Поэзия

1.Песах

На праздник Песах я уже была,
я теплый камень трогала, зажмурясь, 
я каплю из бокала отпила  -
на дне дрожало ожерелье улиц,
закрученное в нескольких часах 
гортанной речи, не привычной горлу.
Сверкают новой жизни голоса,
звенящий жар, в ослепшем солнце город,
и неуютно сердцу моему,
как будто на часок зашла к соседям,
и вот, усталый гость в чужом дому,
пытаюсь поучаствовать в беседе,
как будто можно что-нибудь понять
среди чужих портретов и пеленок!
Но если это – Родина моя,
то я – ее детдомовский ребенок.
Не по ее, не  по моей вине,
ни ей, ни мне от этого не легче. 
Крошится хлеб, и вкуса нет в вине, 
и время только давит, а не лечит.
- Ты где? - Я здесь. - Откликнись! - Не могу:
я не ищу ни умысла, ни сходства,
я снова у грядущего в долгу
за равнодушье моего сиротства.
…Но праздник Песах подтвердит исход, 
перелистнет сожженную страницу,
волной меня на берег отнесет,
коль время не захочет расступиться.
А будущее – где? Есть только крик,
мгновенной боли сигаретный привкус.
Я буду в ночь глотать по десять книг.
Я научусь. Я постепенно свыкнусь.
И обретет дитя твои черты,
и назову субботу воскресеньем
в звенящем море красной пустоты,
где впереди не видно Моисея.

2. Рош-а-Шана (Новый Год)

В жаре – отыскивать точку поверх голов,
уставясь в нее, спросить про свою отгадку.
Но ракурс, дай ему власть, сместиться готов,
дрожат слова, и день плывет по порядку:
нахальные лапы гуляющих воробьев,
и небо, прежде – скорлупка, сегодня – всмятку.


Теперь так будет: дешевая эта синь, 
текущая мне в ладони, глаза и уши,
и щелочь по пятницам, и мокрая муть простынь, 
и полная беззащитность в сломанном душе,
и ныне, и присно, во веки веков, аминь,
пока не окажешься этой судьбы снаружи.


И тут припомнится все, что не сберегла:
и шепот волос, и вкус сигарет, и дождик.
и улицы, избегающие угла,
и черные ягоды под ногами прохожих,
и на асфальте – смола, и по крышам – смола,
и в горле – смола. И в детских складочках кожных.


Не верь, что мир неровен, а глаз  - дурной:
сладка земля, на яблоке – капли меда.
И дети, возникшие из воздуха за спиной,
сменили кровь за три с половиной года.
И остается то, что зовется мной:
три строчки, твой взгляд, неправедная свобода.

3. Ханука (Почти Новый Год)

В мокром воздухе, продвигаясь по декабрю,
повтори себе,  задыхаясь: еще люблю.
В каждой капле дождя, видишь, горит свеча:
это наша зима, я не стану о ней кричать,
потому что  - не докричаться: в горле вода.
заболеешь – уже не ищешь, кому подать.
Продохни, сглотни, сквозь снег надыши тепла
на моем окне, в черноте моего стекла.
Облака, облака, стосвечники, блики лиц,
в новогодних блестящих бусинах кипарис,
запах корочки, но без горечи, дым без слез,
над землей плывет по дождичку дед-мороз.
Подари мне "хануке гелд" и еще – волчок,
закрути четыре буквы в пустой зрачок,
и по комнате прорисуется мокрый след
в центре елочной крестовины, которой нет.
Это Ханука. Повторяй же: декабрь, свеча,
парко в поле, холодно в доме, птенцы пищат.
Дай нам Бог пережить все это в Его земле
и остаться светом, растаять светом,
отраженьем света, дождинкой света – 
в черноте, на чужом стекле.

