Поэзия

Из века в век течет река Гармония. Силлабика – была, Симеон Полоцкий

«центрил» на ее пустынных берегах, где не бродили толпы поэтов и
читателей. Пришла Силлабо-тоника от поляков, сделалась люба и
продуктивна. Недолгое время «место было пусто» по-прежнему. Возник
Ломоносов М. выкрикнул гениальное «раскрылась бездна, звезд полна,
звездам числа нет, бездне – дна» – и не смог продолжить. Он не родился
поэтом, стихи писал по статусному ранжиру. Раньше времени возник великий
Державин, но язык как культурный слой не был еще готов для взращивания
высоких и мощных дерев, не было культурной экосистемы.

И встало Солнце – Пушкин, наше Ра. И потекла река Гармония. Пташки
большие и поменьше залетали, читатели пчелками и бабочками запорхали,
сбирая нектар поэзии.

Наступил Золотой Век, Эдем русской поэзии.

Приходили потом Идеи, Стили и Направления.

Революция не миновала мест сих, большевики пришли и ушли.

Теперь на тех же брегах разбили свои литературные лагеря мы – кто ближе
к мейнстриму, кто подалее. Пишем, бузим и тусуемся, хвалим, ругаемся.
Многие матерятся и сорят, их все меньше «модерируют» за это.

Трава на берегах реки Гармония вытоптана до плешин, основное русло
кое-где перегорожено, образовались протоки. Самый широкий рукав сделал
Бродский, создатель системы кодов высокого рэпа для интеллектуалов. По
этому рукаву сплавляются целые плоты стихов и поэм, сплотки подстилей.
Ставлю обычное для И.Б. «и т.д. и проч.»

Очевиден, повторяю, прискорбный факт – берега Гармонии вытоптаны, сама
река обмелела. Медоносных трав все меньше, пчелки-бабочки читательские
малочисленны, их пора заносить в Красную книгу.

Что будем делать – или:

Куда ж нам плыть?

Александр Медведев

Происхождение моды

Змей с древа познанья воззрился спесиво.
И Ева, в  борьбе с гипнотическим сном,
подумала смутно: «Что ж, это красиво».
«И стильно» – добавила в сердце своем.

А тело змеи, где янтарное солнце
шло в аспид, блестело и извивалось в ветвях.
Как бухта каната –  ленивые кольца.
Сквозила насмешка в змеиных очах.

И дротик метнула охотница Ева!
Роскошную шкуру с питона сняла.
И зубы для игл из змеиного зева
заботница наша взяла.

И  перед Адамом в прикольных лосинах
плясала, смеялась и пела она.
Стал муж от напора страстей обессилен.
Так сделалась дева – жена.

Я мог рассказать бы события свадьбы.
И зубки, кусавшие зелень листа,
и перси, и чресла я мог описать бы,
но скромность мои замыкает уста.

И вот уж Адам весь заботах с ранья:
охота, работа, семья.
Но, стан обнимая ея
довольный,  он мыслит: «Во баба – змея!»

А нынче – премьера. Я в смокинге. Дамы
в вечерних нарядах, духами разят.
Вот третий звонок. Пробираясь рядами,
поймал я уклончиво-пристальный взгляд.

О, сумочка – кожа змеиная, где Вы
храните, я знаю, от сердца ключи!
Глотая волненье, окликнул я: «Ева!»
Она обернулась, шепнула: «Молчи». 

2008






Олигархи и стервы

Россия их родила,
вcкормила и вспоила,
лихие прозвища давала
и застругала их карандаши,

и долго на голос ругала,
и - полюбила от души.

И дочерей, кто посрамней
в окошки выставила.
И срамоту, что постыдней,
подробно выспросила.

Стыдила и корила
и - полюбила.

2008





Реестр «Ветер»

Краем зренья он видит себя в витринах,
куда косится и небо, прицениваясь к развратам, и где над тотемами шпилей,
как викинги, их ветрила - тучи, тучи в своей боевой оснастке, и блещут рогатые каски
где-то за час до ночи, за полчаса до заката.

