Онтологические прогулки

                                                                                    Впервые опубликовано в "Топосе" 11 августа 2017 г.

 

 

 

1.

Рассматривая специфику отечественного социума, уясняя его основания, необходимо обратиться к наиболее глубоким истокам нашей культуры. Они в громадной степени лежат в особых чертах восточного православия и византийской цивилизации, через которую русские народы (великороссы, белорусы и малороссы) приобщились к мировой культурной традиции. Православие, а через него и государственная и общественная организация, соотношение общества и власти в немалой мере имеют своими основаниями принципы, выработанные тысячелетней историей византийского царства. Многое, от очевидного, как, например, придворный царский церемониал, до сущностного, как идея симфонии и забавного, вроде ношения густой бороды было заимствовано русским миром от византийской культуры.

Не только в духовной сфере, но и «ряд частных сторон государственного, правового и социального строя Древней России отразил на себе влияние образцов и идей византийской церковности. Блестящий анализ этой материи в применении к домонгольскому периоду дал Ключевский, показавший, как преобразовывалось по Номоканону наше право уголовное, гражданское, имущественное, обязательственное, семейное, брачное, как возвышалась женщина, как таяла холопская неволя, обуздывалась кабала ростовщичества и тому подобное. Анализ Ключевского применим в известной мере и ко всей старорусской эпохе: и к судебнику Иванов III и IV, и даже к уложению царя Алексея Михайловича».

Путь Византии, а затем и восточно-славянского, русского мира имел и имеет фундаментальные отличия от пути европейского и источник этого расхождения лежит в глубокой древности.

На заре западноевропейской цивилизации, восточный Рим был неподражаемым образцом для молодых варварских королевств. Теодорих Великий писал императору в Константинополь: «Богу угодно было, чтобы я научился правительственной науке в вашей империи. Наше королевство – подражание вашему; мы превосходим другие народы тем, что подражаем вам». Но с самого истока развитие западного и византийского общества пошли разными дорогами.

На западе, в среде варварских королевств сильная центральная власть практически отсутствовала. Неспособность этой власти обеспечить защиту права людей не богатых и не могущественных определила необходимость каждого искать себе индивидуального покровителя из богатых и могущественных. «Каждый, – говорится в одном распоряжении Карла Великого, – имеет право после смерти своего господина рекомендовать себя другому». И еще: «Всем дозволяется держать в своей коммендации свободных людей». Эта система зависимости слабейших постепенно, развиваясь, пришла ко всеобщей системе индивидуальной зависимости по иерархии.

«Вот результат, к которому пришло западноевропейское развитие в X в. Характеризовать его можно немногими словами. Сверху донизу постепенно понижающаяся лестница иерархических ступеней. Верхние слои держатся узами сеньората и вассалитета, нижние находятся в полном подчинении феодальной знати, которая раскинула свои корни по всей территории, подвергшейся влиянию романизации», писал Ф.И Успенский(-).

Т.о. общество сложилось как совокупность индивидуальных договоров. Надо заметить, что в подобном договорном отношении скрупулезная фиксация прав и обязанностей договаривающихся сторон играла важнейшую роль.

На землях Византийской империи сложилась иная ситуация. За защитой своего права человек имел возможность апеллировать к сильной центральной власти. Но сама эта власть, осуществляя достаточно эффективную защиту частного права граждан, в тоже время, именно по причине своего могущества не была связана буквой договора со своими подданными.

На западе община, (марка) быстрыми темпами распадалась, ибо власть местных сеньоров была слишком велика для того, что бы крестьянская община могла эффективно бороться и защищать себя.

Процесс распада германской общины, (марки) был основательно раскрыт в трудах Гакстгаузена, Маурера, Маркса и др.

Община же на востоке, сохранившаяся еще с римских времен в восточных провинциях, а с 5-го века усилившаяся благодаря миграции славян, находила надежную защиту в лице императора, черпавшего именно из общины основные экономические и людские средства для достижения своих государственных целей.

Как и на западе, на востоке было свое сословие властителей, или донатов, как именуются они в греческих источниках, постоянные поползновения которых угрожали цельности и независимости сельской общины, но центральная власть и закон последовательно стояли на страже интересов крестьян.

