Проза

…Его машина залетела в кювет, перевернулась. Он, может быть, и
выжил, но разбилась бутылка водки, что лежала на правом сиденье.
Осколок воткнулся в сонную артерию.

С управлением машины он не справился из-за передозировки героином.
Врачи удивлялись, как он вообще с таким обилием наркотика в
крови проехал полста километров. От друзей, где «гулял».

Варвара Викентьевна, узнав о гибели старшего, не заплакала. Она
давно уже, лет десять, ждала неизбежного. Антон слетел с катушек
еще подростком, ни в чем не знал меры: ни в дружбе, ни в
ссоре, ни в выпивке, а потом – в зелье наркотическом; и
таблетки глотал, и анашу курил, и кололся…

- Я у вас деньги беру? Вещи из дома таскаю? – орал он однажды, когда
отец, выйдя из себя, набросился на Антона с кулаками.
Кулаки сына не достали; Антон вывернул руку отца, толкнул тяжелое
тело Алексея Кузьмича на диван. – Сам бабки достаю! Что
хочу, то с ними и делаю…

Наорался, ушел, хлопнув дверью. И дома больше не жил, а обретался у
друзей и девок. «Бабки» и вправду доставал: машину себе
купил, «Ладу».

На похоронах Варвара Викентьевна и Алексей Кузьмич были словно бы
чужие; управлялись антоновы «дружбаны»: все, как на подбор,
упитанные, здоровые, с бритыми затылками.

Они и памятник поставили: из черного мрамора, с портретом. А портрет
нехороший: ухмылка у Антона была недоброй…

Варвара Викентьевна крест хотела; да какой там крест! Поминки
затеялись в ресторане, за длинными столами, бутылками
заставленными; собралось человек сто…

Варвара Викентьевна с мужем, посидев немного, ушли незаметно. Да и
кому они были нужны в этой компании, которая, как стало
известно всему городу, перепилась, передралась – с битьем стекол
и посуды; наряды милиции заполночь увозили окровавленных
«дружбанов» и визжащих девок.

Впрочем, и сам Алексей Кузьмич, с тех поминок воротясь, засел на
кухне и молча пил всю ночь. Пил, не пьянея. Только утром глаза
были красные. Как у самой Варвары Викентьевны – от
бессонницы…

Но вскорости крест поставили – младшему сыну, Игорю, командиру
вертолетного экипажа, что сгорел вместе со своею железной машиной
в горах Кавказа.

Цинковый был гроб, запаянный. Надо было верить, что Игорь в нем
лежит. Закапывали гроб на новом участке кладбища: голо,
пустынно. (Не захотел отец, чтоб Игорь рядом с Антоном лежал – в
«престижном месте»).

Мороз стоял; поземка мела. Майор военкоматский речь говорил – синими
губами; продрогшие солдатики в воздух пальнули из автоматов
и заторопились в автофургон, в теплую казарму…

А мать с отцом стояли у заметаемого снегом холмика, как прибитые…
Автобазовским товарищам пришлось Кузьмича с женой чуть не на
руках уносить: остолбенели они…

И в остолбенении потекла дальнейшая жизнь супругов.

Алексей Кузьмич, по старой шоферской привычке, поднимался с
рассветом, разогревал еду: завтракал плотно. Хотя в рейсы давно не
ездил, перевелся в механики, по той же привычке брал с собой
термос крепкого чая, бутерброды с мясом или котлетами и
уходил до позднего вечера. Хотя автобаза рядом с их домом
находилась – в трех кварталах…

Не хотелось мужу в стенах быть, которые, как оказалось, домом не
стали. Это Варвара Викентьевна понимала. Она бы сама ушла, куда
глаза глядят, да ходила трудно. Грузной стала, одышливой.
Из-за сердца, наверное. Оно болело и болело…

Вставая с постели вслед за уходом мужа, Варвара Викентьевна
прибирала квартиру. В ней и так все чистотою сияло: и импортная
мебель, и посудные горки в серванте с хрустальными и фарфоровыми
безделушками, и люстры, украшенные подвесками… Гардины,
ковры, пестрые накидки на креслах…

Полировалась мебель, перетиралась посуда, гудел пылесос…

Из кладовки доставались старые шерстяные вещи. Варвара Викентьевна
распускала их, устроившись у окна, и перевязывала в носки и
безрукавки.