На всех углах митингует, на площадях матросит, аллеи ему рукоплещут,листовки
листвы бросают.
Потемки, как чернь, их ловят, пощады уже не просят.
Ветер хватает прохожих, неистовствует, комиссарит.

Вихор студента – не вихрь ли
бессмысленный? – беспощадный!
Дворы повторять охрипли,
стреляя дверьми: «Без паники!»
Спешат, в отвороты кутаясь, стать безымянными памятники – конный и безлошадный.

Ветер влетает в карсты камней лепоты старинной, в плащ продувной девчонки,
турниры play-off навылет, в пустую бутылку дует – и та поет окариной.
Холодный абсент заката его кураж пересилит.

И вот уж он в декадентах – и составляет букеты, вьет икебану из пыли,
гондонов, цитат, вздохов.
Змеиные шкурки лета, пакеты, фуфло и газеты слагает он, как куплеты – и,
согласитесь, неплохо.

Афишу, наглея, треплет шепчет «пока, до встречи» играя летучей бровью
с ухватками инородца.
И примадонна томно слушает эти речи,
ало смеется, зная, что он не вернется.

Ветер не отлетает, словно горох, от стен вержущихся. И поэты поют ветра перемен.

Драконом летит биржевая строка –
это ветер.
«Буря в пустыне», но эскадрилья прикроет войска – это ветер.
Просыпалась дурь, не дал забить косяка ветер, зато, обожрамшись, всякий пускал ветер.

А, впрочем, он ветреник, душка, душа он яхт-клуба; кубы и квадраты манкирует,
тучек игривых клубы ему (он старинного рода) волнительно любы.
Наследство фу-фу, но он фалды опять на дыбы!

Когда же из парка, из мая, когда, галантер, в окно, а не в двери влетая,
то с каждой из штор, как с той гувернанткой, ей рюши помяв впопыхах, 
он все ж повальсирует – раз-два-три, раз-два-три, ах!

Регата – кастинг для яхт. Как лифчик,
трепещет вздутая парусина на дугах гонки.
Кому быть в дамках, а кто – об рифы, он безразличен – им всем – любовник,
всё знает прежде удара гонга.

Все это «чувства», стишки, романы, читай: пустое.
Возьмем устои
природы: скажем, Земшар, на что уж – а чешет репу:
сил притяженья никто не волен изведать свойства (хотя и сам он,
как всё и всякий подвержен слепо.) Мы полагаем, что это – ветер 
с обратным действом магнит, - и шире: душа вселенной, летучий слепок вещей,
событий, мер и весов, пустот и плотей, страстей, смирения, зла и блага, лада просодий.
И в самом ветре есть ветер – соль в нарицаньи соли.

Он – это мы. Видимо, больше, лучше,
Точно – вольней. Ворох случайных
мыслей, бегло изложенных здесь, необычайно скуп на богатство
живых излучин, порывов, чем козыряют бореи, заливы, фазы Луны
либо комли деревьев, пункты контрактов, кроме тех, кто жизнь
со смертью между собой заключают.

И голос был мне еще до света,
и так прорек:
«Всё – Ветер, ничто вне и помимо Ветра.
и ты – его пророк.
Рцы, коли мыслех ...» Рек, ибо дерзок. Тако.
Ветер.  А что Он думает обо мне? Знака
ждут былья остатних волос – злаков,
мучицею перхоти токмо и щедрых, однако.

Есть ветер во всякой вещи, в каждой из плотей тварных.
Паче – в явленьях миру из лежбищ, укрывищ, гнезд ли, смыслов – из толщ
сословных или статей словарных – нам с вами вряд ли важно – сызрану или поздно.