Нам известен старейший правовой акт, в котором важное место уделено крестьянской общине. Это Крестьянский закон, изданный в VIII в. В классическом римском праве никаких упоминаний о такой форме, как крестьянская община, не было, как не было подобных упоминаний в формах римского права, перекочевавших в правовые системы феодальных королевств западной Европы.

Это закон был явной правовой новацией. «Этот закон должен послужить точкой отправления в истории экономического развития на Востоке», пишет по этому поводу Успенский Ф.И.

Надо заметить, что почти все статьи этого законодательного сборника импортированы впоследствии и в русское право, начиная с устава Ярослава.

Особенные условия сложились на западе и в отношении церкви и государства. Вплоть до 8-го века Римский престол находился в пределах государственного поля Византийской империи, будучи в то же время не настолько связанным с центральной императорской властью, насколько связана была константинопольская патриархия. Когда в результате внешнеполитических перипетий и движения итальянского сепаратизма папский Рим вышел из под непосредственного влияния восточной империи, Папа был уже не только духовным владыкой, но и светским государем, достаточно независимым и в мирских делах от светских властей в Европе. Это предопределило специфику отношений церкви и в власти, при которой Папа выдвинул принцип примата духовной власти над светской, что выражалось не только в духовной, но и политической сферах. Как результат, конфликты пап и императоров Священной Римской империи германской нации, конкурентная основа взаимоотношений церкви и светской власти на западе.

Иначе обстояло дело на востоке.

В Византии сложилась концепция симфонии. Император правит в тесном контакте с духовенством, с Патриархом (до определенного момента папой), православной Церковью. Между ними существуют органичные отношения, которые называются греческим словом – «симфония», т.е. «созвучие», «единозвучие». Симфония – это термин политической и церковной практики, так называемой «симфонии властей».

«Теократическая тема христианства развивается в России не в смысле примата духовной власти над светской, как это случилось на Западе, а в сторону усвоения государственной властью священной миссии. Это не было движение в сторону цезарепапизма – Церковь сама шла навстречу государству, чтобы внести в него благодатную силу освящения. Точкой приложения Промысла Божия в истории является государственная власть – в этом вся «тайна» власти, ее связь с мистической сферой. Но потому церковное сознание, развивая теократическую идею христианства, и стремится найти пути к освящению власти. Власть должна принять в себя церковные задачи, – и потому церковная мысль, именно она, занята построением национальной идеологии. Власть позже примет эту, созданную Церковью идеологию и сделает ее своим официальным кредо, но вся эта идеология – церковна и по своему происхождению и по своему содержанию», писал о сущности «симфонии» В.Зеньковский.

Идущая от панегириста Юстиниана Евсевия Кесарийского, идея симфонии легла в основу бытия Византийской империи, а затем и Руси. Православие может существовать лишь в православном государстве, глава которого помазывается на царство и действует по благословению епископа. И царская власть и священная епископская происходят из одного источника, но священство имеет приоритет в духовных делах, а царство – в светских. Идея симфонии прошла у нас длительную метаморфозу от идеологемы «Москва-Третий Рим» до теорий официальной народности,»Святой Руси», советов и известного лозунга, «народ и партия едины».

В византийской империи власть мыслилась не как стоящая над государством, обществом и церковью, а как с ними неразрывно слитая. Два участника общественно-политического процесса – государство и церковь – не могли быть соперниками, они гармонично соединялись в едином Православном царстве, созданным Богом во исполнение Его помысла.

Протоиерей Владислав Цыпин излагает идею симфонии так: «Суть симфонии составляет обоюдное сотрудничество, взаимная поддержка и ответственность, без вторжения одной стороны в сферу исключительной компетенции другой».

Идея симфонии породила теократическую утопию священного государства, в котором мирское, светское, экономическое, социальное, правовое, административное должно гармонически сочетаться с благодатным, аскетическим, созерцательным, литургическим.

