Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Деррида проснулся со странным привкусом во рту. Этот привкус имел какое-то отношение к миру сновидений Деррида. Он испарялся приблизительно через час после пробуждения, да и то не без помощи коварной наливки, в просторечии именуемой абсент. Сразу пришла мысль: «А ЧТО ЕСЛИ СЕГОДНЯ?»

Деррида задумался над этой мыслью. Откуда она пришла ему в голову? Вероятно, тоже из сна, и вероятно, она подразумевала некое событие, о недопустимости которого говорил и привкус во рту. Привкус недопустимости.

Деррида думал. Сквозь дымку воспоминаний и предчувствий к нему медленно подкатывало что-то ужасное и дословесное. Зазвонил телефон. Деррида считал звонки, но быстро сбился со счёта. Пять часов пополудни, если верить часам на стене.

На связи была умная тишина. При желании её можно было счесть сообщением. Если не угрозой, то запоздалым предупреждением. О чём? О том, что в принципе не может быть проговорено человеческой речью, о том, у чего нет основы, фундамента, дна. Эссе о смерти, где вместо терминов - шорохи и потрескивания.

Деррида позвонил близкому другу и спросил у него, какое сегодня число. 11 сентября, ответил друг. Деррида спросил, как он? Нет ли у него печального ощущения беспомощности и бесформенности, ощущения ветра, не принадлежащего самому себе? Почему окно не прочитывается на привычный манер? Откуда это неподъёмное предчувствие? Друг посоветовал Деррида выпить рюмку абсента и прогуляться по Манхэттену. «Я в Париже, идиот!» - закричал Деррида и бросил трубку.

Раздражение доставило ему первое удовольствие дня.

Четвёртым или пятым кряду была непринуждённая беседа с молодой дамой из России. Она задавала Деррида вопросы, на которые у него не было ответа. Например, что такое «де­кон­струкция»? Он несколько раз переспрашивал её прозрачное имя, пока она с каким-то детским озорством и молниеносным проворством не начертала у него на ладони: «Derrida». «Представьте, что вы отражаетесь в зеркале, - сказал Деррида, - и ваше отражение возбуждает вас и вам хочется зазеркального секса, и вам хочется расчленить свое отражение, раздробить его, чтобы собрать заново. Кай составляет из осколков льда слово «вечность». Примерно так чувствует себя человек моего поколения. Меня бы устроило, если бы на месте зеркала была гладкая матовая поверхность. Тогда бы я мог поступить как варвар - и спроектироваться торжественной струёй мочи».

Беседуя с дамой, Деррида забрёл в довольно глухое место. На отливающей синевой лужайке играли в гольф влиятельные гномы. В сторону аллегорического парижского леса проносились разнокалиберные звезды. С тихим шипением погружалась в пруд каменногрудая дева. У влюблённых на мостике не было лиц. Русская дама стала говорить с акцентом, обеспокоилась и пустилась в признания. Её мужа убило взрывом в переходе метро. Она была почти уверена, что между ними всё ещё оставались некие теоретические возможности диалога, пусть даже он имел место в самой отдалённой и запущенной области её сознания. При жизни не слишком разговорчивый, её муж стал любителем потрепаться после смерти. Она почти не понимала его, настолько поспешно и неартикулированно он говорил - «как кашу жуёт». Но поскольку говорил он, вероятно, об одном и том же, ценою бесконечно пристального вслушивания ей удалось понять, что роковой взрыв не мог иметь автора, как чьей-то злонамеренной субъективности, это просто такой спазм бытия или же пустоты, смотря какой пользоваться лексикой, загробной или догробовой. Деррида почти не слушал и даже не делал вид, что слушает. Он размышлял о смерти. Ему было хорошо. Каждая чёрточка реальности была вписана в контекст, как будто в результате невероятно точного попадания.

Поплутав по лесу, они зашли в подвернувшийся бар, где играла негромкая арабская музыка. В туалете, как раз на уровне глаз писающего мужчины, на стене было написано: «ВЕ­СНА». Вероятно, аббревиатура какого-то модного порока. Деррида долго тряс членом, словно это могло избавить его от чувства тревоги.

Вернувшись в бар, он обнаружил, во-первых, где-то услышанную ранее выразительную тишину, во-вторых, слабый гул какого-то случайного и ничтожного бессмертия и, наконец, громкий голос телепередачи, идущий из самой сердцевины не покидавшей Деррида тревоги. Деррида всмотрелся в монитор и плавно погрузился в атмосферу давнишнего кошмара. Он идёт по дорожке. Ему пять лет. Дорожка проходит между двумя очень высокими четырёхгранными столбами футуристической красоты. Деррида хочет пройти, но не может: между столбами зеркало, повёрнутое к нему тончайшим ребром, и любая попытка пройти чрезвычайно болезненно делит его надвое.

По телевизору показывали какой-то новый голливудский фильм. Два самолёта, один за другим, подобно метательным орудиям ниндзя, перерезали прекрасные близнецы-небо­скрё­бы. Потом величественные здания столь же картинно рушились, от них по всему виртуальному Манхэттену распространялись цунами пыли. «Вот вам пожалуйста - разве это не удачный эйдос краха бинарной оппозиции», - оживился Деррида.

Но русская дама не слушала, она была бледна, её густо-лиловые глаза были налиты неподдельным трагизмом. На миг Деррида захотелось зарыдать. Он почувствовал жалость к умирающему в себе человеку. Поддавшись панике, Деррида вышел на улицу и взял такси.

Дома его ждал телефонный звонок. Друг Деррида был пьян. Сколько нелепой риторики, сколько гремучих слов! Ты видел, они расхуячили Манхэттен! Ты старый идиот, огрызок хрена, шут с гремучими мудями! Ты слышал, они могут всё, они расхуячат каждую клетку, каждый ёбаный атом! Кто они, спросил Деррида. Их нет. Ты в злоебучей депрессии, откуда не возвращаются.

После звонка тревога Деррида рассеялась. Он принял ванну и долго стоял перед зеркалом. Прямо по центру лба мерещилась или угадывалась страшная, похожая на шрам морщина. Потом Деррида лёг и, в полном согласии с миром, попытался мысленно умереть. НЕ СЕ­ГО­ДНЯ, НЕТ, НЕ СЕГОДНЯ. Но если бы он продолжал смотреть в зеркало дольше, дольше, ещё дольше, он бы увидел совершенно невозможный в действительности ритуал (био­ло­ги­чес­кий процесс) раздвоения по медиане тела, когда полушария мозга начинают отдаляться, и в промежуток рушится погребальный, русской белизны, пугающе родной снег.

15 сентября 2001