Дует он, подувает, веючи воет или
строит бархан, сугроб, вал № 9, валит
дубы империй –  в силе
в опись разрухи вставить сухо, в конце «invalid» Русь же курнет на лавке,
окурком пульнет: «Бывает».

Апрель 2007






Происхождение слова

Романисту Ю. Малецкому,


написавшему роман «Любью»

Любить – это что же – глагол?
Наречие? – толп, блеющих подле голгоф?
Причастие кающихся? Просто предлог? Место- имение нищих, не имущих даже долгов?

Несовершенного вида глагол.
И в сердце твое сокрушенного вида,
как в колокол, бухает кровью обида –
дева несветлая, а обняла, как невеста.

Глаголющий «люблю» делается гол.

Слово такое, себя сознавая само,
кость и мышцу свою из мыка и пены творит.
Иглами соли морской крепит чешую и земно- родными складками ход свой
по слизи каменьев торит.

Любить – читаем: терпеть, ждать – до порушения хорд.
А место сращения – месть власти твоей, земля!

Свободы круги, словно хлебы деля,
последний восход встречать как исход.

Первым – его же, из крови восстав,
рожениц лепят уста.
Последним – с креста.

«Любить» - слова такого нет,
если оно – не ответ.

14 апреля 2007






Персик

Распахивала створки взгляда,
и был твой день – цветущий сад.
Тебе и утром ночи надо,
безумств, всего и всех подряд.

Ты никому не изменяла –
ты страсть была сама собой.
Ни из кого не изымала
занозы ревности слепой.

Любила нагость и усталость,
неугомонна, как сверчок,
и мне со смехом отдавалась,
кусая персика бочок.

Ах, эти ахи, гон и стоны,
побитый дачной молью полог!
Старинным диском телефона
ты колдовала, как астролог.

Со встречей заплетая встречу,
как поясок хламиды алой,
рыдала, если кто перечил,
но за минуту забывала.

Когда тебя убили страшно,
нам подписать бумагу дали.
Следы помады карандашной
и кровь на испитом овале.
И сыщик, завершив работу,
не знал – что дальше? А всего-то,
когда накрыли тело, было –
ты со студенческого фото
звала, лукавила, любила.

Жжет и саднит, как пчелки жалко,
в саду, где ты, твой чистый взгляд.
Всех, кто ни есть, до смерти жалко.
Красивых жальче во сто крат.

2005






Полнолуние

Гуляки выходят из домов
с подругами – и замолкают враз.
Темные купы, навершья московских холмов
облила полнолуния страсть.

Овцы в горах дрожат во сне –
в полные луны они виднее волкам.
Золото греков мерцает на дне
перед женитьбой мечте рыбака.

Затмевает рубин московских стожар
Луна, от исчадий кривей и красней.
И воет мой друг алабай – овчар
древних кровей.

Август 2007






Ода на монтаж крана 800, Или Русская Литература как Стиль

Не в сатурналиях резвились
Кентавр и козлоногий Пан –
Демидов, Строганов потщились
Сибирь с Европой съединить.
Они бы, верно, умилились,
когда им тут случилось быть
      И чудо зрить –
Двутавровый козловый кран.

В Зоологический Музеум
ступайте – есть там Динозавр.
Уподоблений ждет везде ум:
Он, ящер сей, – как наш двутавр.

Здесь, во краю горнорабочем,
где угль присыпал снег, и очень
      черны бараки,
где паки в штрек спешит и паки

во глубину сибирских руд
труда до смертной сени данник, –
Пиит, надмирных сфер посланник,
       не счел за труд

достойным слогом начертать
       не местной власти оду,
и чаемых наград в угоду,

у конкурентов скрав, как тать,
в потомках отдаленных славу,
он кран возвышенный – по праву
       взялся́ живописать.

Музы́кой дхнули жерла медные.
Тем часом шла поодаль бедная
вдова. Литавры бьют трикрат.
Старушка та перекрестилась,
и дальше тихо в путь пустилась:
       – Видать, кого-то хороня́т.

