Проза

фрагмент романа «Берлога»

Тридцать первого декабря с самого утра Дымов понес накопившийся
мусор на свалку, чтобы встретить Новый год в чистоте и без лишних
вещей в доме. Сначала-то он не хотел выбрасывать плотные картонные
коробки из-под мебели, холодильника и прочего – мало ли, в хозяйстве
пригодятся. Здесь все так делают: живут по безотходным технологиям,
редко что выкидывая, уж совсем какой-нибудь негодный хлам. А для
вещей, которые еще могут быть использованы, есть чердак или сарай.
Или просто печка, все превращающая в две самонужнейшие кондиции:
тепло для дома и золу для огорода.

Но Лена воспротивилась, заныла: ну вот, начинается… деревня и
есть деревня… скоро будем ходить в кирзовых сапогах и тулупе,
а какать в грядку… давай неси, нечего дом загромождать.

Дымов слушал-слушал, потом махнул рукой, уложил, умял в большую
коробку все, что мог – и потащил.

Слегка запыхавшись, добрался до контейнерной площадки. Голые руки
замерзли – поленился перчатки отыскать. Оставил коробку возле
железной пасти контейнера, мигом сунул руки в карманы и хотел
уже бежать домой, но тут обратил внимание на валяющиеся под ногами,
прямо на снегу, фотографии. Фотографии явно очень старые – все
пожелтевшие, с размытым по краям изображением. Запечатлены были
там люди, в основном старики, сурово и взволнованно глядевшие
прямо в объектив.

Дымов раньше не видел такого, чтобы фотографии просто выбрасывали
пачками. Что-то новое. Ну, понятно: какой-то молодой балбес освобождает
место для новых фоток. Альбом-то старый – хороший, фундаментальный,
«существенный», как сказал бы Петр Петрович – вещь ценная. А изображения
этих неизвестных прадедов и прабабок… их и по именам не знаешь…
ну что с ними делать?..

Чувство, которое испытал Дымов, глядя на эти суровые лица в снегу,
было двойственным. Сам он такого не сделал бы никогда и готов
был надавать по шапке лихому рубаке, расправившемуся со своим
прошлым. С другой же стороны, он не мог не признать какой-то глубинной
и простой правоты этого человека. Прошлое действительно ушло,
о нем незачем думать, искать виноватых… нужно жить дальше, действовать
дальше как можно активнее… а тут эти старики с по-детски приоткрытыми
ртами смотрят тебе в глаза и всем своим видом напоминают, откуда
ты произошел. Из недавних войн, революций, голода. И работы, работы,
каторги за кусок хлеба. И водки. И все.

А уже хочется чего-то другого, совсем другого. Может быть, хочется
просто отдохнуть. По цепочке, по спирали ДНК от этих людей передалась
в сегодняшний день дикая, ни с чем не сравнимая усталость. Надо
отдохнуть. Лет двести-триста спокойного садоводства и огородничества,
размеренного и скучного существования по часам, долгих вечерних
чаепитий, не прерываемых ничем, чтения классической литературы…

Но вот старики смотрят со старых фотографий и не дают забыть о
каком-то великом долге, которому принесли в жертву жизнь свою
– и хотят, чтобы и ты полз на коленях к этому алтарю, на этот
пулемет с голыми руками, закрывал амбразуру грудью…

Нет, на фиг, на свалку, на свалку, а на их место, в прежний тяжеловесный
альбом, вставить свои улыбающиеся физиономии, пикники и девок
в купальниках!

Смел был этот неизвестный человек, так легко освободившийся от
груза прошлого – сумеет ли накопить, нажить сам нужную карму?
– может все потерять и остаться голым на морозе.

Ну да каждый делает свой выбор.

Дымов неопределенно покачал головой, развернулся и пошел обратно.
Его ждали дела. Он дышал на замерзшие руки, пытался отогреть.
И только что-то не давало покоя, словно за ухом сидела заноза,
маленькая, незаметная. Фотографии на снегу растревожили память.

Ах, как хорошо поваляться в предновогодний день! Впереди море
забот, готовка, уборка, истерика твоей женщины, а ты вдруг упал
и позволил себе пять минут неподвижности. Вот где счастье!

Дымов вытянулся, закинул руки за голову…

– Миша!– тут же позвала жена с кухни. Вот нюх у человека!

– Что нового?– спросил он, появляясь в кухне, руки в брюки.

– Иди-ка половики вытряси.

Дымов воздел очи горе, но послушно отправился собирать половики.
Это было одно из самых нелюбимых его дел; слава Богу, недалеко,
во двор свой вышел да тряханул пару раз.

Видно, покоя сегодня ему не будет.