«В этом принципиальное отличие восточного христианства от западного, где утвердилась идея автономии светскости и духовности. На Западе общество постоянно балансировало между двумя соревнующимися силами – императорской властью и церковью, что привело в итоге к возникновению рационалистического гуманизма, когда Богочеловек был потеснен Человеком, Государством, Нацией. На Востоке не было и не могло быть Ренессанса в западноевропейском значении этого слова, утверждения обособленности человека от Бога, его моральной и онтологической самостоятельности», заключает В. Зеньковский.

Надо заметить, что Церковь не ограничивается рамками религиозного института, но проецирует свое собственное сакрализующее церковное «излучение» на все, что происходит в империи. «Отсюда рождается концепция «литургической империи» («leitourgia» по-гречески – «единое действие», «всеобщий труд»). Здесь складывается имперская «литургия», когда каждый труженик, каждый простой христианин, даже осуществляя самую простую работу соучаствует во всеобщем спасении, поскольку в таком государстве нет строгой и четкой грани между церковным и нецерковным.

Все, что лежит внутри границ тысячелетнего христианского православного царства, сакрализировано», замечает А.Г. Дугин.

Именно тут корни идеи «коллективного спасения», которая стала важнейшим фактором, отличающим «дух» православия от «духа» западной церкви.

Таким образом, еще в византийскую эпоху оформились идеи симфонии и коллективного спасении, «литургического» общества, что позже, уже в России преломилось в идею «соборности». Община, как основной способ социально-экономической организации в земледельческой сфере получил в Византии правовую форму, что, несомненно, способствовало устойчивости общины и в России, где византийское право играло важнейшую роль вплоть до нового времени, а в ряде случаев и дальше.

Названные идеи естественным образом, через приобщение к религиозной традиции были перенесены и на отечественную почву.

Когда в конце XIV в. Московский Великий князь Василий I отказывался подчиниться Византийскому императору, он получил очень характерную отповедь от Константинопольского патриарха. «Невозможно, – писал патриарх Василию I, – христианам иметь церковь, но не иметь царя, ибо царство и церковь находятся в тесном союзе и общении между собой, и невозможно отделить их друг от друга. Святой царь занимает высокое место в церкви, – он не то, что поместные государи и князья».

Особенную остроту вопросы отношения церкви, царства и общества приобрели в России после падения Константинополя в 1453 г.

Миссию православного царства примерило на себя Московское государство. Еще в посланиях старца Филофея царь именуется «хранителем православной веры», т.е. имеет церковные задачи, церковную власть, а митрополит Макарий (современник Иоанна IV) доходит до такой формулы: «тебя, государь, Бог вместо Себя, избрал на земле и на престол вознес, поручив тебе милость и жизнь всего великого Православия».

Надо заметить именно это, специфическое обоснование самодержавия царя. Не воинской силой, не юридическим правом легитимизируется царская власть, но выполнением им сакральной миссии, осуществлением связи земли и «неба».

Известный апологет царской власти, Иосиф Волоцкий, который так возвеличил своей позицией царскую власть, твердо исповедал, что неправедный царь – «не Божий слуга, но диаволов», что естественно лишало такого «неправедного» царя права на владычество православным царством. Не нарушение каких-либо прав подданных, а измена «литургии» всего народа по святому служению было тем нарушением, которое определенно предоставляло подданным право на сопротивление такой «диавольской» власти. Уже здесь мы видим источник необыкновенной силы, и в тоже время удивительной хрупкости нашего общества.

 

2.

В первой части я писал о своеобразии генезиса русского общества на основе еще византийской культуры. И мне могут возразить…

– Как же так? Были же на протяжении всей русской истории явления, вполне аналогичные подобным явлениям на Западе? Откуда они взялись, коли русское общество своеобразно и отлично от западного? И если Россия проходит те же этапы, те же общественные формы, ни о каком своеобразии речи идти не может. Единственное своеобразие, скажут они, это рабская натура русского быдла.

Например, сословно-представительская монархия Московских царей. На западе всякие Генеральные штаты, а в России Земские Соборы, а главное самоуправление, земская и губная система. Все аналогично западному городскому праву.

Или, еще такой феномен, как «общественность», родившийся в конце 18-го века. Это же почти гражданское общество? Да какой «почти»? Совсем, совсем оно!

Стоит ли говорить о земствах конца 19-го, начала 20-го веков?