2007






Ироник

Твое словцо мне, златоуст,
как хруст разгрызенного ореха:
– Мир только потому не пуст,
и выделки с того и стоит –
что подает уму искус –
навыворот овчинкой смеха
вещь вывернуть – ради историй,
изложенных не без успеха.

И то! – война звалась потеха.
Дуэли – следствия острот.
Да вся История – центот,
пастиш, монарших реплик эхо!

«Ну-ну» – скажу говоруну,
вернее, промолчу. Лизну
железо на морозе, чтобы
язык слюной брехливой злобы
примерз – но не болтал, не ботал.
Кровит? Ну, то-то.

Январь 2006






Над океаном

Она получает задание,
выписывает командировку,
обретает цивильную плоть
и садится в такси.

Кущи - кубы и шары
вдоль хайвэя. Поташнивает слегка
от свежести лета и тела.
Но - терпи: «такая работа».

Боинг, Боинг, небесный дельфин!
Ты прекрасен, (нежно шепчет она)
мне искренне жаль...
И улыбается стюардессе,
протягивая билет.

Смерть оглядывает с девическим ин-
тересом сквозь легкие веки
негра, индусов, евроамерику, кого-то –
а между тем
лунные зеркала океана внизу
медленно проплывают,
анфиладами венецианских дворцов.
И она понимает: пора!.. Как дым сигареты, ныряя, уходит в узкую щель,
рука ее долго вытягивается, проницает обшивку крыла, на котором 
пульсирует сукровица стоп-сигнала.

Губу закусив,
нашаривает в кровеносных дебрях турбин
нечто важное и - упс! -
отворачивает до упора.
Гул вдвое тише становится,
следует легкий толчок споткновенья. Полет плавен и ровен по-прежнему.
Но пространство обметывает, словно стекла  –  внезапная изморозь, 
радиограмма тревоги.

Смерть проходит между рядами,
ласково будит ребенка,
отражается страхом в молодых материнских глазах.
«Смерти нет» - вспоминает злорадно
заклинания праведников и поэтов.
И возвращается в кресло,
чтобы со всеми быть и как все, когда совершится.

Удар о твердь океана
страшен даже и ей. Переход
полон ужаса и отвращенья к себе.
Это длится недолго, но времена и несчетные жизни разом ее окружают,
всплывая из плотных глубин, как те существа, что глядят внутрь салона
с любопытством ленивым на мертвых.

Рассвет - как тропический плод
зелен и розов.
Она ощущает озноб,
грусть, небольшую усталость,
словно студентка
после ночи случайной любви.

1995






Из Писем к Л.

Пишу, как и писал – лети с приветом, возвернись… В пути ответ позатерялся где-то.
 И вот я оказался взаперти твоих молчаний. И я жду ответа.

Закат играет как оркестр. Тайга
впивает сумрак в жабры хвой. Снега,
как Рим в поре упадка. Дряхлы
каррары их пластов. Слегка
подтаивает, и весной запахло.

Еще река не сдвинулась, как плот.
Вода в верховьях подпирает лед
потеющий, как в ожиданьи боли.
И если разъярится Саваоф,
порезавшись о бритву Кряжа, что ли,
потоп ударит из подледных штолен.
Поселки в ожиданьи катастроф.

Закат умолк. Отыграно вступленье.
На ближнем плане – сушится белье
между бараком и футбольной плешью,
вместив существование свое
в промежность между пустотой и вещью.
Двухмерность жалких стираных холстин –
как снимков на прищепках, шевеленье,
и каждая их них – даггеротип
душ и телес, как в день шестый творения.

Там простыни – в свидетельствах грехов,
рубахи, как на окрик «хенде хох»
горе́ вздымают рукава. Порты
свои штанины шевелят устало.
Все, что белелось, в створы темноты
уходит, и ворота заперты
согласно распорядка и устава.