Надо же, холод какой! Дымов был в наброшенной на плечи фуфайке
и тугой вязаной шапочке. Со стороны наверняка похож был сейчас
на какого-нибудь зэка или солдата второго года службы, уже забившего
на все. Уже ходит как хочет, ремень на яйцах и подворотничок черный.
Осталась ему только сама жизнь в чистом виде, время, которое нужно
провести здесь, перетерпеть, выжить, продержаться возможно дольше…
какие тут условности? Преимущества простых вещей становятся очевидны.
От холода хорошо спасает фуфайка; изнутри наилучше греет водка
или горячий чай; зима длинная, не трать время на ерунду, береги
силы и тепло, жмись поближе к печке, да не один… А в тех, кто
на твое тепло посягает – стреляй без предупреждения.

Дымов потаскал половики по чистому снегу, потом отряхнул их и
закинул в сени, а сам обошел участок дозором.

Забор стоял непоколебимо; огород, занесенный глубоким снегом,
не вызывал никакого желания лезть туда без валенок. Тропа вокруг
дома опоясывала, защищала теперешнее их жизненное пространство
легким кольцом. Дальше пока и незачем. Сейчас – укрепиться на
захваченном плацдарме, окопаться, подтянуть тылы, тяжелую артиллерию.
Наладить хозяйство. И ждать удобного момента, чтобы наступать
дальше…

Солнце светило ярко, хотелось пойти куда-нибудь прогуляться. Только
куда? Теперь с этим посложнее, далековато до прогулочных мест.
Разве что в магазин… воздухом подышать.

Он вернулся, расстелил половики в уже вымытом коридоре, полюбовался
на жену, как она, в тонком обтягивающем трико, со слегка растрепавшимися
волосами, трудолюбиво наводит в доме чистоту и порядок. Поцеловал
ее:

– Пойду-ка я на рынок схожу.

– Во, хорошо! А то потом поздно будет. Я тебе сейчас список дам,
что купить,– Лена, утерев влажный лоб, выскользнула из его рук
и, совершенно бесшумная в толстых носках, побежала на кухню. Она
любила ходить по чистому полу вот так: в носках, а не босиком
или в тапках, и иногда казалась Дымову маленьким изящным зверьком
семейства кошачьих, которого приятно взять на руки и погладить
по теплой спине.

Усилием воли Дымов прогнал набежавшие шальные мысли. Что толку?
Не время…

– Ты очень много-то не пиши!– крикнул он, топчась у порога. Не
хотелось раздеваться.

– Только самое нужное.

Он вздохнул и переоделся в канадскую куртку с обычным своим спасательным
набором (телефон, нож, фонарь), это поприличнее будет, да шапку
нормальную на самые глаза надвинул. Все-таки идет в людное место.
Решил съездить на Болтухинский рынок, там рядом Которосль, красиво,
и пиво дешевое.

Лена отдала ему бумажку со списком из двадцати пяти пунктов, последним
из которых значилась елка.

– Зачем?– спросил он.

– Мы с тобой никогда не наряжали нормальной, настоящей елки на
Новый год. А вот теперь будем.

– Ты права,– сказал Дымов. И почему сам-то о елке не подумал?
Привычки нет просто, вот и все. Родители, когда ему было лет шесть,
купили искусственное зеленое дерево, и с тех пор никакой другой
елки он не знал.

Да, пора заводить новые порядки.

– Притащу,– поклялся Дымов,– пешком дойду, если в трамвай не пустят.
А есть чем наряжать?

– Найдем, не волнуйся,– сказала Лена. Она вытянулась на цыпочках,
стала длинная, очень тонкая – и поцеловала его в щеку. – Сегодня
все добрые, так что пешком идти тебе не придется.

Сунула ему список в карман куртки и одновременно двинула по рукам.

– Не лезь!

– А говоришь, сегодня все добрые,– усмехнулся Дымов, но руки прибрал.–
Ладно, не буду тебе мешать.

– Возвращайся поскорее.

– Конечно.

– Телефон-то включен?

– Включен,– и с этими словами он вышел на улицу. Наконец-то. Свобода.

На рынке уже ощущался вкус праздника, народ ходил от ларька к
ларьку веселый, местами пьяный и действительно добрый. Поздравляли
друг друга и вовсе незнакомые люди, а продавцов уж обязательно.
И только самые злобные бабухи внимательно присматривались к весам,
сличая граммы с рублями; поэтому опытные торговки и не пытались
их обвешивать, всех же остальных – сколько угодно, с задорной
улыбкой, когда и клиенту все понятно, ну да что такого – Новый
год ведь, каждый должен получить свою толику радости. Хмельные
мужики куражились, приставали к молоденьким девчонкам с опасными
двусмысленными речами; но и те, в белых крахмальных передниках
да косынках, с виду непорочные снегурочки, с ответом не задерживались,
вгоняя, бывало, в краску сорокалетнего небритого сердцееда всего
парой слов, еще и обвесив его при этом на полсотни грамм. И все
были довольны и только посмеивались потом, вспоминая новогодний
Болтухинский рынок.