В том то и дело, что вышеперечисленные общественные институты вовсе не аналогичны западным, так что разберемся с этими отличиями.

В 16-ом веке в московском царстве происходят глубокие реформы на уровне местного самоуправления. Были отменены кормления и введена губная и земская системы. Формально многие свойства органов самоуправления напоминают аналогичные органы, развивавшиеся в то же время в странах западной Европы. Тем показательнее сущностные отличия отечественных земств от западных представительских учреждений.

В.О. Ключевский решительно отказывает земским учреждениям московского государства в праве называться самоуправлением в привычном, известном с запада смысле этого понятия. «Местное самоуправление в настоящем смысле слова есть более или менее самостоятельное ведение местных дел представителями местных обществ с правом облагать население, распоряжаться общественным имуществом, местными доходами и т. п. Как нет настоящей централизации там, где местные органы центральной власти, ею назначаемые, действуют самостоятельно и безотчетно, так нет и настоящего самоуправления там, где выборные местные власти ведут не местные, а общегосударственные дела по указаниям и под надзором центрального правительства».

«Дело не столько в выборе или в назначении местных властей, сколько в свойстве самых функций, ими отправляемых, и в степени их зависимости от центральной власти. Рассматривая круг дел губных и излюбленных земских старост, сбор государственных податей, суд и полицию, видим, что это были все дела не местные, земские в собственном смысле, а общегосударственные, которые прежде ведались местными органами центрального правительства, наместниками и волостелями. Следовательно, сущность земского самоуправления XVI в. состояла не столько в праве обществ ведать свои местные земские дела, сколько в обязанности исполнять известные общегосударственные, приказные поручения, выбирать из своей среды ответственных исполнителей «к государеву делу». Это была новая земская повинность, особый род государственной службы, возложенной на тяглое население», добавляет он. (лекция 39).

В этом выразилось принципиальное отличие государства и общества в отечественной традиции. В определенном смысле развитие того же принципа «симфонии». Власть и общество не имеют четкой границы, не противостоят, а взаимно проникают друг в друга. Общее дело одновременно становилось и частным, поскольку в рамках представлений о коллективном спасении, как сути и цели царства, спасение одновременно и высшая частная, и высшая общая цель.

Интересные особенности демонстрирует так же система губного управления, выполнявшая функции охраны правопорядка.

На западе сутью ранних правоохранительных органов было восстановление нарушенного права, частного договора. Иначе в России. «Цель губного процесса строго полицейская – предупреждение и пресечение «лиха», искоренение лихих людей. Губная грамота грозила губным властям: «А сыщутся лихие люди мимо их, и на них исцовы иски велеть имати без суда, да им же от нас (государя) быти кажненым». Потому губного старосту заботило не восстановление права в каждом случае его нарушения, а обеспечение общественной безопасности», замечает по этому поводу В.О. Ключевский. Довольно здравый подход.

Итак, сущность земского самоуправления XVI в. заключалась не только в самоуправлении, но и, что важно, в выполнении государственных приказных поручений, перелагавшихся с военно-служилых людей на местных выборных. Можно сделать вывод, что в таком виде земское, самоуправление не служило и не могло служить исходной позицией и качестве зародыша гражданского общества в России. Однако, в этих условиях, немыслимых для гражданского общества с точки зрения новой европейской философии, укреплялись черты «литургии», общественного соучастия.

Западное самоуправление основано на защите частного интереса, противостоящего, конкурирующего с интересом центральной власти, и потому подозрительного к ней. Не зря право самоуправления на западе, права городов выбивались у центральной (или феодальной) власти силою, подкупами, хитростями или счастливым случаем. Самоуправление же в России, в Московском царстве основано на солидарном общественном интересе, и в этом кардинально расходится с западными формами. Потому земская и губная реформы не были «вынуждены» у центральной власти (что нелепо в «симфоническом» обществе).

Тут мы наблюдаем совершенно особое явление, а именно, любое, самое мельчайшее дело рассматривается с точки зрения общего, государственного интереса, и любой, самый незначительный «начальник», сколь угодно выборный, легитимизирует свою власть с точки зрения государственной власти как таковой.