«Уходят» – написал. Как жизнь и свет,
как – все. Но школьная еще удары мела
доска на грифеле хранит как след
слов и всего, что, смутное – белело
и, жалкое, свои права имело.
Всему, что было, мир не вправе «нет»
сказать. (Меж тем уже закат сгорает,
мигают звезды и вороны грают).

На подоконник ставлю лампу. Так
подельнику или подруге знак
даем «атас» либо «иди». Стемнело
тем шибче, что окна слюда
слепит от лампы. Ночь глядит сюда –
роящаяся страхами система.

Подумал: так художество свои
двояковыпуклые линзы – и
светильник на классической треноге…
(типа: «луч света в царстве тьмы?» – ну, типа)
…спешит уставить супротив темнот
непониманья; фокус задает.
Но свет – он тьма на пленке негатива.
Костер зажги – лишь гуще ночь встает.
И мир еще загадочней в итоге.

Закат ушел за холм, где кедрачи,
но кажется – стоит и ждет за шторой.
Попробуй, свет в жилище отключи,
и он вернется – чуешь? – звякнул шпорой.
Нервишки. Вздор. И все-таки ключи
дверные повернул я до упора.

Пора уже признаться – я поэт,
что не секрет для здешних дам и власти.
Я даже автор тутошних газет –
и достопримечательность отчасти.
Я и в столице пару раз бывал,
мед-пиво пил… держал сухим запал.
И был я – бомж. Чердак, подъезд, вокзал,
море иллюзий, соль и фосфор страсти.
На этом месте вдруг я поперхнул-
ся – и смущен немного.
Чердак я помянул. Прилгнул,
единственно, для украшенья слога:
поставлен в строку он напрасно, каюсь.
Хороший, обустроенный чердак
для этой публики, примерно, как,
по-новорусски говоря, пентхауз.
А я и там был лишний и чужак.

Я по журналам шлялся. Редактрис
египетские профили надменны.
Был даже шанс. Потом и он прокис.
Как на бильярде, приключился кикс.

В тьме женских лиц, взгляд обжигающих мгновенно,
однажды видел и тебя. Тебя.
Откуда знаю? Это – как судьба.
«Что это было?» – стали без наркоза
и свежих яблок, что внесли с мороза
вкус, запах, цвет в одно соединить,
получишь впечатленье, может быть.

Сробел. Сам на  себя я зол.
Но если кто-то бы меня подвел
и – к ручке, то да се, представил,
то… нет! картинку я себе представил –
я бы заупирался, как осел!
Есть ты. А музы нет. Она,
конечно, есть, другому отдана
как сказано. И хладна, хоть жена.
И ты такая ж? Не узнать про это.
Вот милосердье, что дано поэту.
В любимцах у Евтерпы,
Каллиопы
галерником мечтал я быть, дабы
стать вроде похитителя Европы.
Меня же все просодии и тропы
приводят в топь – не вытянуть стопы.
Что ни размер – любой не впору мне.
Не пляшет и от печки мысль. И не
аукаются рифмы как подружки
в малинниках ли, на грибной опушке.
Но от начальной и до сей поры
зудят зато тщеславья комары.

Стихов моих ты так и не узнаешь.
Надеюсь - ты их вовсе не читаешь.

Честнее проза. Далее – она.
Нам все равно – «шия» или «сунна»,
так различать «урманы» и «туманы»
не приглашаю. Как монетки в дальних странах,
ты «лещадь» путать с «лошадью» вольна.
И если б ты экзотики алкала,
здесь жизнь идет неспешно, вполнакала,
совсем негероично для нахала.
Да я, к тому ж, не слишком и нахал.
Растает снег – тем с большей прямизной
и кривизной, правдивой красотой
явится все, что вообще и в целом,
нахваливая Русланд между делом,
соседка-немка именует «кало».