Первым делом Дымов взял пива покрепче и пошел вдоль павильонов
цены смотреть; на это у него была положена одна бутылка. На взятие
товара он планировал вторую. Будет ли брать третью, пока еще не
знал – в конце концов, вечером праздник, и к нему надо прийти
трезвым.

– Миха, – вдруг позвал какой-то незнакомый старик в грязной куртке.–
Миха, Дымов!

Тот обернулся в испуге. Что такое?! Это еще кто?!

– Вы меня?

Нет, не так уж стар был этот обросший длинными волосами и бородой
бомж с висящей изо рта сигаретой. Пожалуй, приглядишься повнимательнее...

– Тебя, тебя...

Рост средний, волосы светлые, глаза разные – один рыжий, в обрамлении
фингала, другой голубой...

Андрюха?!.

– Глотов, ты, что ли?

– Не узнал? Ну, богатым буду!– глумливо протянул Андрюха (это
действительно был он, друг детства, с которым вместе ходили в
школу, ездили с родителями на моторках и просто были навек неразлучны).
Он яростно зачесал голову.– А что, изменился?

Мог бы и не спрашивать, сам разве не знал. Изменился... Благополучный
паренек, до пятого класса учившийся с похвальными листами, лишь
в конце школы он слегка обленился и съехал на «четверки». Они
потеряли друг друга из виду перед самой армией, когда в семьях
у обоих случилось непонятное... Не виделись, значит, лет двенадцать.
И вот теперь, когда Андрюха просто открывает рот, улыбаясь, оттуда
метра на два бьет струя отвратительного запаха, способного парализовать
лошадь. А запах этот не только от вчерашнего похмелья и не от
нечищеных зубов, нет, так пахнут разлагающиеся внутренности. Болен
Андрюха. Грязен. Бесприютен. Жизнь свою куда-то подевал незаметно.

У Дымова в животе заледенело и свело. Господи, вот она, судьба
кривая. Не дай Бог!

– Здорово,– сказал Дымов, протягивая руку для пожатия. Перчатку
не снял. А что, холодно ведь, зачем снимать-то.– Давно не виделись...
Ну, как дела?

– Дела у прокурора,– сказал Андрюха.– А как жизнь, сам видишь.

Он приподнял слегка руки в стороны, демонстрируя себя. Словно
сам недоумевал происшедшим переменам. Вот оно как все. Что спрашивать?

– Понятно,– сказал Дымов. Его рука глупо висела в воздухе, и он
не знал, обижаться ему на это или радоваться. В конце концов он
резко опустил руку и плотнее сжал губы.– Ладно. Есть хочешь?

– О, о, барин приехал после долгих лет отсутствия,– засмеялся
Андрюха, стащил вытертую кроличью шапку и низко поклонился. Свесились
длинные грязные волосы.– Доброго здоровьичка, барин! А мы тут
вас заждались, мы тут без вас и как жить не знаем! Подыхаем, барин!
Защити, обогрей, батюшка! Накорми! Скажи слово доброе!

Андрюха пел, а не говорил, все громче да яростнее, и рожу корчил
жалостную, как настоящий юродивый. На него уж люди смотреть стали,
а он только того и ждал, завыл совсем:

– Барин добрый, барин супу нальет! Хот-дог купит! Чарочку поднесет!
А много ли мне надо, бесталанному? Брюхо мое ледащее, голова пропащая!..

– Ладно, Андрюха, чего ты...

– Барин! Не обессудь!..

– Да крутить твою мать!.. – обозлился Дымов.– Хватит уже! Не хочешь
говорить – я пошел.

Андрюха мигом умолк, взял Дымова за плечо и повел куда-то в сторону.
Дымов шел послушно. В последние дни у него стойкая привычка выработалась
к этому. Куда вели, туда и катился.

Там пивнуха была, как выяснилось. Торговали разливным разбавленным
пойлом подешевле.

– Холодно же,– сказал Дымов.– Давай лучше водки.

– Само собой. Потом,– нетерпеливо мотнул головой Андрюха.– Сейчас
трубы горят. Давай, командир.

Дымов свою-то бутылку еще не допил, потому взял Андрюхе две кружки
по литру. Тот, не отходя от окошка, жадно обхватил губами отбитый
кружечный край и стал тянуть пиво внутрь себя, как насос. Громко
стонал при этом и назад откидывался, чтобы легче шло. Через минуту
кружка была уже пуста, Андрюха смотрел слегка повлажневшими глазами.

Никогда не буду пить разливное из этих стеклянных кружек, поклялся
себе Дымов. Только одноразовая посуда!..

Возле высокого столика Андрюха, хитро подмигнув, принялся за вторую
порцию, а Дымов смотрел на него отрешенно и вновь вспоминал старые
добрые времена и наступившие после них недобрые.