностранцев ни фестивалем народных промыслов, ни
музеем рифейской иконы! Не покупают туров!

– Музей писателей пять лет не ремонтирован! – тут же подхватил
старик Семянников, потихоньку щупавший на блюде лакированные пирожки.

– Туризм будет, можете не сомневаться, – сообщила Петрова, возникая
из табачной завесы. – Я поздравляю вас, господа, – обратилась
она к зашевелившимся мумиям, чья мимика в глубине капюшонов напоминала
варку лапши. – Комплекс «Купол» действительно станет рифейской
достопримечательностью, знаковым объектом нашей культуры, если,
конечно, будет построен.

Гуманоиды разом поднялись и поклонились очень низко, хором проговорив
что-то вроде гортанного стихотворения. Тамара благодарно просияла.

– Я была уверена, что вы оцените художественный уровень «Купола»,
– обратилась она ко всем, хотя большинство сидящих за столом не
выражало никакого энтузиазма. – Вы обратили внимание, что наша
презентация проводится накануне Праздника города. Если позволите
выразиться пафосно, «Купол» станет подарком Рифейскому краю. До
сих пор наш четырехмиллионный город считается глухой провинцией.
Да, к нам пришли все транснациональные брэнды, у нас на каждом
углу по «Мак-Дональдсу», и на поверхностный взгляд иные наши улицы
можно принять за европейские. Но и в этом мы подобны стандартно
оборудованной кухне, куда не водят экскурсии. Так будет, пока
мы не предъявим миру чего-то оригинального, именно знакового.
Проект «Купол» дает нам шанс. Мы, здесь сидящие, соединившись,
дадим городу памятник нашего времени. Мы, элита, станем фундаментом,
на котором вырастет, быть может, новая рифейская ментальность.

– А быть может, все-таки лопух, – пробормотал генерал Добронравов,
задумчиво наводя перед собой какой-то порядок из папки, ручки,
нетронутой кофейной чашки, карандашного огрызка, двух кусков тростникового
сахарку. Генерал был вдов пятнадцать лет и уже не горевал, а скучал
– но скука эта была такой крепчайшей силы, что все, попадавшее
в поле зрения генерала, словно покрывалось тонким слоем мелко
размолотой земли. Супруга его, как рассказывали, была ревнительница
чистоты и порядка; теперь генерал Добронравов все прибирал сам
– и одежду, и посуду, и множество мелких мусорных предметов, включая
термобигуди супруги, принимаемые генералом за какие-то игрушки.
На танке с кумулятивной броней, словно сложенном из грубых камней,
он носился по полигону под Нижним Тагилом, репетируя с войсками
шоу вооружений. Никто не мог так, как лично командующий округом,
пролететь по «гребенке», провальсировать на месте, вращая башней,
разминая грунт в мелкий рубленый фарш, перелезть через баррикаду
бетонных блоков, беря препятствие гусеницей, будто рукавицей.
Воодушевляя личный состав, генерал творил на бронетехнике собственный
мир – пыль, рычащий танковый чад, жирные лужи, висящие на серых
кустах всей своей позавчерашней грязью и уже наполненные, сизое
металлическое марево над горными мишенями, темневшими на склонах,
будто надписи на карте. Этот мир был точно таким, каким генерал
Добронравов видел все остальное. Его супруга лежала на Северном,
под плитой и каменной вазой с посаженными в ней голландскими тюльпанами:
когда они, упругие, раскрывали вверх свои глубокие горла, ваза
походила на гнездо, полное некормленных птенцов. Рядом лежал их
сын, погибший в первую чеченскую кампанию: его генерал уже не
помнил. В оградке оставалось еще немного места – меньше, чем требовалось
дородному Добронравову, но он был готов поспать и на боку. Сейчас
на его устаревшем пиджаке, с морщинами поперек расплывшейся спины,
все пуговицы были пришиты разными нитками.

