Поэзия

***
Смешай разные элементы – получишь воздух,
спи, головой на подушке со своими растрепанными волосами.
С тобой – поэт, веб-мастер, царя небесного олух,
город со свадебными лентами, траурными колоколами.
Выжги правую грудь или левую, как амазонки,
не помню точно, как они из лука стреляли.
На этом кончается вся античность. Ломки
наутро. Кран из нержавеющей стали
закручен до срыва. Так что над нами не каплет.
Спи, наяда, дриада, русалка, нимфа,
опять желтушный фонарь одноногой цаплей,
бросает тень на проспект и закипает лимфа.
Это – когда на ногах шерсть встает дыбом,
не то, что хоббит, скорее – бегут мурашки.
Воздух твой наполняю табачным дымом,
тем более чая в чашке всего полчашки.
Просто поставим друг друга на автореверс,
и я застыну с трубкой в наборе тональном.
Смотрю сквозь тебя, внутрь тебя и через…
Спи сладким сном. В дурацком районе спальном. 






***
Время, которое забирается под матрац,
напоминает – уже начало июня,
наступает не то утро, не то абзац,
проникает в рот ложкой не вкусного студня.
Нет горячей воды. Не постирать носки.
Чужие стихи в голове-копилке-свинье
Ни обиды, ни радости, ни тоски,
Зеваю чаще, тут уж дыши – не дыши.
истина в самогоне, в пиве, но не вине.
Не ищи ее в «Каберне», и в «Мерло» не ищи.

Я хочу съесть сардину в масле, хочу любви.
Это просто как дважды два или трижды пять.
Ты бросаешь в лицо мячом, и кричишь «Лови»,
мы беремся за руки. Лето. Идем гулять.

Мы играем в себя эти летом. Мы видим сны.
В лабиринтах судеб, в подъезде друзья киряют.
Твои летние туфли в прихожей, с капельками росы.
Ты берешь меня под руку. Шепчешь на ухо «аут»...

Если заснуть – во сне не захочешь курить.
Приснится палатка, река или другая страна.
Перевернуться на бок и дальше жить,
и потихоньку сходить с ума.






***
На тридцать пятой сигарете, в четыре часа,
День всех влюбленных переходит в утро,
согласно февралю – пятнадцатого числа,
и с щёк твоих осыпается пудра.
Типа, химическая свадьба Розенкрейца,
в преддверии, созданного «Химпромом» смога,
на обед – китайская лапша и морковь корейцев,
на ужин – другой географии много.
Взмахи, всплески собственной крови,
бегущей по каналам артерий, вен,
заставляют дергаться ресницы и брови.
Мистика. Комната с гобеленом.
Это просто – небо. Это – крикнуть да.
Размывающей глотку холодной ангине,
и пока из крана – бежит вода,
я дрейфую в стакане со льдом, на льдине.
В общем, никогда не играй в домино,
потому что – кости, тем более – рыба.
Заглянув, в окно, ты увидишь дно,
обнажившееся под силой отлива,
там сидит и вяжет старушка Макошь.
далеко внизу, лежит Танин мячик,
и внезапно, ты громко и жалобно плачешь.
Но и это уже ничего не значит.






***
Съедены яблоки, синее блюдце, с сеточкой,
оставшееся от них, вместе с трехмерным снегом,
падающим организмом многоклеточным,
сочетается идеально с предновогодним светом.
Не повторяй за мной, сказанное вполголоса,
иначе снова начнется движение Броуна.
Взгляд продолжается, после смыкания век, а волосы -
будущее шампуня, заколки или короны.
Все относительно – время и прочие емкости.
С клубком Ариадны кот играл и распутал.
Тесей заблудился, а позже нашли его кости,
не реактивный артрит, но смесь мела с грунтом.
Впрочем, смерть – это акт, не половой, но последний.
Сложно дойти до Бога, лучше открыть воду и слушать море,
записав «аутизм» в прошлогодней карте болезни,
листая страницы Библии или Торы.
Между одной декадой и новым годом,
прошли хороводы, бомжи, послы, волхвы.
Мы идем по мосту в роддом, мы оттуда родом,
завязать пуповины, как гордиевы узлы.
Ной уплыл, посадив в ковчег борхесовский бестиарий,
когда Нед Ленд с Конселем ловили русалку.
Цвет ночи не голубой, а скорее – карий,
и Ариадна в слезах, разбивает прялку...






