Литературная критика

(заметки на полях романа)

Читаю «Летающего верблюда» с неослабевающим интересом, стараясь
понять, куда он клонит… Пока стало ясно, что он не клон, а свободный
художник, настоящий писатель, и не просто, а для писателей. Это
обычно почетно, но для него самого бывает накладно.

А он, беззаботный, делится щедро своим восприятием мира, или тайно
вливает в уши сознания накопленную мудрость.

Книга Загребы целиком остраненная. Ее читать хочется, и она дочитывается
до конца, несмотря на массу непонятного с первого взгляда, требующего
остановиться и расшифровывать.

Энергия автора переливается в читателя, минуя «понимание» и дразня
его любопытство.

Загреба ироничен, как Свифт, текуч, как Джойс, ностальгичен, как
Пруст…

Пока десятки авторов преуспевали в организации успеха, Загреба
семь лет писал книгу и издал ее на свои кровные в 2004 году. Четыре
года спустя она дошла до меня. А я узнал о существовании автора
благодаря отрывку его нового романа, который напечатал Батшев
в журнале «Мосты» (№14, Франкфурт). Три года Anne Sylvestre переводила
«Верблюда» на французский (изд. Gutenberg, Paris 2007).

Книга медленно проступает из тумана литературной злободневности.

Благодаря «Летающему верблюду» я почувствовал »локоть», хотя сам
работаю с другим материалом (и по-другому). Братство порыва и
смелости, вот что я нашел.

Опасность для доходчивости (и, следовательно, доходности) книги
в том, что читатели часто не смотрели фильмы, какие вспоминает
Загреба, не пели его любимые песни, не видели портных и парикмахеров,
которые стригли автора, одевали и душили (одеколоном).

Интерес Загребы – скорее к событиям, чем к идеям, скорее к плоти,
чем к скелету, скорее к никелю, чем к пружине, скорее – скорее,
скорее! Времени мало.

Пафоса писатель Загреба стыдится, но его ему хочется, и потому
к нему он пробирается окольными многостраничными путями.

Он ошеломлен, озадачен, обрадован созвучиями и совпадением слов,
как иные похожестью лиц: где его видел? Откуда его знаю?

Он пользуется «любым материалом», благородным и не очень, увиденным
в жизни – и попавшимся в газете. Если не брезгуешь, то и благородный:
любовь облагораживает всё. «Люби – и делай, что хочешь», – говорил
святой Августин. Люби, любите! Любящий писатель созидает вечность
человечества – и свою причастность к нему.

Загребе легко: он врач по профессии, а у них нет брезгливости
и презрения к человеку, подчас неприятному. В стиле писателей-врачей
(Чехов, Булгаков, Селин...) есть какая-то «объективность», отсутствие
морализма, словно они и не знают, что хорошо, а что плохо, но
знают, что «это всё так». «C'est comme ça», – говорят французы.

Загреба несет энергию, заражает, запускает в движение, но никуда
не ведет. Распутать этот дедушкин клубок, и что выйдет, куда приведет
нить-ариадна?

Правда жизни? Роза в руке садовника и кирзовый сапог охранника
– правда жизни, неправда ли, всё дело в пропорции, в объективности,
ведь и сапог уходит, и роза цветет, и вовсе необязательно быть
рискованной встрече.

В литературе, как в городе, вы живете не всюду; вот ваш район
более или менее, а в остальных бываете в гостях, наездами, наскоками,
и кое-где – никогда: некогда.

Собственно, это тоже фрагментарий, – связей между эпизодами почти
нет (притянуть – за уши, на слух); ташизм смыслов: даже странно,
что это книга, а не вернисаж абстрактной живописи, где каждый
увидел бы свое: сколько посетителей, столько и переживаний, и
пережевываний.

Можно случайно начать книгу писать, но написать ее случайно нельзя.
Загреба начал писать, потому что ему явилась форма для наполнения.
Витавшая где-то в платоническом – в платоновском мире, упала с
неба, нашла его голову. Форма наполнена и напечатана книга, –
почему же некоторые читатели жалуются, что им не видно? (И никто
из упомянутых в ней нигде не сказал о книге, не похвалился… Впрочем,
некоторые уже умерли).

В конце книги есть эпизод высшего пилотажа, с огромным риском
впасть в китч (и пропасть). Израильский летчик во время шестидневной
войны придумал, как удержать любимую, уезжающую обратно в далекую
Калифорнию... И вот... Но нет, нельзя просто так рассказать, нужно
спросить разрешения у автора... (Или, не спрашивая, прочитать
самому 600 страниц книги.)

Чувствуя логичность Загребы (ему самому неясной: ибо настоящий
писатель пишет книгу для расшифровки себя себе самому), я предположил
для начала схему пятичувствия и начал искать.

Осязание (слепца? в темноте? в ночи сознания автора?), – осязание
дано через парикмахера – он у Загребы герой настоящий, покалечившийся
авантюрист; через гинеколога – он у Загребы мудрец и почти хасид.
Блеснула библейская жилка: парикмахер – герой, гинеколог – мудрец.
Разве не правда, разве не логично? (Снявши волосы по голове не
плачут… извините, снявши голову, разумеется).

Обоняние и вкус выступают на сцену: яды и шпионы, Шанель (№5,
6, 7, далее сколько угодно, пока не наберется – не соберется пара
биллионов с женщин, желающих пахнуть цветами в объятиях крепких)
– и артистка по фамилии Парадиз (мечта юношей преклонного возраста).

Наконец, слух-полководец и глаз-перископ: шествие на Елисейских
полях (с их бензином отнюдь не мандельштамовским!) по случаю 200-летия
французской революции, а заодно и русского 1917-го года, и услышанное
в Лионе радио, приносящее автору завязку, посылку и причину «Летающего
верблюда», романа и развязки.

Но это только малая толика. Нужно бы поработать над следами влияний
в «Летающем верблюде» – непропорциональности Свифта, перечислений
в «Робинзоне Крузо» (через «Петушков» Ерофеева), стихотворчества
А.А.Зиновьева, кухонных застолий 60-70-х годов. Помедитировать
над травмой утраты веры подростком Загребой (его слеза ребенка
сверкает в его иронии по поводу «слезы ребенка» Достоевского).
Сам собою начинает складываться план докторской диссертации, пухлой
и вкусной, уютной, понятной, доходной, – не в пример роману Загребы,
первопроходца и летописца эпохи.

В диссертацию я включил бы параграф «личные встречи с писателем»
и обнародовал бы его мечту. Не успев спросить у него разрешения,
помещаю здесь лишь криптограмму: «Четыреста го… же… н… З… на р…».

«Franc-tireur» недавно издал «Вмятину» – сборник новелл Владимира
Загребы, и в приложении – его интервью Валерию Сандлеру. Там писатель
проливает свет на свои отношения с миром и читателем.

Париж