– Если я не ослышался, мировое господство позитивности отменяет
патриотизм, – меланхолически произнес депутат Саллиулин, поднимая
круглые брови как можно выше на тыквенную лысину. – Вы очень красиво
говорите, уважаемая, но противоречите сами себе.

– Ну, мы у себя патриотизм не отменяли, – вполголоса, но внятно
проговорил Гречихин. – На местном уровне патриотизм вещь необходимая.
В этом отношении…

– Да какхая тут патриотичность! – вдруг перебил вице-премьера
писатель Семянников, у которого вдруг стала как-то отваливаться
длинная нижняя челюсть. – Гхоспожу Крылову послушать, так у нас
ничего и нет, кроме ее проекта! А Рифейский нарходный хор? А наша
филармохния? Дипломанты международных кхонкурсов! Эти в тхогах
– кто они такие?

Присутствующие поморщились. Пока Тамара говорила патриотическую
речь, ликуя голосом и празднично играя искристыми глазищами, настроение
общества понизилось еще на несколько градусов. Господа и так ощущали
себя собранием мертвецов, коллективом кладбища, и каждый обособлялся,
делая вид, что он за этим столом случайный человек. Теперь им
вдобавок предложили послужить общественному благу – не только
деньгами (судя по всему, немалыми, хотя Крылов не знал, какими
именно, потому что в его комплекте документов вместо сметы и договора
лежал готовый, весь парчовый от тиснений и впечатанных нитей,
паевой сертификат), но буквально физически. Их тела, превращенные
за их же счет в какие-то страшные и вечные «минеральные агрегаты»,
должны были, по проекту госпожи Крыловой, лечь в фундамент чего-то
общего – стать полезным для сограждан веществом. Это с гротескной
буквальностью означало «отдать всего себя» – что было в высшей
степени не свойственно представителям элиты, регулярно говорившим
подобные фразы в микрофоны, тем спонсируя нечто весьма от себя
далекое, а именно идеалы. С идеалов и того было довольно – ведь
иные слои рифейского общества даже и не обращались к ним, думать
забыли об их существовании. Заскорузлые работяги с тощими красными
шеями, словно натертыми перцем, так называемая интеллигенция в
плащиках, вечно застегнутая не на ту пуговицу, гастарбайтеры всех
мастей, живущие по подвалам, готовящие себе на спиртовках густую
сургучную еду – все они заботились только о насущном куске, только
о нем и говорили, жизнь их была опутана мелочными расчетами, омрачена
недоброй подозрительностью. На этом неблагородном фоне элита,
по крайней мере, не уставала озвучивать тексты вроде: «Мы обязаны
заботиться о стариках и молодежи», или «Я отдам все силы, чтобы
мои земляки жили достойно, с уверенностью в завтрашнем дне».

Но одно дело отдавать слова и образы, другое – самую плоть, которой,
по замыслу авторов «Купола», предстояло превратиться в стройматериал
для местного патриотизма. Сейчас многие из сидевших над холодным
кофе были только телами, в которых мерзла кровь и говорили тихими
голосами старые болезни. Каждый был у себя один, каждый слишком
дорого сам себе обходился: если просуммировать затраты на медицину,
отдых, фитнесы, профессиональную косметику, то любой из присутствующих,
за исключением Семянникова и Крылова, стоил больше, чем его золотая
статуя в натуральную величину. Это были очень дорогие, очень имплантированные
тела, пусть несовершенные от природы (та же Петрова была прокорректированная
горбунья, десять лет назад ее умная голова росла на теле, будто
опенок на пне), но ухоженные и умащенные: даже жир на них лежал
красивыми складками, а в коже, в зависимости от возраста, было
от десяти до ста процентов шелка. Жертвовать все это – в сумме
не меньше центнера элитной плоти – представлялось абсурдом.