Вот мой портрет с закатом и весной.
Народный жанр. Простая обстановка,
где самым важным будет не письмо,
а холст. Верней сказать – грунтовка:
Общага. Жизнь в трехсменку. И завод
как Оссиан, весь в космах дыма.
Каких узлов дорожка не завьет,
всех к проходной ведет неотвратимо.

Но вот, но вдруг… бездомные щенки
так появляются, теплы и слепы…
Пошли в тетради первые стихи
милы и жалки, мнози и нелепы.

С тех пор среди скитаний без угла
и штатных расписаний без исхода
Цвела и жгла, дарила и была
зияюще-огромная свобода.

Вот почему никто ни оскорбить
возвысить иль ограбить и унизить
меня не может.
Даже и убить,
быть может.

Меня здесь нет –
как нет меня и там,
куда воображеньем достигаю.
Скитаюсь я по мировым углам,
и как закат или рассвет,
закатываюсь и светаю.

Я, как с погоста, с почты близ вокзала
вернулся, и устал смертельно,
однако же, пространств гекзаметр
преодолев, конверт достигнет цели,
как будто имя ты свое назвала,
как будто адрес мне тогда сказала,
как будто существуешь в самом деле.

06.05.07. Переделкино






Номерные бараки

рассказ

В Новый год, господа и товарищи, не пожар был у нас, а пожарище. Я, 
свидетель, составил для вас пусть сухой, но правдивый рассказ.

Был огонь громогласен и зрящ,
в наши лица глядящий, гудящий,
заурчал он все гуще и слаще,
аки пес, погрызающий хрящ.

Гоготало и лаяло пламя,
и, стрекая оконным стеклом,
дальше шло, словно стрелы на плане,
где обходом, а где – напролом.

На посаде козырными были
Первый, Третий, Четвертый барак,
где творились народные были
самых красочных свадеб и драк.

Тут водилось со щедрым излишком
бражки, песен, цветов на окне.
Не срока́ получавших, а вышку,
посчитай – выходило вдвойне.

Где играли гармошка да финка,
где творились совет да любовь,
засверкал, как фартовые фиксы,
с мелким треском палимых клопов,

царь-пожар, как Москва, высоченный,
встал до неба и тучи подпер.
Все берешь ты, эфир забубенный,
что верстали отвес и топор.

Только что-то не слышно истерик
средь пожитков в узлах одеял.
И в сугробе обоссанном – телек
торжествующе линзой сиял.

Отражался, ширяясь и тычась,
как дикарь, весь тату и нагой,
не потеха «Columbia Pictures»,
без туфты настоящий огонь.

Между тем, рассветало. От власти
пятиокий пожаловал джип.
Мы – вздыхать: «Во, какие напасти»,
бабы – самое то же, навсхлип.

Усмехнулись – «Приемка спектакля», –
две чиновные шляпы тишком.
«Помнишь, прежде в театре не так ли
нас морочил с тобой репертком?

« Что за черт!», Дай спрошу погорельца.–
Не комедия тут, а беда,
и к чему про спектакль господа,
если «буйство стихии» имеется? –
Он, гуляя глазами: «Ну, да.

Просто дяденька намекает
что случилось оно в аккурат,
как последний этаж замыкают
точки сварки, вон видишь – искрят.

Дом сдается, хороший на зависть.
Тут в пол-первого вдруг и случись.
Вот и странное им показалось.
Это жизнь, москвичок, это жизнь»

Он помялся и сызнова начал,
раз к беседе взыграл аппетит:
«Я куфайку солярой посмачил,
чтоб – пускай уж петух полетит.

Но – ни-ни. Коротнуло проводку
эх, с наветренной стороны.
Ты, писатель, займи нам на водку.
Я сейчас поищу стаканы».

Мы сгоняли и приняли: «Будем!».
Кержаки, однословый народ;
нам дивятся заезжие люди:
чмо, но их  ни черта не берет.

Мрачны рожами, брали цидули
к расселению – как приговор.
Вякнул только единый: «А хули…»
И поныне молчок с этих пор.