***
Никогда не смей мне говорить: «Дисконнектед»,
иначе я уподоблюсь Лунному зайцу,
что бы там не придумали наши нейроны, всех бед
никогда не хватит нашим воротам. Сердцу
с четырьмя отсеками, достаточно одного пролапса,
дай мне валокардина и сказку из Туве Янссен,
на Рождество – ёлку, Мисе – Гафсу.
И исход девяти с половиной недель – ясен.
Ледниковый период прошел, всего минус девять,
как бы нарочно, чтобы ловить снежинки
сачком для бабочек. Нежить, небыть,
растворись в стакане любви колесом аспиринки.
Никого не будет, не то что бы в доме, в мире.
Потому что ты спишь, и с ноги сползло одеяло,
и тепло заструилось сонное по квартире,
Девять с половиной – ничтожно мало.
Обкусав все ногти, точнее пальцы,
закрываю окна и ставни, точнее Windows,
а зима на стеклах, как будто бы шьёт на пяльцах,
создает эту ночь, в то время, как мы – эту зиму. 






***
Мир начинался комнатой, плюс шаги
гладили против шерсти зелёный ковер,
оставляя на нем геометрию ступни.
Пространство кончалось там, где дремал коридор.

Катая во рту кругленькие драже
чужих имён, не зная хозяев их,
вкус испарялся, и я понимал – уже
не позову её, поскольку мой голос тих.

Пока пульс учащен и тревожен взгляд,
любой диалог по сути своей сложен.
Но так сложился логический жизненный ряд,
поэтому пульс учащён и взгляд тревожен.
Светает немного быстрее. Февраль дуреет,
дурнеет, его больше никто не хочет,
чувства, выращенные в оранжерее,
капризны, как орхидеи. И сердце глохнет.

Любовь начинается позже, чем сердце ёкнет,
покуда не скрипнет внутри маховик железный,
а ресницы, что от избытка влаги мокнут,
так сказать, критерий совсем не верный.
 
   Город, вползая в спальню, крадется еле– 
   еле. Щёлкает пальцами, кожа его тонка. 
   Я валяюсь в полупустой постели, 
   почти у самого выхода из 
   тупика. 






***
С 9-го октября начинается чёрная полоса.
Чувствую, эта болезнь никогда не кончится.
Со мной говорят непонятные голоса,
переведи их речь, мой лингвист, моя переводчица.

Я люблю тебя, как живу, бессистемно, проходят дни.
С лета, даже когда и горячей воды не было.
Приезжай скорей, или я приеду. Скажи, обними.
Лихорадка ты, мания, шизофрения, эбола.

Я учу наизусть эсэмэски, употребляю спирт.
Мальчик без мамы курит, сидит и стонет.
Этакая продлёнка. Старо, как мир.
То, что меня разрушает, оно и кормит.

Чем прирастёшь? Любовью ли, горем, болью?
Самое страшное время – 17.10.
То, что в венах текло, оказалось кровью,
и заражено тобою, с июля, за месяцем месяц.

И не то, чтобы выдумал, выстругал, батька Карло.
Люблю все сильнее, поскольку почти не знаю.
Я съедаю твои билеты, но счастья мало.
Напившись – плачу, звоню, а потом – икаю.

И снятся твоя улыбка, губы, ресницы, плечи,
и с ними твои же вещи: сапожки в пакете, колготки,
и этот обидно короткий с тобою вечер,
впрочем, такая тоска лечится водкой.

Так и летаю, падаю, кречет ли кочет.
Впрочем, уже и ноябрь месяц не за горой,
Сердце качает кровь, значит, биться хочет.
значит, ещё один раз я проснусь с тобой.






***
Комната, в которую ты входила, теперь скучает.
Мать до сих пор в Анжерке, иду на кухню поставить чаю.
Не до чего дела нет, ни до премии, ни до «Знаков»,
не хочется ни орехов, ни пива, ни к пиву раков.
Тихо играет музыка из кино Тарантино.
Я не изменяю тебе, разве что с рюмкой и никотином.
Не отдавай никому эти наши встречи, эти слова.
Ты не знаешь, а я целовал твое ухо, пока спала,
гладил запястья, где синяя жилка стучит негромко,
рядом с тобой лежал то ли щенком, то ли слепым котенком.
Я тебя прошу так, как никто никогда не просит:
не разлюби меня в эту холодную осень.






***
Вот и застыла ночь на свежевымытых окнах,
уже не хранитель экрана, но есть в ней что-то от DOS»а.
Короче, пришел апрель, что ни хорошо, не плохо,
как результат – первый дождь азбукой  Морзе.

Как результат – по  утрам сонная доза
делает из меня – не сову, но и не человека,
и абстинентный синдром авитаминоза,
заставляет трястись руки, дергаться веко.

В этом огромном пространстве и бесконечность 
заблудится, будет плакать, искать свою маму...
И ты, как самая распоследняя Герда... А вечность
здесь ни при чем, и за Кая я не проканаю.

Мир инфицирован. Вирус, увы, полиморфен. 
Это видно из свежевымытых окон.
Сколько ни кури, ни прихлебывай кофе,
симптом очевиден, как твой потемневший локон.