В подобной системе мы просто не в состоянии разделить общество и власть, а ведь на таком разделении основывается вся политическая философия Запада. Там деление очевидно. Существует частный интерес не только граждан, но и местечек, городов, областей, (калька с феодальной лестницы) который выражают органы местного самоуправления разных уровней, и центральная власть, преследующая по идее общий интерес. Вся политическая история Запада есть история согласования этих разноуровневых интересов.

Для России московской эпохи, в которой подобного деления не существовало, в которой власть не была оторвана от общества, подобные западные дилеммы не имели никакого смысла.

Из подобного состояния исходит и специфика Земских соборов. Дело все в том, что на соборы собирались именно «начальники», служилые люди, государственные агенты. Ведь, например, даже те же торговые гости вполне официально служили в московском государстве по финансовой части, а старосты и сотские торговых сотен входили в состав государственной администрации.

Эта особенность постоянно вводила в недоумение отечественных историков, воспитанных в рамках западной политической парадигмы, ибо не было сомнений, что соборы на Руси воспринимались населением вовсе не как «совещания руководства», а именно как собрания «земли русской» и выражали общий, народный интерес. В этом не сомневался, например, Платонов С.Ф., рассуждая о соборах, как «советах всей земли». А ведь даже после смуты, когда роль выборных в составе соборов существенно увеличилась, эти выборные все равно продолжали оставаться в массе своей должностными лицами земли. Тот же Ключевский определял земские соборы как «особый тип народного представительства, отличный от западных представительных собраний», подмечая отличие, но не эксплицируя его.

Другим интересным институтом, в котором часто изыскивают аналогии с западными институтами, с западным гражданским обществом, стала «общественность», появившаяся в конце 18 – го века. Прекрасный обзор зарождения и развития этого явления в России сделал Волков В. (например, в статье «Общественность: забытая практика гражданского общества»), так что я опишу его кратенько.

Общественность соотносилась с определенным социальным объектом, с общественно активными людьми, или «публикой». Автором этого термина стал Николай Карамзин, который побывав на Западе, пооббивав пороги светских гостиных и выпив не один литр кофею под нескончаемое политическое бухтение парижан, решил, что встретился с «духом общественности». Когда же любители политически побухтеть явились массово и в России (с рождением разночинной интеллигенции) они были названы этой самой общественностью.

Процитирую Волкова, который говорит о значении понятия общественности, «как определенного слоя или группы людей, объединенных общей деятельностью, позицией или мнением. Это объясняется профессионализацией литературно-критической деятельности, формированием институтов общественного мнения и, соответственно, появлением новой публики, стремившейся утвердиться в качестве источника и образца новых ценностей и вкусов, – процессом, который позднее иногда называли появлением разночинской демократической интеллигенции. Новая пишущая и читающая публика часто противопоставляла общественность обществу, желая отделить себя от светского (аристократического) салонного общества. Общественностью называли «прогрессивную» часть общества, состоявшую из людей, ценивших идеи и дела (гражданские поступки), в то время как «обществом» пренебрежительно называли высший свет, ориентированный исключительно на эстетизированное поведение и изысканные манеры («хорошее» общество)».

«Общественность» бурно развивалась, так как количество готовых к политической трепотне росло геометрическими темпами, а тут еще, в эпоху реформ Александра II открыли независимые коммерческие журналы, и «Общественность» стала прочно ассоциировать с общественным мнением, с критически настроенной пишущей и читающей публикой.

Вот это, хорошо известное нам явление и выставляют аналогом западного общественного института, и более того, практически «гражданским обществом» в России. Однако, если мы присмотримся к явлению, нам станет ясной сугубая его «ориентальность».

Дело в том, что элементы гражданского общества на Западе в принципе ориентированы на частный (групповой) интерес и гражданская сфера, в этом смысле, есть место торга всевозможных групп, по результатам которого и выстраиваются компромиссы. Но компромисс – это (хе!) не русское слово. С самого начала «общественность» встала в жесткую оппозицию центральной власти, и ни о каком компромиссе речи не шло. Суть в том, что «Общественность» выражала не частный интерес какой-либо группы, а общий интерес, в представлении его «прогрессивных» людей. Т.е. оппозиция общественности была не столкновением разноуровневых интересов, а конфликтом парадигм общественного развития, где компромисс, естественно, невозможен, но на который царизм, по недомыслию пошел, и естественно проиграл.