За окном мело. Соседняя панельная многоэтажка почти теряла свои
очертания; кое-где желтели электрическим светом окна. Зимний
день, как всегда, был коротким и пасмурным.

Спицы плели, нить за нитью; вязаное полотно свисало с колен…

Толстощекое лицо Варвары Викентьевны клонилось к груди. Но,
задремывая, женщина тут же видела лица сыновей. Мальчишки, в майках
и трусиках; они стояли, обнявшись, на берегу Ладоги, где
семья отдыхала когда-то, а мать наводила на них объектив
фотоаппарата.

Старший и младший, выше и меньше, белобрысые, крепыши…

Зеленая трава, синяя вода, лодка с белым парусом…

Варвара Викентьевна выла: надсадно, молча, без слез.

Тихо в большой, ухоженной («не хуже, чем у людей») квартире.

Тихо во всем многоэтажном доме.

Тихо во всем заносимом снегом северном городке-поселке…

Только-только признаки весны объявились (солнечные лучи заиграют
веселее, с крыш вдруг закапает, пятно черной почвы обнажится
под снегом), как однажды Алексей Кузьмич затемно, как всегда,
с работы воротясь, сказал с порога:

- Я, мать, дачу продал. И деньги получил. Долларами. Спрячь.

Варвара Викентьевна деньги взяла и спрятала: в спинке кресла сделан
был потайной карман – где нечаянные и сверхлимитные доходы
хранились. Кресло – так когда-то рассчитывалось – не
телевизор с видео, воры с креслом связываться не будут…

Спрятав, спросила:

- Уезжать будем?

- Будем, - ответил муж, куртку-канадку снимая. – Взял отпуск. Поеду
к Елину, другу моему. Он мне дом присмотрел, под Белгородом.
Понравится – куплю.

«А могилки-то наши – как?» - хотела спросить Варвара Викентьевна, но
муж вопрос упредил:

- К сыну приезжать будем. Пока сможем. «Не простил он Антона, не
простил, - думала Варвара Викентьевна. – Опозорены мы им,
опозорены, но…»

- Сами виноваты, продолжила вслух, собирая на стол. – Значит,
плохими оказались и матерью, и отцом…

- Водки дай! – потребовал Алексей Кузьмич, горбясь над тарелкой с
борщом. А ведь не пил со дня Антоновых похорон!

Выставила жена бутылку.

Заел выпитое борщом, отложил ложку.

- Плохими. Только – все плохо. Плохо началось, когда мы с тобой
богато жить захотели. Когда на севера подались. За
нефтедолларами. Я в рейсах неделями, ты – в школе, чужих детей
воспитываешь.

А свой балдел с дружками. Их мамаши с папашами и прочие родные не
нам ровня. Они друг перед другом все в богатых играют,
влиятельных, во власть лезут.

Раньше надо было отсюда съезжать. Раньше.

Молчала Варвара Викентьевна. Прав муж. И – не прав. И она правды не
знает. Знает только, что уехать нельзя. То есть можно –
самолетом ли, поездом… Только места нет, где иначе. Горе – оно
везде. И страдание.

А муж шоферскую профессию выбрал, чтоб от места почаще съезжать.
Тоже ведь забубенным был. И гулякой. Хотя прожили они в этом
нефтяном городке-поселке двадцать лет.

Приехали, чтобы уехать… Вот оно как!

А сыновьями зацепились – навсегда… Только они, братья, как неродные
– в разных концах погоста лежат…

- Не плачь, мать… И меня пойми: мутно мне… Даже напиться не могу.
Сама понимаешь, до каких соображений доходишь. Удержаться
надо.

- Удержись, милый, - выдохнула жена.

Тронулись они настоящей весною. Тронулись на своей «Ниве», заднее
сиденье с нее сняв, салон забив самым необходимым.