4. Йом-Кипур (Судный день), Москва

В день, когда я вернулась, убили еще четверых.
До свидания, новых таможен, тележек, тунгусов,
впрочем, диких и ныне. Стал островом твой материк.
На рябиновых листьях – следы комариных укусов, 
проступает по ягодке осень, мороз достает
до застежек на лифчике… дальше идти разучилась.
До свидания,  новых заслуг перед жизнью, холодных щедрот,
принимаемых мной сгоряча за последнюю милость.
Впрочем, неудивительно. Редечный дождик сквозит,
под салями кассеты вопят о любви и разлуке,
и отечества запах, дешевый поместный транзит,
протрезвеет, несвежей газетой испачкает руки.
Нас с пути не свернешь! До чего хороши облака!
Проплывают, гляди, над говяжьим, с подливочкой, храмом.
Золоченую крепкую луковку тронет Господня рука
и простит, и помилует, с ложки накормит – за папу, за маму,
и пока что живой, ты отыщешь пельменную, в ней – уголок,
над безгрешной тарелкой вздохнешь о чеканке устава
и, склонившись над тенью, столовским ножом ее срежешь у ног
и в соборных лесах отмахнешься от римского права.
Пусть себе говорят! Пусть плеснется на сонный асфальт
и коньяк за лимон, и омоновский кукольный пристав,
и четвертой волны торопливый скрипичный дискант,
и компьютерный вирусный кашель в домах оптимистов.
Я запомню все это, я милую долю с ладони сглотну,
я и капли не дам темноте сентября на затравку.
До свидания, новых зарубок, себе оставляю одну –
в честь кленовых венозных прожилок 
на красном листе,
укрывавшем московскую травку.

5. Шавуот (Пятидесятница)

Все то же самое, что двадцать пять, что в сорок:
неделя рассыпается на ворох
бессмысленного яркого тряпья.
И, в зеркале покачиваясь, я
не узнаю себя, да зеркало ли это,
или на темной стенке блики света
застыли… а светило пронеслось,
и нет его, и мы по жизни врозь.


Так ласточка беззвучно гнезда лепит,
и высыхает глина, пережив
себя, насельников, чуть слышной жизни лепет,
тепла мгновенный перелив.
И я, сестра моя, и я леплюсь к стене,
и я боюсь и холода, и жара,
и шва меж ними, и борьбы теней
под крыльями, и бархатного жала
соседей по судьбе и суете,
их резких песен, их молекул меда,
их траектории в зрачках детей,
привычных мелким нарушеньям кода.
Прости меня, ты во сто раз смелее.
Склонив крыло над лепесточком глиняным,
душа запомнит медный привкус клея
и не утратит собственного имени.
Спасение созвучно благодати.
Прости, когда мне воздуха не хватит.

6. День независимости, он же Праздник Кущей

Мне таинства с чужими не творить,
на потолке не сочинять узора,
в кромешном небе не искать  зари,
не морщиться от запаха лизола,
на ощупь сигарету не делить, 
на вкус не различать свое дыханье,
из простыни не сотворять талит,
из каждого вставанья – расставанье.
Не знаю, кто накладывал печать
на розовое, влажное, живое –
мне было легче в темноте сличать
две жалобы, исчерканные воем,
в чужой воде не пробовать крючок,
вернуть свободу плаванья улову
и, засыпая, опознать плечо –
твое плечо. Но о тебе ни слова.
Что линии – излишество-изгиб,
что лихорадке – лакомство прелюдий?
Уходит ветер, сосчитав шаги,
иди пешком – и к старости прибудешь,
уходит ветер, в мареве горят
обрывки дней, и вязнет воздух долгий.
Чего ж ты хочешь, музыка моя,
от чьей победы отделяешь дольки?
…Над нами город руки простирал,
стелил ступеньки, притворялся сонным,
и вечера сухая пастила
разламывалась надвое балконом.
Отчаливало облако, боясь,
что на него глазеть не перестану.
луна зевала. Ветка в дверь рвалась.
Носок с прищепкой вместе падал в ванну.
И дом, обжитый сорок лет назад – 
семь слоников, графин, камейный Пушкин –
песчинкой детства застревал в глазах
и, засыпая, гладил две макушки.
Уходит ветер, куст плывет вослед
по августу, над паркой злой землею,
и сквозь листву дрожит неяркий свет,
и я дрожу, и меньшего не стою,
но к таинству чужому не влекусь:
мы эту землю обживали сами.
Уходит ветер, затихает куст,
исход у лета и хамсин в нисане.
Затянет днем изнанку волшебства,
покинет птицу голос человечий.
о чем еще? Апрель. И я жива.
И ты живешь. А прочее – при встрече.