– Кгхм! Однако, гроза… – заметил генерал Добронравов, щурясь в
потемневшее окно. За окном беззвучно бушевали массы воздуха, выше
тополей летели, кувыркаясь и мелькая, какие-то картонные коробки,
припаркованные автомобили, мутно мигая сигнализацией, застилались
мусорным прахом, волочились, сцепившись точно в драке, пластиковые
стулья. Все белое сделалось свинцовым. Сгорбленные прохожие боролись
с неосмотрительно раскрытыми зонтами, которым ветер обламывал
спицы с такой же легкостью, с какой обрывают лапы насекомым; звукоизоляция
не справлялась с раскатами грома, который слышался сидящим в офисе
будто звук гигантского зевка. Вдруг на минуту все затихло, полосатый
тент, сорванный с какого-то кафе, с необыкновенной нежностью опустился
на недавно восстановленную статую Якова Свердлова, укутав революционера
подобием шали, и в наступившей резкой отчетливости было буквально
видно, как падают первые капли, похожие в уличной пыли на раздавленные
виноградины. Тут же, налетев стеной, ударил ливень. Все поплыло
сверху вниз в потоках густой расплющенной воды; контуры зданий
исчезли, остались только краски, и казалось, будто из города прямо
на окно Тамариного офиса выдавливают сок.

В конференц-зале еще добавили света. Однако лампы выглядели какими-то
маленькими и не придавали уюта холодному помещению. Под уставшими
задами элиты сдобно похрустывали кожаные кресла.

– Я бы все же попросил уважаемую хозяйку вернуться к финансовым
вопросам, – Саков, язвительный, румяный, равнодушный к явлениям
природы, не торопясь спустил в карман серебряную плитку персонального
компьютера, с которым до того общался долго и любовно, как девица
с косметическим набором. И действительно, пригожее лицо министра
посвежело, яркие губы блестели, точно тронутые увлажняющей помадой.
– Вы, значит, предполагаете сделать наши деньги вечными? То есть
в том же смысле вечными, как вечно место, куда мы все со временем
попадем?

– Но существует же Нобелевская премия, – терпеливо произнесла
Тамара, из последних сил держа себя в пределах вежливости. – Цифры
обоснованы, и мы готовы предоставить вам…

– Да бросьте вы, девушка! – сварливо перебил хозяйку юный министр,
бывший моложе Тамары как минимум на десять лет. – Что вы нам тут
моете мозги? Вы хоть понимаете, что такое в натуре деньги? Деньги
– жидкость. Учили в школе физику? Вода принимает форму сосуда.
А разбил кувшин – воды не собрать! Вечность! Не знаю, из чего
она сделана, но деньги точно из другого материала. Где вы видели
вечный банк? Хоть один? Вон, в Промбанке этом пол-литровом форму
пошили персоналу, зеленую с кантиком. Ихние бабы будут донашивать
ихние юбки, когда от банка мокрого места не останется. И не вам,
дражайшая Тамара Вацлавна, изображать, будто не знаете, как иногда
и кое-где испаряется кредит. Да-да, не вам!

– Что вы имеете в виду? – лицо Тамары вспыхнуло так, что на щеках
сделался заметен легчайший фруктовый пушок. Около нее на столе
белело несколько комочков измятой и рваной бумаги, очень маленьких
и плотных. Зная ее, Крылов предполагал, что на ее дрожащих стиснутых
коленях, на шелковой розовой юбке, трясется еще немало таких несчастных
комочков, и Тамара боится, как бы все это не просыпалось на пол.
Крылов с трудом удерживался, чтобы, сидя рядом, не врезать Сакову
в сочное ухо. В эту минуту он остро жалел о разводе, отменившем
его мужское право оградить Тамару перед всем этим обществом хотя
бы от хамства, если не получается вмешаться в большие финансовые
процессы. Словно уловив его нехорошие мысли, Саков обернулся и
посмотрел на соседа: это был не взгляд, а заморозка, обработка
парализующей мутью, живо напомнившей Крылову одноклассника Леху
Терентьева и его подручных пацанов с глазами как плевки, что оставили
ему на память о детстве пару незагорающих шрамов и сотрясение
мозга. Тут же министр опомнился и одарил Крылова гнусной улыбкой,
словно развернул подтаявшую конфету.