Не выходить во двор и не открывать балкон -
там бесконечная слякоть и скользкие лужи.
их так много, что мусор выбросить влом,
хотя и дома мне он не очень нужен.

Слово, ириской кис-кис прилипает к зубам,
жить в воскресенье, в апреле становится глупо.
Небо, занявшись рассветом, расходится напополам,
гаснет фонарь на проспекте. Так наступает утро.






***

Т.К. 

Знаешь, часто снится наш вечер зимой, тепло батареи,
когда ложился раньше, чем ты, и хлопья снега.
Просто садилась рядом, и руки мои возьмёшь, согреешь.
И ничего вокруг, только кровь шумит в венах...

А груди не хватит вдохнуть всю тоску, заполнить,
то, что вокруг происходит, когда тебя рядом нету.
Пусто внутри, сгусток чёрной тягучей боли,
мне ничего от неё не надо, я уже проклял лето.

Мерещится – то ты на кухне, то в ванной, то телевизор смотришь.
То мы идем с работы, то ты с собакой играешь, кушаешь или кормишь...
Всё, что осталось – только во сне приходишь. 
Целуешь
и тихо шепчешь – переболеешь...






***

Т.К.

Потерял хоттея. Был пьян. То ли в слот-баре, то ли на улице...
а дома все так же – Филька на кухне наделала лужицу.
Никуда не уеду отсюда, пока не выселят.
Отвечай хотя бы на смс, лапонька моя кисонька.
Как же мне, идиоту-мячику без хозяйки-Тани.
Скучаю болею рассчитываюсь с долгами.
В таком вот темпе – я sempro пьющий и пьяче пьяный.
И одиночество мечется там, за оконной рамой,
в вонючих еловых лапах шестого года – 
ты снимаешь общагу в центре,
я смотрю сквозь огонь на воду.






***

Т.К.

Прошлое просыпается, когда я слышу, что мать разговаривает с тобой.
Сердце шумно вздохнет, и давай быстрее вперёд, 
как уставший еще с завода пахать мотор.
Я, конечно, пойму, что дело закончится не трубой. 
А дыхательным спазмом. Живем с сентября раздельно и с этих пор
прибывает соленая влага, меняя свое агрегатное в лед.
Привыкает квартира к отсутствию радости, 
секс  с нелюбимой лишается смысла.
Смотрю телевизор, ещё не ложился, а город уже встает,
и согласно Янсон, я без тебя – Тофсла в отсутствии Вифслы.
Этот резкоконтинентальный климат сделал жестким разрыв с тобой.
Я прошел во второй сезон, 
мне бы съехать отсюда в другой регион, в столицу,
Потому что  любой намек на тебя,
и начнётся такой артериальный отлив/прибой,
Ласточка, моя птичка, спьяну выпущенная синица...






2005-я Пасха

Александру Кулакову

Мы тогда всю ночь сидели на Пасху, чай пили и ели яйца.
Говорили, как летом в Томск рванем сплавляться на лодках.
Я хотел расстаться с Татьяной, чтобы убить двух зайцев,
1) поменять крышки на пиво, 2) и хлопнуть водки.
Вот мы и сидели, совсем не пили, только чай и стаканы.
И рассказывали друг другу про баб, про гопов, и про драки,
Потому что Бог создал этот мир с помощью слова, 
а не с помощью телеграммы.
Поэтому каждое слово – так и возвращало в реальность.
Хотя, когда у меня ночевали Андрей, и Рома, и Галя, и Аня,
хотелось плакать, когда они засыпали. Гадость.
И я целовал ее фотку, закрывшись в ванной.
Так и плывем с тобой в одной лодке. Сижу и ною.
ты продал магнитолу, а я – бэушный винчестер,
Допустим, что я люблю Таню, а ты – Соню,
но и это нам совсем не делает чести.
А потом, и действительно, правда, Христос воскреси.
А мы собирались все умереть на пасху за президента.
Я недавно  вышел в ларёк – оказалось, прошел месяц.
Вот такое вот, Саня, такое хреновое лето....






Неожиданность

В панцире белом река – подобна заснувшей рыбе,
несёт потоки чёрной воды, подо льдом где-то.
Домик твой, стоящий на отшибе,
с моей точки зрения, т.е. со стороны проспекта.

Стрелки часов в объятиях друг друга,
ты сидишь у окна, почти что вполоборота,
касаясь едва-едва ресницами стекол
окна. Начинается бег по кругу…

Это почувствовали даже стены дома,
уставшие от зимы, ждущие лета.
Ощущение нарастания в горле кома,
увеличивалось, скользя по линии трафарета.

Это не то, чтобы грусть; не хандра, и не то, что-
бы город на тебя дохнул, бросая то в жар, то в холод.
Может быть, просто работает медленно почта,
может… впрочем, всегда найдется какой-нибудь повод.