Но уже один признак сразу вырывает российскую общественность из области привычного содержания понятия «гражданское общество». Рынок, частная собственность почитается одним из наиболее значительных источников и элементов гражданского общества. Сущностные черты антропологии гражданского общества вращаются вокруг защиты собственности и «экономического человека». Сам термин, «civil society» в английском языке, на немецком звучит как «bürgerliche Gesellschaft» от родственного Bürger, буржуа. Сфера капиталистического свободного рынка существовала в России и развилась к началу XX века, это, несомненно. Проблематично другое – как она соотносится с идеей и практикой общественности.

Исследования показывают, что молодая российская буржуазия никак не связывала себя с «общественностью» (A. Rieber. Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia. Chapel Hill, 1982). Сам В. Волков вынужден признать, что «социальная группа экономической буржуазии не связывала себя с общественностью, а, напротив, тяготела к союзам с государственной бюрократией и правыми партиями». И этот фактор имеет непосредственную связь со спецификой идеальных оснований «общественности», как феномена русского общества.

В противоположность западному «гражданскому обществу», ориентированному на защиту частного интереса, исходящему из частного интереса граждан, русская «общественность» ориентировалась на общий интерес, в самом идеальном смысле этого слова. Судьба и благо других, до самоотречения, вот императив русского прогрессивного общества. Виднейший представитель этой самой общественности, Белинский В. Писал в свое время, «Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братьев по крови». И взирая на историю народовольческого, социалистического движения в дореволюционной России трудно не признать, что он был искренен.

Русская «общественность» за редким исключением была вдохновлена «народническими» идеалами. «Сострадание живет во мне и жжет мне душу», пишет Михайловский. Именно он пустил в оборот слова «кающийся дворянин», – слова, эквивалентные формуле Лаврова об «уплате долга» народу.

В таком контексте «общественность» должна быть рассмотрена не как совокупность гражданских ассоциаций на пространстве политического торга, а как религиозный орден, секта, конкурирующая с господствующим вероисповеданием. И как следствие, отношения «общественности» и властного центра могут состоять только в репрессиях или революции, не менее. Что мы и наблюдали в нашей истории. Таким образом «общественность» (а она существует и по сей день, в том числе и в ЖЖ) не имеет никакого отношения к западным формам общественных отношений и может быть определена как типично русское явление.

 

3.

Советская эпоха, казалось бы радикально порвавшая с прошлым, на самом деле естественно выросла из него и демонстрирует все специфические черты традиционной отечественной общественной организации, иногда даже утрируя их.

И я, заканчивая исторический обзор в рамках рассуждений о русском политическом идеале, не могу не обратить внимание на такой любопытный феномен русской политической жизни, как Советы и Совдепы эпохи Русской революции. Сразу скажу, во избежание обвинений в плагиате, что обильно пользовался материалами С.Г. Кара-мурзы, впрочем, не только ими.

Как специфическая форма с одной стороны самоуправления, а с другой, государственной власти они появились после Февральской революции в впоследствии доказали свою жизнеспособность, пройдя через все революционные бури.

В момент их образования никому не приходило в голову сделать советы альтернативной формой государственного устройства. Даже создатели и руководители Петроградского совета полагали поддержать новое правительство и впоследствии передать власть новоизбранным парламентским органам.

Но день за днем, месяц за месяцем идея советов расходилась по всей России. Советы лучше справлялись с возникающими проблемами и на определенном этапе заявили о себе, как об альтернативе буржуазным парламентским формам представительства. Сила советов заключалась в их стихийности, а последняя определялась тем, что советы не были каким то новым механизмом, а напрямую выросли из сельского схода, несли в себе принципы, подобные тем, которые вдохновляли Земские Соборы Московского государства. А.В.Чаянов писал: «Развитие государственных форм идет не логическим, а историческим путем. Наш режим есть режим советский, режим крестьянских советов. В крестьянской среде режим этот в своей основе уже существовал задолго до октября 1917 года в системе управления кооперативными организациями».