– Да что вы, уважаемая, так волнуетесь, все мы грешны, никто не
ангел с крыльями, – произнес он пренебрежительно в сторону Тамары.
– Я всего лишь хочу обрисовать перспективу затеянной вами богадельни.
Да, богадельни, уважаемые господа! Ибо взносы наши, как вы понимаете,
уйдут в песок. Дай Бог, чтобы это случилось при нашей жизни, дабы
мы успели перелечь на другое место. Но очень даже может быть,
что наша общая Хеопсова пирамида нас дождется. И вот тогда остатки
средств на наше содержание утекут обязательно. Мы станем нищими
на иждивении государства. Такими же точно, как те, что ползают
по метрополитену, только минеральными. А какая, на хрен, разница?
Это будем мы, мы, пощупайте себя! Дом минеральных престарелых
в статусе памятника архитектуры! Какой-нибудь благотворительный
фонд с очкастой молью во главе будет оплачивать нам ремонт и электричество.
Или отправят нас, грешных, на заработки в качестве научных экспонатов,
как вот Ульянов-Ленин гастролирует. Поедем в холодильниках в Европу,
будем скалиться из-под стекла на тамошних белобрысых гусынь и
ночью им сниться! Вы, кстати, в курсе, что на Ленина в Индии напала
плесень? Ученые не могут справиться, и лежит наш Ильич будто сыр
Блю Кастелло, с бородой как лебеда. А ведь его коммунисты любят,
памятники его везде обратно ставят. Кто позаботится о нас? Я вам
скажу: никто. Детки наши в лучшем случае будут судиться с «Гранитом»
или с тем, что от него останется. Вы этого хотите? Лично я – против!
Сегодня ехал сюда, полез ко мне на светофоре мужик, весь в язвах,
словно торт ему в морду бросили, с каким-то жмыхом вместо глаза
и с балалайкой в лапе. Мол, подай копеечку, сыграю и спляшу! А
у самого вместо ноги какая-то кочерга! Я подумал – не дай Бог!

– Язвы у него из пластокерамики, фокус известный. А нога в штанине!
– хладнокровно сообщил генерал Добронравов.

– Мы-то будем целиком из пластокерамики, понимаете, нет?! – воскликнул
министр финансов, привставая из кресла. – Целиком одна такая язва,
в чистом виде нищие, без натуральных частей, чтобы евроцентов
в кружку побольше бросали! Прикиньте, как круто: не одна какая-нибудь
накладная болячка или там ни к селу, ни к городу протез, а полный
труп! Беспомощный, как малое дитя! Вот я вас спрошу: мы что, для
этого снуем, по жизни гробимся, чтобы в богоугодное заведение
попасть, причем бессрочное? Умереть-то не получится, мы уже умрем
к тому времени, а по второму разу оно не дается никому! Сам повидал!

Последние слова министр буквально выпалил, словно дохнул на собравшихся
каким-то жарким метафизическим перегаром, и некоторые, судя по
наморщенным лбам, попытались представить, что именно министр имел
в виду. Было похоже, что это никому не удалось. Зато собравшиеся
отлично представляли и нищих, и богадельни: многие в имиджевых
целях посещали дома престарелых, расписанные, будто детсады, сценами
из сказок, дарили там телевизоры и фрукты, а уж попрошаек не заметил
бы в городе разве что слепой. Возможно, нищенство как образ, воздействующий
куда сильнее обыденной бедности, стимулировал и гнал этих людей
к вершинам благосостояния, из грязи в князи. Теперь, вообразив
перспективу навсегда оказаться именно в том социальном положении,
уйти от которого стало целью жизни в нестабильной стране, многие
побледнели тусклей и мертвенней, чем когда представили себя покойниками.
Даже олигарх Бессмертный выглядел испуганным: он весь укрылся
где-то в себе, забыв костлявые руки на подлокотниках и оставив
бесстрастное лицо на произвол заоконных молний, словно пытавшихся,
трепеща от усилия и дергая за бровь, содрать со старика какую-то
приклеенную маску.