По возвращении «из-под Белгорода» Алексей Кузьмич был немногословен:

- Купил дом. Будем распродаваться.

Распродались быстро: квартира ухоженная, меблировка и прочие вещи
чуть не новые. Очередные северяне, семейство с Украины, все
скопом купили: вселяйся да живи.

…Дорога хоть и дальняя, но пронеслась быстро. Без приключений. Да и
с погодой везло: мелкие дождички настигали – и только.

Большие города огибали. Спали в мотелях. Или устраивались на ночлег
у проселков: к речке, к озерку прибиваясь; костерок, мешки
спальные.

Варвара Викентьевна чувствовала себя на удивление хорошо: сердце не
прихватывало, спалось крепко, даже слишком: дрема одолевала
и днем…

А муж одержимо вел машину, словно это был самый важный и
ответственный его рейс. Последний… А то какой еще?

К югу – все теплей, веселей, жарче. Зелень темнее и гуще: сады за
изгородями зацветают. Бело-розовые.

А когда в городок, что «под Белгородом», въехали, так Варвара
Викентьевна даже подумала: «Вот где надо было жизнь свою
прожить!».

Веселые белокаменные дома стоят, в буйной зелени утопая; солнце в
зените, но жар мягкий, даже ласковый… После северного-то
скупого светила!

Подумалось женщине, что в белой хатке с садочком и вправду душе
полегче будет. Но въехала машина на пустошь; на дальнем ее краю,
на отшибе, изба стоит. Сруб почерневший. Крыша только
покрыта, забор-штакетник покосился. И ворота деревянные не
столбами, а честным словом держатся.

У ворот остановились.

- Выходи. Приехали.

Пока муж скарб из «Нивы» выгружал, жена дом осматривала.

Крылечко покосилось. Ступени подгнили. Сенцы дощатые, щелястые.
Русская печь облупленная полгорницы занимает. Потолки низкие,
закопченные. Хорошо бы оконцы расширить – темновато в избе. И
тараканы, наверное, водятся. И мыши.

Вышла во двор Варвара Викентьевна. Все травой заросло. Лопухи
пробиваются. Сад есть: и яблони, и вишни, но, видно, - старые.
Участок, правда, большой: соток десять будет, а упирается он в
пруд, осокой поросший.

Постояла у пруда, представила, как по вечерам над пустырем лягушачий
хор греметь будет, вернулась во двор, о колодезный сруб
задом уперлась.

Вздохнула: «И что же это он такое купил? Неужто из экономии?
Скупердяем ведь не был, да и ремонт в копеечку влетит…»

- Вижу, не очень понравилось, - сказал Алексей Кузьмич, проходя мимо
с узлом белья. – Ничего, обустроимся…

…Может, и мудро поступил Алексей Кузьмич, дом купив большой работы требующий?

Грузная, одышливая, а вертеться надо: не до болезней.

Муж досок завез, шиферу, кирпича с цементом. Елин-друг огород
мини-трактором вспахал; Варвара Викентьевна грядками занялась,
семенами, рассадой. Поработает, на раскладушке полежит под
яблоней и – снова…

А муж отдыха не знает. С рассвета до темноты дом и двор обихаживает
– забор с воротами поправляет, сарай складывает, фундамент
под гараж роет.

Елин в городке всех знает, везде у него друзья-приятели; не нравится
он Варваре Викентьевне: юркий, верткий, со смешками
вечными. Но – друг Кузьмичу; клиентуру стал поставлять: легковухи
чинить. Муж за ремонт не деньгами, натурой берет:
стройматериалом. Или в работе по обустройству подворья подсобить.

С тела муж сдал. Вроде бы даже и помолодел. Только не бодрость это,
не сила – угар. Работой угорает, забвение нашел.

Страх на Варвару Викентьевну находит. Надорвутся, а дальше что?
Детским домом оба судьбу начали, а чем закончат?

…К середине лета почти и устроились. И дом, и подворье вид ухоженный
приобрели, даже богатый. Все как у людей. И даже лучше.
Завидовать будут. Пришлых ведь нигде не любят.