На 17-й год количество членов всех политических партий по России составляло около 1,2% населения страны. Партийно-представительная демократия, свойственная западному гражданскому обществу, не была принята и понята в России. Многие деятели Русской общественности еще с 1905 г. предупреждали о том, что вряд ли получится создать в России партийно-представительскую демократию западного типа, например, так полагал знаменитый историк Ключевский.

Родзянко М.В. в 1917 г. замечал, «За истекший период революции государственная власть опиралась исключительно на одни только классовые организации... В этом едва ли не единственная крупная ошибка и слабость правительства и причина всех невзгод, которые постигли нас». В отличии от планируемых партийно-представительских органов Советы (солдатских, крестьянских и рабочих депутатов) формировались по сословному принципу и быстро ушли от многопартийности и партийной системы вообще.

А ведь и сами большевики, как я писал выше, первое время полагали за Советами лишь переходную функцию к тому же партийному представительству, сравнивая их со стихийными органами Парижских коммунаров. В связи с этим Теодор Шанин резонно замечает, что «рабочие в массе своей вряд ли знали о теоретических спорах среди социал-демократов и тем более о перипетиях истории Парижской коммуны в 1871 г.» «Но каждый рабочий знал, что есть волостной сход – собрание деревенских представителей исключительно одного класса (государственные чиновники и другие «чужаки» обычно там не присутствовали), где выборные представители сел обсуждают вопросы, представляющие общий интерес. Причина того, почему общегородская организация представителей, избранных рабочими основных предприятий, была учреждена так легко и как бы сама собой, была напрямую связана с формами, уже известными и общепринятыми».

II съезд Советов рабочих и солдатских депутатов утвердил принцип полновластия и единовластия Советов на местах. Местные Советы создавали вооруженные отряды, подразделения местной милиции, что естественным образом закрепляло и усиливало их власть.

Надо заметить, что подобный принцип полновластия совершенно расходился с идеями западной демократии. Ни о каких сдержках и противовесах в отношении Советов говорить не приходится. Советы были именно полновластны и самодержавны. Доходило до казусов. Многие Советы не признали Брестский мир и формально оставались в состоянии войны с Германией.

Любой Совет мог ввести в действие любой закон на своей территории.

Впрочем, эта анархия постепенно прекратилась, получив общегосударственную организацию через «Совдепы» (советы более высоких уровней). Если Советы, это органы непосредственной демократии, например, в Совет деревни входили все ее жители, а в Совет завода, все работники, то Совдеп, это именно совет депутатов от советов более низких уровней. Для решения же конкретных вопросов Совет назначал исполнительный комитет.

Важно рассмотреть еще одно специфическое свойство советов. А именно непрофессиональный состав его членов. Западная представительская демократия основана на представительстве главных социальных групп общества через партии, которые конкурируют на выборах. Парламент есть форум, на котором партии согласовывают интересы представленных ими социальных групп, классов. Равновесие политической системы обеспечивается созданием «сдержек и противовесов» – разделением властей, жесткими правовыми нормами и наличием сильной оппозиции.

Понятно, что для эффективной защиты интересов представляемой группы необходимы профессионалы, «адвокаты» своего рода. Ими становятся профессиональные политики, составляющие политический класс.

Советы это другой тип демократии, выражающий не конкурентную идею, а идею «симфонии». В идеале перед депутатами центральных советов, советов более высоких уровней вовсе не стояла задача защищать интерес какой либо группы в противостоянии с другими, а наоборот, выработать и плебисцитарным способом поддержать или отвергнуть какое либо принципиальное направление действий. Тут как раз не нужны «адвокаты», а нужны люди, что называется «от сохи» или «от станка», обладающие не профессиональным, а человеческим авторитетом.