– Наша вера учит нас, что в день Страшного суда воскреснем во
плоти, – вдруг произнесла дрожащим голосом Евгения Кругель. Съеженная,
с воспаленной краснотой под мокрым носом, она казалась пьяной,
хотя набраться ей было решительно негде. Все покосились на нее
неодобрительно. Обеспокоенный Гречихин взял на палец мутную каплю,
что сползала по его набухшему виску, и проанализировал ее на язык.

– В общем, все, хорош! – Саков, опираясь растопыренными пальцами
о зеркальную столешницу, по-ораторски навис над собранием. – Я
ухожу! Спасибо, посмотрел ваше кино, давно в кинотеатре не был.
Но я на это погребальное дело не подписываюсь и другим не советую.
А проект ваш я потом куплю, в смысле, архитектуру. Нормальный
выйдет ресторан, – с этими словами Саков собрал со стола какое-то
свое имущество, демонстративно оставив лежать папку с договором,
шумно похлопал себя по карманам и решительно двинулся на выход,
где навстречу ему вскочили два одинаковых молодца в двубортных
костюмах, стриженные на манер садовых кустарников.

Вслед за Саковым стали подниматься остальные. Кто-то воровато
забирал документы «Купола», кто-то оставлял их на месте. По стесненным
движениям было видно, что многим нужно посетить туалетную комнату,
но все предпочитали поскорей убраться из Тамариного офиса; даже
гроза, немного поредевшая, но пустившая по улицам бурные зеленые
потоки, которые сосали и не могли всосать решетчатые люки, никого
не могла остановить. Уходящие столпились; гуманоиды, переваливаясь,
будто тяжелые белые гуси, что-то тихо гогоча друг другу, подались
к служебному выходу. Тамара, надменно улыбаясь, прошагала к главным
дверям, где стала церемонно прощаться с каждым из гостей, подавая
мужчинам руку для поцелуя – но большинство просто дергало вниз
этот неудобно повисший предмет.

Маленькая Петрова, с чудовищной сумкой на локте, застревавшей
между беспорядочно отодвинутых кресел, вдруг вцепилась в Тамару
жилистой лапкой и оттащила ее в сторонку. Там они довольно долго
о чем-то говорили. Петрова, на тонких ножках в коричневых чулках,
похожих на грибные, в юбке-стаканчике с каким-то нелепым белым
пояском, не доставала Тамаре до груди – но что-то жестко ей втолковывала,
не отпуская ни глазами, ни рукой, а крупная Тамара глядела на
нее с каким-то нежным удивлением. Наконец собеседницы расстались,
обменявшись короткими кивками, причем Петрова напоследок едва
не оборвала Тамаре шелковый рукав.

В зале уже не было никого, кроме ожидавшего Тамару напряженного
Крылова. Устало вздыхая, Тамара подсела к нему и сбросила туфли,
горячие внутри, точно в них пекли пироги.

– Что тебе наговорила эта гарпия? – спросил Крылов, сбиваясь на
тон обеспокоенного мужа.

– Ты знаешь, хорошая женщина… – Тамара мечтательно глядела на
прояснявшееся небо, на золотые чернила расползающейся тучи. –
Предостерегала меня, советовала затихнуть на время, переждать
какой-то опасный момент. Очень, между прочим, отговаривала идти
на шоу Мити Дымова…

Так и я тебе то же самое говорю! – воскликнул Крылов. – Это же
элементарный здравый смысл. Мне и правда не нравится твоя погребальная
деятельность, куда теперь мешается политика. Зачем тебе все это?
Ведь у тебя и деньги, и здоровье, и красота. Путешествуй, книги
читай хорошие, ты ведь и сотой доли не брала в руки, или наряжайся,
танцуй, веселись! Ты еще совсем молодая, даже юная по нынешним
меркам. Почему ты не можешь просто жить?

– Потому, что мы с тобой в разводе, – просто ответила Тамара.