Лишь глядела девчонка в лукошко,
где полдюжине сле́пых котят
по-сиротски мяукала кошка.
Я поймал ее жалостный взгляд.

А вернулся к родимым пенатам –
всё чужое, бараков нема.
На панелях декор: «Мирный атом»,
серп и млат, от большого ума.

До́мы новые стали не но́вы,
стали снова дома не новы.
Наш поселок гляделся хреново,
он и ноне – увы и увы.

Силикатно-цементно-рабочий,
номерной, безымянный, ничей.
Ночь нагрянет – хоть выколи очи.
Лишь бригада заезжих хачей,

глянь, опять оплеухи раствора
накидала в раззявины швов.
И гортанные их разговоры
подвигают к понтам пацанов.

Редкий гость, я далече витаю,
чаю дива заморских стожар.
Но на сайт городка – забредаю:
не случился ли, часом, пожар.

2006






Деньги вперед

Цыганская повесть

Ай, у цыгана дочка больна.
Лекарь пощупал – точно, больна.
Ведьму позвал – испугалась она.
Шепчут ромалэ – сглаз, белена.
Ай, твоя старшая стала бледна!

Юная грудь каменеет, болит.
Катя себя обнимать не велит.
Катенька денег шибать не идет,
русые косы свои не плетет.

Волосом светлая – в бабку пошла:
воля цыганская чадо нашла
или украла – бабка была,
ой, на-на, ликом бела.

Да и отец не темен лицом,
век не ходил с серьгой да кольцом,
шляпы, однако, снимать не привык.
Крепок рукой, еще не старик.

Ребе в Одессах он деньги давал,
золота много монахам совал.
Свечи заказывал – в толщу руки.
Богу велел передать: «Помоги».

Екатерина тонкой свечой
тает и гаснет, укрыта парчой.
Пышных подушек жар истомил.
Милых подружек гомон немил.

Вот он пошел в полуночный раздол,
В поле костер искроглазый развел,
бросил угрюмо: «Со мной не ходить.
Время пришло кое с кем говорить».

К небу, как волк, запрокинул кадык
и захрипел: «Ты могуч и велик.
Кто я? Я вор, и таков мой народ.
Но – я давал Тебе деньги вперед!»

Падают звезды с небес на холмы.
Оцепенели волы, как волхвы.
Плеткой хлестнут он землю в сердцах.
Брызнули к небу искры и прах.

– Только красивые деньги давал.
Мятых лавэ я не брал у менял.
Слуги Твои принимали бакшиш.
Где же Ты сам? Почему Ты молчишь?

Слышал – Ты благ к простоте, нищете.
С вором висел на римском гвозде!
Вижу, меня искупленье не ждет.
Но я давал Тебе деньги вперед».

Злыми слезами слова погасил.
В табор вернулся, горилки спросил.
Пил до рассвета, думу гадал.
Утром все деньги народу раздал.

В полдень коней и повозки раздал.
Седла парням безлошадным раздал.
Золото в ярости все раскидал.
И в пыль-дороге ковры раскатал.

Третьго дня в домовину легла
Катенька, любая дочь. И была,
словно невеста, в гробу хороша,
так, что в куски разрывалась душа.

Вскорости табор ушел и забыл.
Новую степь, как жену, раздобыл.
Стал близ могилы жить он один,
сам себе раб и господин.

Ходом светил возвратился когда
через три осени табор сюда,
весть разносили майдан и шинок –
странную быль среди здешних дорог:

где ни бахчи, ни отар, ни жилья,
видят ночами, подобьем копья,
пламя костра – подойдешь: ни души.
Только два голоса слышно в тиши.

Спорят? Пожалуй. Но так, как прибой
горькой волной с побережной дугой.
Камень о камень – возглас, ответ.
Этому спору скончания нет.

А подойти, и понять хоть словцо –
только огонь опаляет лицо.

 2006