Несутся пушистые облака по небесной трассе,
ночь светла, и легка, под вуалью печали.
Но внезапно к тебе приходит счастье
оттуда, откуда его вообще не ждали.






***
Женщина, что не ждёт меня, в этом свете бездомных дней
мы встречаемся реже, и с каждым разом друг другу ещё больней.
Не успев тебя в спешке взять, я растерян, и запускаю под ворот страх,
и озябшую нежность, застывшую на солёных твоих губах.
Женщина, что не ждет меня, несколько лет назад ты жила со мной.
дважды не входят в одну, что зовется водой, -
поэтому горький песок под снегом на пляже, игра теней
и не смех детей над рекой, но лишь лёд над ней.

Пожелав тебе счастья, тут же желаю зла,
потому как из нашей связи, читай – гордиева узла
мне не выбраться. Снится, что ты беременна от него,
и тогда пустота чёрным снегом стучится в моё окно.

Наши встречи случайны, как правило – у тебя,
Начинаются поздно вечером, длятся в течение дня.
Разговоров на час, остальной время ты под
ослепшей от ревности спермой, не в тебя попадающей, а на твой живот.
И привычны к знакомой системе распознавания «выдох-вдох»,
понимаем, что всё – вода, предпочитая не видеть снов.

Арт-кафе, похмелье, газета «работа» и зажигалки щелчок,
переезды из города в город, ночью в подушку – капающий зрачок,
фестивали, стихи, веб-сайты, поиски денег, еще жилья,
и встающая комом в горле твоя будущая семья.

Подарил Творец по половинке всем, я потерял свою,
это не бег по краю, 
а жизнь на краю.

Проводить тебя на вокзал, подарить двух щенят из фарфора, 
сойти с ума,
женщина, что не ждет меня – не сестра, не любовница, не жена.






***
Собака лает – караван идет. 
Литпроцесс в сибири. В 4 утра
мертвый не встает из могилы. 
А у меня встает
на участниц процесса. 4 ра-
за я был счастлив, потом уснул.

Пока Маша ездила в Барнаул.

Пустовала квартира. Горел торшер.
По телевизору – «Парфюмер».
От входящих свихнулся модемный пул,
вместо коннекта – хер.

А с высоты твоего угла -
эту комнату наполняет вла-
га. Немного еще тепла, 
и артуа
стел-
ла.

Этот вакуум от того, что мы
одиночеством оба с тобой больны.
как в ч/б кино милы и немы,
как у рыбок рты. Бла-бла.

Ты не выйдешь замуж, по выслуге лет,
это ясно, как мой по утрам омлет.
И на эти семь бед есть один ответ:
ты разденешься до
гола.

В холодильнике заскучал «Мягкофф»,
дальше – близость, когда не хватает слов,
не хватает рук. И ньютона нах,
отрываемся от земли 
лег-
ко.

Перепутав тени, вдвоем курить,
понимая, что этого не забыть,
ты продолжишь жить, я продолжу пить,
напишу стихов.

Я случайный твой, ты – ещё одна,
просто вместе теплее, когда война,
у меня – своя, у тебя – своя.
Видимо, ночь нежна (с).

Я курю твои слимс, и одну забрал.
Это память о тех, кого я кидал.
Это память о тех, кто кидал меня,
мы теперь семь-
я.

Я уеду в маршрутке, и лбом в стекло,
переждали бурю с тобой. Битлов
переслушали ночью. 

Все Ей назло. 

Мне зимой везло.






***
Первый раз я приехал сюда год назад.
Комната мне знакома.
Как и то, что у тебя под одеждой. Вечер.
Ты выдаешь одноразовый пропуск. Дома:
холодное пиво, стихи, необратимость встречи.

Ты сама 
своему сердцу и врач и сторож.
То забудешь таблетку выпить, то потеряешь ключи.
И (случайно) смуглеющим шелком кожи
заставляешь поверить в абсурд. Молчи.

Знаешь,
в моем доме, давно позабытом Богом.
Тишина везде, лишь бега мышиные на слуху.
Сон, за последние ночи, вошедший в моду,
о том, 
как пульсирует жизнь
в горячем твоем паху.

Расставаться, бывает, сложно. Дурная привычка.
Несмотря на то, что в деревне прозрачней небо,
говорю сам с собой, прикурив от последней спички.
Потому как
редко случается поговорить с соседом.

День продолжается в пыльных разводах окон.
Ветер меняется. Ты дождалась звонка.
Твой полупрофиль. Чтобы потрогать локон
тянется
и замирает
моя рука.

Твоё сердце больше не девственно. Не помогут.
Ночные прогулки, тем более – по мосту.
Можно молиться на Радугу, можно – Богу,
а остаться собакой
с банкой,
привязанной к своему хвосту.