 

Вообще любопытна была бы траектория эволюции отечественного общества, если бы оно имело возможность свободно развиваться в рамках вот такой, советской системы. К сожалению, мобилизационное состояние в котором жила страна, предопределила необходимость связать советы другим, более жестким контуром, обеспечивающим единство страны и власти. Например, системе советов адекватна была армия, организованная по милиционному принципу, но очевидно, что такая армия не отвечала вызовам эпохи. Так же трудно представить себе форсированную индустриализацию, организованную в рамках чисто советской системы. Такую необходимую функцию, выполняла партия большевиков (позже КПСС), через образование номенклатуры, списка властных должностей назначение на которые возможно только после согласования с партийными органами. В эпохи крайнего напряжения страны, в Великую Отечественную войну этот механизм обеспечил достаточно адекватную систему управления, но позже, когда нужда в нем прошла, он сыграл роковую роль в жизни общества и государства.

***

Таким образом, можно выделить основные черты русского идеала общественной организации в политической сфере. Если Западное общество видит и строит себя в аналитическом ключе, где его части достаточно строго обособляются и противостоят друг другу, как церковь противостояла светской власти, а сословия друг другу, то отечественная политическая традиция скорее может быть определена как синтетическая, или даже органическая.

Церковь не противостоит, а находится в симфонии с государственной властью, а сама власть не отделена от народа, не противостоит ему, а органически вырастает из него (верно и обратное, что народ вырастает из власти, и именно подобный взгляд производил удручающее впечатление на российских западников). Самая мельчайшая структура народного самоуправления, как например губная или земская структура московского царства одновременно является и органом государственной власти, выполняя именно властные функции во всеобщих, а не строго местных интересах. Ровно так же властную функцию выполняли земства конца XIX – начала XX веков, общественные организации советского времени. Таким образом, проявляла себя «литургическая» идея общественной жизни.

Следствием такого состояния стала специфическая роль оппозиции в России, ибо легальной оппозиции, по сути, быть не может. И не потому, что власть чрезмерно жестока, а потому что сама оппозиция становится тотальной, не принимающей компромиссов. В «аналитическом» западном обществе функцией оппозиции является защита частного интереса той или иной социальной группы, состоящей в конкурентных отношениях с иными подобными группами, что и определяет возможность торга и компромисса с силами, представляющими господствующие классы и социальные группы. В то время как отечественная оппозиция, и мы видим это на протяжении всей нашей истории, представляет не интерес автономной социальной группы (каких попросту нет в органическом обществе), а те или иные представления о принципах всеобщего существования, альтернативные наличным. Перед нами столкновение идей, а не интересов, а столкновение идей не терпит компромиссов.

Нужно заметить, что начиная с петровской эпохи в среде образованного общества утвердились импортированные с Запада воззрения на отношения общества и власти, сословий и классов. Следствиями того стало не только ужасающее разделение народа на благородное сословие и мужицкую, крепостную массу, которого не знали предыдущие эпохи (прочем, не стоит забывать, что и в подобной ситуации уровень вертикальной миграции в Российской империи был очень высок, например четверть офицерского корпуса империи были выслужившиеся солдаты, то есть крестьяне по происхождению, а ведь офицерский чин, это уже, как минимум, личное дворянство). Другими важнейшими следствиями стало нарастающее ощущение у народных масс о принципиальной несправедливости общественного устройства, несоответствии общественной жизни культурно – политическому идеалу, симфоническому и литургическому, а так же неспособность элит предложить адекватное понимание собственного общества и как следствие, неспособность его организовать. Если власть в глазах народа стала «неправильной», потому что несправедливой, далекой от идеала, то и народ представлялся образованному слою «неправильным», потому что не соответствовал усвоенной схеме. Следствием такого взаимного отчуждения стала Октябрьская революция.

Впрочем, к сожалению, это отчуждение между народным идеалом и усвоенными рациональными схемами не изжито до сих пор, и народ по сей день слишком часто представляется как «неправильный».

В этом контексте все современное видение парламентской демократии с ее политическим торгом, системой разделения властей, сдержек и противовесов имеет смысл только в контексте «аналитического» общества, общества, разделенного на сравнительно автономные социальные субъекты, противостоящие друг другу. В органическом же обществе, таких автономных субъектов не имеющем, сам разговор о политическом торге, сдержках и противовесах теряет смысл, а организованные по западной модели институты меняют свое содержание разительным образом, и начинают выполнять совершенно другие функции в лучшем случае, или превращаются в ненужную и вредоносную бюрократическую форму в худшем.