Так думала Варвара Викентьевна за вязанием. К нему она вновь
вернулась: в горнице, у окошка. (А окна муж заменил: высокие,
светлые). В палисаднике – ромашки белые, куст жасминовый. За
зеленой бугристой пустошью (она – в низине) городок белокаменный
виден. Купол церковный в голубизне золотом сверкает…

Сходить бы, помолиться, свечки поставить…

Антоша… Игорек…

Спицы в руках дрожат.

Плачет Варвара Викентьевна.

Без слез.

…А Кузьмич у пруда возится. Почистил его, часть осоки скосил.
Бережок, что ко двору приступает, выровнял – с наклоном – а на нем
из молодой березы валики уложил. Прожег поленца, вставил в
отверстия обрезки арматуры, а концы в тяжелые брусья
вставил, а рядом такой же, как в колодце, ворот поставил: с
рукоятью, с цепью железной.

- Чего это ты такое сооружаешь? – поинтересовалась однажды Варвара Викентьевна.

Алексей Кузьмич посмотрел на нее неожиданно тяжелым взглядом и
ничего не ответил.

Варвара Викентьевна, по давнему своему семейному закону, отступилась
с расспросами.

А спустя время Алексей Кузьмич буркнул за ужином:

- Утром в Белгород поеду.

И уехал. На рассвете.

Вернулся к вечеру. И выгрузил из прицепа вещь странную. Гроб гробом.
Только прозрачный. Из плексигласа. Крышка повдоль резиновым
жгутом обложена, а у изголовья – отверстие. В него труба
вставляется, метра полтора высотой. Раструбом. А у изножья –
крюк. Кузьмич это изделие к пруду доставил.

Потом из дома вынес домотканый половичок, старую подушку. Постелил
это все на днище прозрачной домовины, цепь ворота к крюку
прикрепил.

- Значит, так. Я сейчас улягусь, а ты ворот придерживай. Скомандую –
отпусти. Оно само скатится. Палка вот длинная. Подтолкнешь,
если неровно ляжет. Опробовать надо…

- Ты с ума сошел! – констатировала Варвара Викентьевна и побледнела.

- Пока еще нет. Действуй! Вытягивай, когда крикну.

И расположился муж в плексигласовом ящике, защелками изнутри крышку
закрыл и скатился по валикам в пруд. Под воду.

Варвара Викентьевна к самому краю берега подошла. Лучи закатного
солнца прямо в пруд бьют. Ил улегся: хорошо видно тело мужа, в
ящике лежащего. Рубашка в красную клетку, джинсы синие. Руки
на груди лежат, а лицо неразличимо: тень от раструба
закрывает.

Головастики с извилистыми хвостами у ящика стали собираться,
толкаясь круглыми головками в его стенки. Мальки углы режут.

- Вытягивай! – приказал голос из раструба, и Варвара Викентьевна,
споткнувшись, рванула к вороту…

- Не протекает, - заключил Алексей Кузьмич, выбираясь из ящика.

…Всю ночь, слушая привычный храп мужа, Варвара Викентьевна не спала.

«Терпеть надо, терпеть, - увещевала она себя. – Куда же деваться?
Куда? Господи…»

Луна глядела в окно: круглая, как блин.

Лето пылало: с редкими, но обильными дождями. И перло в огороде – и
редис, и морковь, и зелень всякая, огурчики…

Яблони с вишнями, хоть и старые, а усыпаны плодами.

Куда девать это все – двоим?

А Алексей Кузьмич как работал, так и работал: машины чинил
(клиентура росла), огород поливал, картошку окучивал, крышу шифером
докрывал…

Только в полуденное время, в самый жар, укладывался муж в свою
домовину, сталкивала ее Варвара Викентьевна в пруд и ждала с
вязаньем на лавочке под вишней трубный глас:

- Вытягивай!

И крутила жена ворот, хотя и трудно ей было: похудел муж, а все-таки тяжелый.

Что он выглядывал там, на дне?

Головастики, мальки, ил, коренья гнилые…

Небо там, наверное, видится не синим, а зеленым, а облака – серыми, темными…

Не спрашивала жена…

А неудобства возникали. Соседки с края города заходили
(знакомствами, хошь не хошь, а обрастали), клиент хозяина требовал,
костоправа. А костоправ в пруду лежит. Как объяснить? Врать
приходилось, соседок и клиентов выпроваживать в это время… Или
вид делать, что никого дома нет: от калитки пруд не виден, а
Полкан, дворняга, свиреп: во двор никого не допустит…

…Если бы не блажь Алексея Кузьмича, жить да радоваться. Устроились
ведь. Только радости-то нет. И без мужней блажи.

…Август пасмурным выдался. Дождит и дождит. Через пустошь в продмаг
тяжело ходить: почва черноземная, вязкая.

Но зато в продмаге со старухами поговоришь: о пенсии, о засолке, о
новостях городских.

Дома – тишь. Муж почти совсем перестал разговаривать. Машины чинит,
с хозяйством управляется – все молчком. И есть стал мало.
Это Кузьмич-то, обжора…

Вот в один из таких дождливых полдней, спустив мужа в пруд, Варвара
Викентьевна на кухню вернулась. Огурчики она консервировала.
Глядь – а лавровый-то лист и кончился. Рассчитала время –
за час до продмага и обратно дойдет.

И дошла. На крыльце пакет с купленным оставила, к пруду
заторопилась. Сразу за рукоять ворота взялась.

А плексигласовый ящик пуст.

Сам выбрался. Промок, наверное, и жену материт.

Варвара Викентьевна – к дому, дверь дернула. Нет, закрыта… Она – к
гаражу. Но и там замок висит. И в сарае – пусто.

Куда же он, промокший, делся?

Нашарила Варвара Викентьевна в кармане куртки ключ, отперла дом и,
не раздеваясь, кулем на табуретку и рухнула.

Мысль ее пронзила: как он, Алексей Кузьмич, мог из поганой своей
домовины выйти, если крышка закрыта и внутри все сухо?

К пруду бросилась, звать стала:

- Леша! Лешенька! Алексей!

Кричала долго, до потери голоса…

Не докричалась.

И пошла.

Со двора, через пустошь, через городок…

И вышла на магистраль, что к Белгороду ведет.

Платок сбился, космы седые по щекам легли.

Не слышала она, как тормоза визгнули, не слышала матерного ора
водителя, что из легковушки выскочил.

Но повезло старухе. Водитель поутих, на лицо Варвары Викентьевны
поглядел, затолкал ее в машину, в сельскую больницу завез.

На третий день Елин ее отыскал.

Следственное дело открыли: из слов безумной старухи выходило, что
муж ее, Алексей Кузьмич, или утоп в пруду, или скрылся в
неизвестном направлении.

Утонуть не мог: пруд обшарили, тела не нашли. Да в нем и глубины-то – по пояс…

Значит, скрылся…

Объявили в розыск.

Старуха на подозрении оставалась, конечно: могла, ведь, мужа
кончить, тело закопать где-нибудь, да от переживаний и свихнуться.

Елин, друг-северянин, в беде не бросил: замял подозрения, определил
Варвару Викентьевну в приют для престарелых, где она по сию
пору и пребывает.

Сидит у окошка и вяжет: всему персоналу чего только не навязала (из
поношенных шерстяных и трикотажных вещей): носки, варежки,
свитера, кофты. И товарок своих не забывает. Те, конечно,
историю Варвары Викентьевны знают и многажды ее обсуждали:
непохоже, чтобы мужа она порешила, но темна душа человеческая –
сомнения остаются. Но Варваре Викентьевне о том не говорят,
попреков не делают: добрая старуха все-таки, безответная.
Следят за ней – чтоб ела. Забывает есть, – если не заставить.

И другая блажь: вяжет, вяжет, да вдруг встанет и пойдет. Куда глаза глядят.

К счастью, слабая, сухонькая, ветерком качаемая…

Далеко не уйдет, конечно, но особый пригляд необходим…

Ноябрь 2001.

Москва